– Других желающих не было, – сказала Гера. – А я спешила. Я не хотела иметь в доме ценности, вдруг кто-нибудь опять захочет залезть и ограбить?
И она, конечно, посмотрела на меня, но я выдержал её взгляд.
– Логично, – ответил Никола Можайский. – А как тебе показалось, эта женщина – она любит деньги? Если, предположим, мы свяжемся с ней и попытаемся выкупить архив?
– Понятия не имею, – сказала Гера. – По-моему, с деньгами у неё всё в порядке. И она не для себя покупала, а для пополнения фондов института.
Никола посмотрел на часы.
– Свяжешь нас с ней? – спросил он.
– Нет, – ответила Гера. – Лучше вы сами. Я уезжаю, я уже билеты купила. В следующий вторник в институте будет памятный вечер, посвящённый папе. Я подарю кафедре его портрет. Придут все папины коллеги, и Елена Константиновна тоже. И вы приходите, если хотите.
– Обязательно, – сказал Никола Можайский. – К сожалению, сам я быть не смогу. Я покидаю храм только по ночам. Я действующий образ, днём я на работе. Но мои товарищи, – Никола показал на меня и Щепу, – будут оба.
Гера снова посмотрела на меня.
– И ты будешь?
Я кивнул.
И она меня упрекнула – оказывается, запомнила всё, что я наобещал ей по телефону; упрекнула меня не как чужого – а как знакомого, как человека, с которым она эмоционально связана; она сказала:
– Но ты обещал пойти в полицию!
– Так и будет, – ответил за меня Никола Можайский. – Антип явится в полицию завтра, то есть уже сегодня, как только вернётся в Павлово. Его арестуют, но потом отпустят. Антип ни в чём не виноват. Я вижу, как ты на него смотришь, – но он не враг тебе. Деревянная голова Параскевы никогда не принадлежала твоему отцу, он завладел ею обманным путём. Эта голова – собственность нашего народа.
Никола Можайский ещё раз улыбнулся, чтобы сгладить суровость последних слов.
– И последнее. Дорогая Гера, это прозвучит странно, но сегодня – первый день твоей новой жизни. Ты узнала то, чего люди знать не должны, и никогда не знали. Мы тебе доверились. Мы любили и уважали твоего отца, несмотря ни на что, – и тебя мы тоже будем любить и уважать. Отныне у тебя появилось множество новых друзей, мы всегда тебя защитим, всегда придём на помощь. Ты никогда не будешь нуждаться в средствах, но это не главное. Важно, что теперь твоё сознание открыто. Ты не верила в чудеса – теперь будешь верить. В Бога Отца и Дух Святой ты, конечно, тоже не верила – теперь для тебя это такая же реальность, как троллейбус или самолёт. Ты обрела просветление, тебе открылись законы инфрафизики. Поверь мне – это дорогого стоит. Сейчас – мы уйдём. Мне было приятно с тобой познакомиться, ты красивая и сильная девушка, и очень талантливая. Портрет – замечательный.
– Спасибо, – равнодушно сказала Гера.
Мы попрощались и ушли.
На лестнице Щепа выругался.
– У неё был телефон в кармане кофты! Она наверняка записала весь разговор.
– Неважно, – ответил Никола Можайский. – Она уже с нами. Она художник, а художники – люди с фантазией, они живут в непрерывном духовном поиске. Страх пройдёт, останется восторг. Если бы я умел завидовать, я бы ей позавидовал, она теперь приобщена к великой тайне.
Небо уже светлело; на лице Николы появилось выражение озабоченности.
– Поторопимся, – приказал он. – Ты, Антип, вернёшься в Павлово и сразу же идёшь в РОВД. Что и как говорить – я тебя научу. А господин Щепа доставит меня в Можайск на своём замечательном джипе. Тут недалеко, сто двадцать километров всего. Заодно по пути поболтаем.
И Никола Можайский своей громадной ладонью сильно хлопнул недовольного Щепу по шее и рассмеялся, обнажив ровные зубы, и смех был беззаботный, даже хулиганский, заразительный, и мне сразу стало ясно, почему именно он стал архиепископом и Моисеем нашего племени: он в любой миг точно знал, куда вести заблудших и как подбодрить приунывших.
Напоследок он заставил Щепу остановиться возле банкомата и снять внушительную сумму, и все деньги отдал мне.
– Ты теперь у нас бездомный погорелец; пригодятся.
Потом я гнал на стонущей “Каравелле” по рассветной Москве; смог рассеялся, звёзды на синем небе бледнели и гасли; мне было легко, хорошо, дух мой пел; я улыбался своим мыслям.
Хорошо, когда есть лидер. Тот, кто проламывается башкой вперёд через беды и проблемы. Я вот – не лидер, и не хотел им быть никогда. Да и не нуждался: всегда один, как перст. Мне хватало узкого круга товарищей. Только теперь, когда жизнь прижала, оценил, каково это – слушаться, доверять и подчиняться. Здесь нет ничего от вульгарного рабства: раб подчиняется либо с ненавистью, под батогами, либо со слепой внушённой любовью; разумный же и свободный – подчиняется с холодной головой, рационально; так смертельно больной, страшась смерти, подчиняется врачу.
Никола Можайский оставил мне подробные инструкции.
Следуя им, я доехал до родных Чёрных Столбов и внимательно осмотрел своё пожарище.
