– Здесь, кстати, ты прав, – сказал Никола Можайский, оставаясь невозмутимым. – Я бы на её месте не согласился. Но мы своё получим.
– Подождите, – сказал я. – Что-то тут не так. Почему она вдруг оказалась в Москве? Последний раз, когда я видел её в Павлово, она делала какие-то покупки, большой холст купила, наверное, картину собиралась писать…
– Дурак деревянный, – ответил Щепа. – Девчонка навела на тебя ментов! Они ей и посоветовали исчезнуть на время. Или она сбежала без их советов. Мало ли что, а вдруг у тебя есть сообщники? А вдруг они захотят отомстить? Всё правильно сделала. Умная, не то что ты.
– Верно, – сказал Никола Можайский и повернулся ко мне. – Адрес её московский знаешь?
– Нет.
– А номер машины?
Я кивнул; он вынул из кармана пиджака записную книжку и авторучку.
– Пиши.
Забрал блокнот и вышел из комнаты, выкатился уверенным шаром, как будто был не в чужом доме, а в своём.
Читарь тоже встал, осенил себя крестом и горько пробормотал:
– Господи, отведи беду.
– Не будет беды, – сказал я.
– Ты-то хоть не спорь со мной, – ответил Читарь. – Я слишком много знаю, всё наперёд вижу. И я всем вам родитель, я вас вот этими руками выдернул из небытия. А теперь смотрю, как вы прямо к чёрту в пасть лезете…
Щепа оживился.
– Погоди, – сказал он. – Так ты и Можайского поднял?
– Никто его не поднимал, – нехотя ответил Читарь. – Он такой отначально. Он единственный резной трёхмерный образ, имеющий свой храм. Не круглый – но всё равно – трёхмерный. Других нет, он один. Люди приходят к нему, как приходили к нам, в нашей прошлой жизни. И он ведёт нас всех, как и положено архиепископу. И он чудотворец, он всё может.
Щепа издал матерное восклицание, оглянулся на Евдокию и поспешно прикрыл рот рукой. Но девочка и бровью не повела.
Мне стало жаль Читаря. Я понимал, что ему больно, рана не давала ему свободно двигаться и, может, даже говорить, и он, конечно, был по-своему прав. Спрятаться, чтобы пересидеть беду или угрозу, – наш обычный манёвр, проверенный столетиями. Как морской зверь уходит на глубину, чтобы его не достал гарпун китобоя, – так и мы бежали в отдалённые деревни, в скиты, на лесные заимки, если люди начинали интересоваться нами всерьёз, если наша тайна могла быть раскрыта. А что сработало сто раз – то сработает и в сто первый. Ничего не надо придумывать, всё давно придумано. И Читарь, давно и безвозвратно увязший разумом в своих древних манускриптах, не мог понять, зачем отказываться от проверенных и эффективных методов.
Я встал и обнял его осторожно.
– Ты не волнуйся, – сказал. – Я верю, она перейдёт на нашу сторону. Я ведь с ней уже говорил, смотрел ей в глаза… И про тебя мы ей не скажем ничего… И про твои книги не скажем…
Читарь дрожал. Прильнул ко мне, но сразу же отстранился: не хотел выказывать слабость.
Я никогда не видел его столь опечаленным.
И причиной стала вовсе не трещина в спине, а именно наша решимость открыться дочери искусствоведа Ворошилова.
Мой любимый брат был для меня сначала родителем, потом воспитателем, ментором, потом другом и напарником.
Он был красив не только внешней – внутренней красотой.
Его бесстрашие меня восхищало – однако и мы со Щепой тоже ничего не боялись. Зачем бояться, если ты почти неуязвим и втрое превосходишь силой любого, самого сильного смертного человека? Да, боялись зайти в храмы, но то было нечто вроде врождённого заболевания. Да, опасались раскрыть тайну – но то было общее, неукоснительное для всех истуканов правило. Но бояться людей в их обычной житейской ипостаси, суетящихся, погружённых в быт, в поток инстинктивной деятельности – нет, никогда.
Бывал он невыносим, бывал мелочным, раздражительным, желчным, чёрствым, высокомерным, капризным, придирчивым, – как старик, заболевший сразу всеми старческими болезнями. Случалось, заходился в гневе, закатывал глаза и ругал меня чёрной ругнёй, а бранных слов знал бесконечное множество. Возвращался ко мне из своих странствий, покрытый коркой грязи, воняющий коровьей мочой, с соломой в волосах, искусанный собаками, – то ли столпник святой, то ли дурень блажной, то ли тать лесной, а всё едино – свой.
Кто из нас без греха? Я всё ему прощал мгновенно.
Я научился у него величайшей, драгоценнейшей добродетели – терпению. А секрет терпения в том, что его нельзя добыть изнутри себя – но только перенять, наблюдая за другими, рядом находящимися. Молчать, не жаловаться, ждать, ежедневно делать своё дело, помалу, но неостановимо, силой духа отражать неизбежные большие и малые невзгоды, сходить с пути – и возвращаться, выжимать реальность досуха и собирать малые драгоценные капли знания, – и шагать, шагать, шагать дальше и дальше.
Никто не ведает, сколь долго сможет выдержать адовы муки, – но если твой брат держится, то и ты держись. Где будет предел твоему терпению – того тебе знать не дано, и это незнание – такое же благо, как и знание.
И я вдруг понял, что сам содрогаюсь в ознобе, как настоящий живой смертный, и что готов убить любого, кто причинит ему, Читарю, хоть малейший вред.
Я слишком давно его знал, я с ним сросся.
