– Не захожу на телеграф, – ответил я.
– Вот очень зря, – недовольно сказал Читарь.
И поставил свой саквояж на мой воз, и сам залез. Хлопнул меня по плечу.
– Домой едешь?
– А куда? – сказал я. – Тут у них происшествие. Придётся пережидать, пока уляжется.
Ехали ко мне домой через лес, Фрумка шла медленно, была недовольна, привыкла, что на станцию мы идём с грузом, а обратно налегке; теперь умное животное не понимало, почему нарушен привычный порядок.
Сначала Читарь молчал; мы поглядывали друг на друга, оба примерялись к разговору; брат мой, конечно, никак не изменился: молодой, телом крепкий, но глаза жёлтые, не старые, но слишком умные и будто потухшие, весь вид – чрезвычайно мирный.
– Стало быть, котёл разорвало, – сказал он. – Это тебе знак. Не лезь в это.
– Креозот – ядовитый, – сказал я. – От него у людей кожа гниёт. А я деревянный, мне это даже полезно. Куплю автоклав, устрою фабрику, разбогатею.
– Нельзя богатеть на таком гадком деле, – сказал Читарь. – Это грех. Зачем отраву сеять? Она распространится, вред будет так или иначе. Это первое. А второе – когда люди узнают, что яд на тебя не действует, они тобой заинтересуются. У всех кожа гниёт, а у тебя не гниёт – почему? Тут тебе настанет конец. Науки сейчас вперёд шагнули, особенно медицина. Тебя запрут в лабораторию, изучат. Как устроены твои деревянные глаза, твои деревянные ногти. Какой-нибудь профессор прославится за твой счёт, станет светилом науки, будет возить тебя по всему миру и показывать, как диковину. Возьмёт тебя в долю, будет платить процент. Тебе не надо будет работать – просто являть себя толпе. Глядите, его пули не берут! Глядите, из него кровь не течёт! Потом придут какие-нибудь англичане, а то даже и американцы, предложат тебе вдесятеро больше, чем давал предыдущий профессор. Ты уедешь в Америку, станешь богатым и знаменитым. Потом ты всем надоешь, толпа тебя забудет, переключится на других уродов. И ты вернёшься обратно в Россию. Вернёшься без шума, незаметно, как обычный человек. И всё будет по-старому. Хочешь себе такой судьбы?
– Нет, – сказал я не раздумывая. – Не хочу. Моя суть не в том, что я деревянный, а в том, что я плотник, я должен работать. Моя жизнь – возле дерева, моё место – у верстака.
Читарь ничего не ответил, даже не посмотрел, отвернулся.
Дом я собрал себе сам: малую хижину с железной печкой и узкой кроватью – на ней иногда я лежал недвижно, бездельно, отпуская мысли в свободный бег. Здесь у меня в красном углу был скромный иконостас, теплилась лампадка, источая умиротворяющий запах ладана, а в противоположном углу хранился инструмент, и в том же углу, под полом, я закопал в землю дубовый сундучишко с моими деньгами.
Крышу я покрыл лемехом, в окна вставил стёкла, в тёмное время жёг свечи. Во избежание пожара имел четыре кадки, наполненных дождевой водой, они стояли снаружи при входе.
Истуканы не чувствуют холода, но зимой я обязательно топил печку, чтобы создать иллюзию настоящего человеческого жилья; это казалось важным.
Мы вошли в хижину вдвоём, и внутри сразу стало тесно – жильё было рассчитано на одного обитателя.
– Мне нравится, – сказал Читарь, оглядевшись. – Кто-нибудь знает про это место?
– Никто не знает, – ответил я. – У меня официальное предприятие, шпалотёсная мастерская, у меня есть промысловое свидетельство, я плачу налог. Но за десять лет ни одна живая душа сюда не заходила. До ближайшей деревни – семь вёрст, до железной дороги в два раза более. Бывает, медведь придёт, или кабан, но люди – нет.
– Очень хорошо, – похвалил Читарь. – А ежели, например, однажды к тебе сюда приедет груз? По железной дороге? Большой деревянный ящик? Кто этим заинтересуется?
– Никто, – ответил я. – Меня знают как шпалотёса, я всё время туда-сюда езжу. А кроме меня есть и другие. Телеги и возы постоянно туда-сюда ездят. Я никто, на меня не обращают внимания.
– Добро, – сказал Читарь. – Тогда жди.
– Что будет в ящике? – спросил я.
– Истукан, – сказал Читарь. – Недвижный, сильно повреждённый. В куски порублен. Ты попробуешь его восстановить.
– В куски порублен, – повторил я. – Даже не знаю. Никогда раньше так не делал.
– А никто не делал, – сказал Читарь. – До сего дня мы поднимали целых, сохранившихся. Их оказалось немало. Не всех разбили, не всех сожгли. Многих просто вынесли из храмов и спрятали. Мы отыскали, кого сумели, и подняли. Теперь настала очередь повреждённых. Будем пробовать их чинить. И ты в этом деле будешь – один из главных. Ты плотник от бога, теперь приложишь умение к благу нашего народа.
Я пропустил мимо ушей похвалу, поразмышлял.
– Из какого дерева он сделан?
– Не знаю, – ответил Читарь, – сам разберёшься. Ты, братец, главное, когда на станцию приезжаешь – обязательно заходи на телеграф и проверяй, нет ли чего на твоё имя. Телеграф – полезная вещь, за один день можно связаться с кем хочешь, будь ты хоть в Талдоме, хоть в Бийске. По пять копеек за слово, а если в азиатскую часть – по десять копеек, да плюс подепешная плата, недорого очень. Новые времена настали, привыкай.