Целым остался забор – не считая дыры для проезда пожарной машины, – и колодец. Правда, с него уже украли и ведро, и цепь.
Вокруг дома сильно натоптали. Обгоревшие металлические предметы – детали столярных машин, топорища, напильники, стамески, посуда – были свалены в кучу. Отдельно лежал газовый баллон с разорванным боком. Всё смердело сажей, гарью. Внутри чёрных стен – полностью выгоревший пол, рухнувшие балки перекрытия и огромная яма: тут работали серьёзно, вынимая прах, искали тело погибшего, меня искали. Дошли до конца, до каменного пола, и даже тайник расчистили. Я представил: человек пять орудовали ломами и лопатами, в облаках чёрного пепла, в очках, в респираторах, чтобы не дышать отравой. А наверху, не подходя близко к вонючей яме, ждали полицейские: вдруг отыщется тело или какая-нибудь интересная улика. Может, оперативник Застыров тоже ждал.
Я подкинул им хлопот, да.
Сходил в лес, нашёл место, где закопали статую Параскевы: никаких чужих следов, тайник в целости. Обрадовался злорадно: не там искали, уважаемые граждане сыщики, плохо сработали; почему не осмотрели территорию, метров на сто вокруг?
Ничего не взял с пожарища – ничего там не осталось: сгорели святые образа, книги, компьютер, сгорели всякие разные мелочи, вроде любимой зажигалки “Зиппо”, и моё единственное оружие – шабер с наточенным остриём – тоже сгинул где-то в кучах золы. Сгорели документы, свидетельство о рождении (поддельное), свидетельство собственности на дом и земельный участок (подлинные). Осталось одно: перекрестить погибший в огне дом, повернуться к нему спиной и забыть.
Если бы я захотел жить здесь дальше – пришлось бы нанимать бригаду чернорабочих, чтобы разобрали остатки стен, что-то вывезли в мусор, что-то закопали, худо-бедно разровняли площадку под ноль и засыпали песком, чтоб частично убить запах гари. Есть и специальные химические растворы, способные гасить ядовитую вонищу. Но запах продержится долго: надо ждать год. Вся работа по расчистке пожарища и рекультивации обойдётся в большие деньги. А новый дом надо ставить в другом месте, рядом.
Ещё неизвестно, буду ли я ставить новый дом. Вообще ничего неизвестно.
Известно, что я теперь пребываю в жалком, но для всех понятном статусе погорельца.
Ещё известно, что меня подозревают в преступлениях. И, возможно, меня ждёт тюрьма. А там, в тюрьме, мне будет очень трудно скрыть свой секрет. Он раскроется при первой же попытке снять отпечатки пальцев, при первом же врачебном осмотре.
Нужно приободриться, попросить сил у Создателя и шагать дальше, никуда не сворачивая.
“Это не первый твой пожар, – сказал я себе, – и не второй, и не третий. Читарь, по его словам, горел десять раз. Если живёшь в деревянной вселенной – привыкаешь к пожарам, деваться некуда. Так японцы привыкают к цунами, американцы – к торнадо, землетрясениям и регулярным президентским выборам, индонезийцы – к наводнениям, русские – к войнам и экономическим кризисам. Каждый народ сожительствует со своей бедой”.
В городе оставил машину на бесплатной стоянке возле популярного торгового центра “Меридиан”. Документы и ключи завернул в тряпку и спрятал под сиденье, дверь захлопнул, но на замок не закрыл. При неудачном стечении обстоятельств “Каравеллу” заберёт Читарь или кто-нибудь другой из моих деревянных соплеменников; так или иначе, машина не пропадёт.
В том же торговом центре прошёлся по магазинам, купил спортивный костюм “Адидас”, объёмистую спортивную сумку, высокие беговые кроссовки, смену белья, полотенце, полный набор туалетных принадлежностей, включая мыло в пластиковой мыльнице, и “валюту”: блок сигарет с фильтром, десять коробков спичек, три пачки чёрного чая, три плитки шоколада. В туалете переоделся, рубаху, брюки, ботинки запихал в пакет для мусора и на выходе опустил в помойный бак.
Отягощённый поклажей, пешком, в сильном волнении, явился на проходную управления внутренних дел.
Сунул паспорт дежурному:
– Антип Ильин. Мне сказали, меня ищут.
Дежурный равнодушно полистал паспорт, позвонил по телефону, велел ждать.
Спустя четверть часа со второго этажа, грохоча ботинками, спустился оперативник Застыров. Держался откровенно враждебно – но я на его месте вёл бы себя так же.
Я встал ему навстречу.
– За мной, – сухо сказал Застыров.
На втором этаже он ввёл меня в неуютный кабинет, заставленный разнокалиберной дешёвой мебелью, с решёткой на окне; на двух столах из четырёх громоздились монбланы картонных папок с документами.
Велел сесть. Сам тоже сел, напротив, локтями ударив столешницу.
– Значит, ты живой?
– Как видишь, – скромно сказал я.
– И где тебя носило?
– Уезжал.
– Куда?
– В Можайск. Совершал паломничество.
– Что за паломничество?
– Ты же знаешь, я верующий. Я постоянно езжу по монастырям. Раз в год – обязательно. Запиши адрес. Можайск, улица Герасимова, дом один. Лужецкий Богородицерождественский Ферапонтов мужской монастырь.