Он треснул – а больно было мне.
Вернулся Никола Можайский. С ходу скомандовал:
– Поехали.
Мы все тут же встали, включая и Евдокию.
Никола ткнул пальцем в Щепу:
– Ты. Оденься красиво. Возьмём твою машину.
Ткнул в меня:
– Ты с нами.
Ткнул в Читаря:
– Ты – ко мне в Можайск. Там уже ждут. Я вызвал такси. Девочку возьмёшь с собой. Отвечаешь за неё. Твою рану обработают, заделают левкасом.
– Левкас не поможет, – сказал я.
– Там видно будет, – ответил Никола Можайский с некоторым раздражением, и гулко хлопнул в ладоши, и распорядился: – Давайте, не стойте! Время дорого! До рассвета надо всё провернуть!
Его дух – безразмерный, огненный, живой – обжёг нас всех, и мы засуетились, засобирались, ринулись к выходу, едва не толкаясь локтями; подождали Щепу – он исчез и вскоре вернулся в пошловатом, но явно дорогостоящем костюме плейбоя: джинсы, обтягивающие зад, шерстяной приталенный пиджак, из нагрудного кармана игриво торчит угол яркого платочка, рубаха с расстёгнутым воротом, манжеты с золотыми запонками. Мне показалось, что ему нравится происходящее.
– Деньги брать? – спросил он.
– Все, что есть, – ответил Никола.
Заразившись драйвом, мы выскочили из квартиры единой сплочённой бандой, пробежали по фойе мимо охранника – он посмотрел с интересом, нашёл среди незнакомых лиц одно знакомое – Щепы, тот ему кивнул; во дворе расселись по машинам; время было – третий час ночи; Читарь, опираясь на свой посох, загрузился в ожидающее уже такси, Евдокия – рядом с ним; таксиста я не разглядел, волновался; Евдокия так и не получила в эту ночь ничего из того, что просила, – ни духов, ни помады, но не напомнила; такси отчалило.
Втроём – Щепа, Никола и я – погнали в огромном, рычащем джипе сквозь Москву. Она понравилась мне – горящая неоном, пахнущая грехами, авантюрами, молодым безумием.
А был ли я когда-нибудь молод? А буду ли я старым? Обычные смертные торопятся жить, знают, что жизнь – конечна, а как быть мне, деревянному? Я ничего не знаю. Может быть, я погибну завтра, – или через пять столетий. У меня есть в с ё будущее – но нет ни малейшего понимания о нём.
Нашли адрес: рядом с Садовым кольцом, дома все массивные, пятиэтажные, старые, дворы просторные, тихие, заросшие клёнами и берёзами, надёжно огороженные заборами, на въездах – шлагбаумы: только для своих.
– Паркуйся, – велел Щепе Никола Можайский. – Ждите. Я пойду один, потом позвоню, вы подниметесь. Дальше – по ситуации.
– Да она тебе не откроет, – сказал Щепа.
Никола Можайский показал удостоверение в красной обложке.
– У меня вот это есть.
– Ясно, – сказал Щепа. – Но менты ночью по домам не ходят, им запрещено.
– Я гляжу, ты в теме, – ядовито отбил Никола Можайский и, ничего не добавив, вышел из машины, поправил пистолет за поясом, покатился шаром, исчез за углом.
Щепа проводил его взглядом.
– Ой, – тоскливо сказал он, – что-то стрёмно мне… Очень стрёмно. Он её убьёт. А нас подставит. Точнее, меня. Потому что машина – моя.
– Почему убьёт? – спросил я.
– А ты не слышал, что он сказал? У меня, говорит, в одной руке нож, а другой рукой у меня всё схвачено!
– Так и есть, – сказал я. – Только не нож, а меч, обоюдоострый. Что ж ты, не знаешь, как выглядит резная икона Николы Можайского? Когда хан Батый осадил Можайск, ему в небе явился образ богатыря-великана, в правой руке великан держал меч, а в левой – град Можайск, как бы им охраняемый. Батый испугался, отменил штурм и отвёл свои полки. Почти 800 лет прошло. Учи матчасть, дурень!
Мои слова не убедили Щепу, он продолжал вздыхать и ёрзать на мягком сиденье; закурил, жадно и шумно затягиваясь; как на грех, мимо нас медленно прокатилась полицейская машина с открытыми окнами, и сидящие внутри двое дородных автоматчиков внимательно изучили нас взглядами.
Честно сказать, мне тоже стало неуютно. Я впервые оказался в положении подчинённого, вынужденного выполнять команды, мне не до конца понятные. Никола Можайский выглядел и действовал как полководец, генерал, – а генералы, бывает, жертвуют своими солдатами во имя высшей необходимости.
В доме на третьем этаже загорелись два окна – конечно, её, Геры Ворошиловой, о́кна, а чьи ещё; у меня немного отлегло от сердца. Если бы, как предполагал Щепа, Никола Можайский осуществлял злодейский план – он бы не стал зажигать свет, он отлично видел в темноте.
Я поймал себя на том, что дал волю дурной фантазии, и устыдился.
Со мной происходили перемены, какая-то неизвестная сила влекла меня, уводила на доселе неизведанные пажити. Ещё три года назад я не мог и помыслить о том, что вломлюсь ночью в чужой дом. А теперь – вот, и вломился, и украл, и чужую машину угнал. Люди бы сказали: “покатился по наклонной”. С одной стороны, сознавать это было горько. С другой – я всегда полагался на волю Создателя, если Он попускал такое – значит, то был Его промысел.