– Новые настали, – ответил я, – но старые не кончились.
– Тоже верно.
– Кем он был? – спросил я. – Этот порубленный?
– Не знаю, – сказал Читарь. – Груз придёт через три недели. Деньги, если хочешь, я вышлю переводом.
– Не надо, – сказал я, – у меня есть.
Читарь улыбнулся.
– У всех наших есть деньги. Мы богаты. Нас так просто не возьмёшь. – Он сменил тон на тёплый, и его дух загорелся ласковым оранжевым светом. – А теперь, братец, я тебя очень прошу – погляди меня, проверь… Чувствую, под лопаткой непорядок…
Он разделся донага, я зажёг ещё пяток свечей и осмотрел его всего, с ног до макушки, заметил несколько малых повреждений, взял шабер и тщательно зачистил все сомнительные места, потом пальцами заполировал, потом капнул олифы и ещё раз заполировал.
Через два часа он ушёл пешком на станцию. Я предлагал отвезти – он отказался, засмеялся озорно, пошутил:
– Бешеной собаке сто вёрст не крюк! Главное – чаще заходи на телеграф!
И ушёл в темноту, в синий ночной лес, вместе со своим саквояжем и серебряной цепью через живот, по виду – то ли торговый хитрован, то ли мелкий казённый чин.
Через три недели на станцию приехал деревянный ящик, получателем был указан Антип Ильин.
Пострадавший от взрыва автоклава нарядчик Илья Григорьевич вернулся на прежнюю работу спустя четыре месяца. Доктора пришили ему оторванную щёку и малый остаток уха.
Ещё через два месяца в путевое хозяйство привезли новый котёл-автоклав, точно такой же, и работа по пропитке шпал возобновилась.
Ходили слухи, что фабрикант-производитель автоклавов, некто Иона Фотиев, выходец из староверов, покрыл все убытки за свой счёт, не учиняя никакого следствия, хотя было очевидно, что авария произошла не по его вине, и бесплатно поставил новый автоклав взамен прежнего, взорвавшегося.
В те годы от взрывов котлов и от отравлений парами креозота пострадали многие сотни людей, от тёмных мужиков до инженеров с университетскими дипломами.
Но ещё страшнее и печальнее сложилась участь самих шпал.
Грешно и гадко сожалеть не только о живых людях, но и о деревяшках, – но видит Бог, со шпалами вышла беда поистине великая.
Если обычную сухую деревянную шпалу, отслужившую срок, можно было приспособить – то пропитанную креозотом, ядовитую чёрную шпалу девать было некуда.
Год шёл за годом, и в железнодорожном хозяйстве России копились миллионы списанных, негодных железнодорожных шпал, источающих ядовитые пары. Их нельзя было пустить даже на дрова: при горении яд распространялся на метры вокруг.
Старые шпалы складывали в огромные штабеля, но часто и просто выбрасывали рядом с полотном.
Деревянные, пропитанные ядом шпалы использовались во всём мире до появления принципиально новой, весьма долговечной железобетонной шпалы, но это случилось только в 60-е годы XX века; к тому времени вдоль железных дорог тут и там покоились миллионы кубометров гнилой древесины, отравленной фенолом.
Они и сейчас лежат, разлагаясь медленно, источая дух мертвечины. Они спрятаны с глаз. Пассажиры сверхскоростных “Сапсанов” и “Ласточек”, глядя в окна, их не видят, не замечают. Уже изобретены химические составы, нейтрализующие действие креозота и отбивающие едкий запах, но почему-то эти составы не пользуются спросом; люди не спешат строить жилища из отравленного дерева. Куда его девать – до сих пор никто не знает.
Ехали всю ночь и всё утро. На первой же автозаправке Евдокия попросила купить ей расчёску, замерла возле стойки с цветными журналами, выбрала “Космополитен” и потом, уже в машине, долго листала остро пахнущие страницы, придирчиво рассматривала себя в зеркальце, бесконечно расчёсывала волосы, хмурясь недовольно и сосредоточенно.
– Читать умеешь? – спросил я.
– Не знаю, – ответила Евдокия, – буквицы вроде знакомые.
Читарь вздрогнул.
– Буквицы? – спросил он. – Ты сказала – “буквицы”?
– Да, – ответила Евдокия. – Вот тут написано, – она произнесла по слогам, – по…ма… да. А вот тут – тушь… для… рес… ниц. Я хочу, чтоб вы мне это купили. И ещё духи. И туфли.
– Приедем в Москву, сама купишь.
Москва, наконец, восстала прямо по курсу – сначала огромный купол смога, затем – лабиринт железобетонных эстакад, где сам чёрт не разберётся, и далее – бесконечные громады домов, гранит, асфальт, заторы на дорогах, бегущие по всем направлениям люди, разлитая всюду лихорадка возбуждения, спешки, зависти, неудовольствия, гордыни.
Я был здесь год назад, когда заказывал доставку бруса из красного дерева. Приезжал тогда на поезде, по городу передвигался на метро. Никаких воспоминаний о том вояже не осталось, только ощущение неуверенности, собственной второсортности; столичные люди, разряженные в цветные дорогие одежды, безошибочно определяли во мне чужака, провинциала, глядели презрительно.