Застыров не стал ничего писать, смотрел на меня, как на кучу навоза.
– То есть, когда твой дом горел, тебя там не было?
– Конечно, нет, я же вот он, перед тобой сижу.
– Ещё пока не сидишь, – холодно произнёс Застыров. – Но сидеть будешь, не сомневайся. Когда ты уехал?
Я назвал дату и время. Рассказал, как добрался до Москвы, а оттуда на пригородной электричке до Можайска. Билеты не сохранил, конечно. Зачем хранить билеты, я же не командировочный.
Застыров, разумеется, не верил ни единому моему слову.
– На пожарище был?
– Да, – ответил я. – Вернулся, а дома нет. Куча пепла, и яма выкопана, как будто что-то искали.
– Искали, – кивнул Застыров. – Кости твои искали. Я даже слезу пустил, думал, ты – всё. Но вышло гораздо интереснее. Под домом нашли подвал, хорошо оборудованный. Я бы сказал – очень серьёзный подвал! А в подвале – четыре канистры из-под бензина. Пожар начался именно оттуда, из подвала.
– Были канистры, – сказал я. – Только не с бензином. С олифой. Я же с деревом работаю, как без олифы? Что, вообще, тебя удивляет? Подвал? А картошку где хранить?
– Всё удивляет! – резко, громко ответил Застыров. – Антип, я тебя спрошу. Это ты ограбил историка Петра Ворошилова?
– А зачем мне его грабить? – Я тоже повысил голос. – Сам подумай! Зачем грабить, если я вот этими руками за два дня вырежу любую деревянную голову? Хочешь – твою сделаю?
– Ты мою голову не трогай, – угрюмо сказал Застыров. – И имей в виду, я правду узнаю по-любому. По-любому! – повторил он басом. – Допустим, тебя не было в доме. Тогда кто его поджёг?
– Не знаю. Может, баллон с газом взорвался. Либо другой вариант: я забыл погасить лампаду. Она у меня всё время горит, если я дома. Ухожу – тушу. А в этот раз забыл. Это может случиться с каждым.
– Лампада, значит, – сказал Застыров. – Ладно, допустим, была лампада. А эти твои канистры с олифой – они сами собой открылись? Все четыре?
– Не знаю. Ещё раз тебе говорю, меня там не было. Согласен, нарушил правила, хранил в доме горючие жидкости. Но я – столяр, вокруг меня везде ацетон, лаки, всё огнеопасное, и у меня голова есть, и она соображает, потому что если бы не соображала – я бы сгорел давным-давно. И газовый баллон, кстати, у меня стоял вне дома, с наружной стены, в железном шкафу, как положено.
– Короче, – сказал Застыров, – историка ты не грабил, и свой дом не поджигал.
– Так точно, – ответил я. – Всю жизнь жил в этом доме. Зачем мне его поджигать? Куда мне теперь деваться?
– Страховка от пожара – была?
– Нет.
Застыров повернулся на стуле, зазвенел ключами, открыл сейф, вытащил из него пластиковый пакет, из пакета – мой аудиоплеер.
– Твоё?
– Моё.
– Сделано целиком из дерева. И даже диск деревянный.
– И что в этом такого?
Застыров посмотрел на меня с жалостью и тревогой.
– Ничего, Антип. Всё нормально. Машину зачем угнал?
– Какую, – спросил я, – машину?
– “Daewoo Matiz”. Серого цвета. Угнал с автозаправки. Ударил заправщика по голове.
– Не знаю эту машину, не знаю заправщика, ничего не угонял.
– В этой машине нашли пепел и золу. Уже отправили на экспертизу. Более того, браток: и ты тоже поедешь на экспертизу! – Застыров выразительно покрутил пальцем у виска. – Деньги у тебя есть?
– А сколько надо? – спросил я.
– Мудило! – крикнул Застыров. – Мне не надо! Тебе – надо! Адвоката тебе надо! За грабёж с проникновением в жилище – до семи лет! За поджог – до пяти лет! За угон автотранспорта с применением насилия – до семи лет! А главное – причинение тяжкого вреда здоровью, повлёкшее смерть потерпевшего, там пятнашка, Антип! Пятнашка! Давай, принимай решение! Расскажи всё, сейчас, и я тебе помогу! Как земляку и бывшему другу! Ты же не говно, Антип! Ты не бандит, не наркоша, ты – трудовой человек, директор фабрики поклялся, что ты у него лучший работник! Грамоты почётные имеешь! Соберём на тебя характеристики, чистосердечно признаешься, загладишь ущерб… Лет пять дадут, на зоне не пропадёшь, рабочие руки везде нужны… Трёшку отсидишь – и вернёшься. И, может быть, – Застыров нехорошо улыбнулся, – я даже снова буду с тобой общаться.
Я молчал, – начал уставать от разговора. Хотя Никола Можайский предупредил: надо набраться терпения.
– Ты же дочери профессора признался, – добавил Застыров спокойнее. – Будет очная ставка, она подтвердит.
– Соврал, – ответил я. – Пьяный был. Она пришла, вопросы стала задавать, ну я ей и наплёл, чтоб отвязалась. Представь: сидишь дома, стакан накатил, делами своими занят, и вдруг приходит посторонний человек – и начинает наезжать. По морде не дашь, всё-таки молодая девушка. Вот я сдуру и ляпнул, мол, это я всё сделал, а теперь – до свидания…
– Ладно, – процедил Застыров. – Одно скажу тебе: ты, земеля, врать совсем не умеешь. Сейчас у нас был разговор, так сказать, по-хорошему. Следующий будет уже по-плохому. Мне не нравится, как ты себя ведёшь, но я пока терплю, даю шанс одуматься. Но если будешь упираться рогом – я, дружок, превращусь в совсем другого человека. Я сделаю всё, чтоб тебе дали по максимуму! Лет двенадцать!
– Не ругайся, Олег Сергеевич, – сказал я. – Всё-таки я к тебе сам пришёл. А в монастыре меня братия видела, они подтвердят, что я прожил там три ночи. Починял забор на подворье.
– Хватит, – оборвал меня Застыров. – Братия, тоже мне. Разговор окончен. Паспорт давай.
Я отдал ему паспорт, он бегло его пролистал, убрал в ящик стола, потянулся к телефону.
Через пять минут за мной пришли два сержанта с автоматами, профессионально равнодушные, и очень живые в этом равнодушии, – вывели в коридор, там обыскали, поставив лицом к стене, и сумку тоже перетрясли до дна.
Отвели на первый этаж; я предположил, что меня посадят в клетку, в “обезьянник”, – но не посадили, сразу повлекли в полутёмный коридор и втолкнули в камеру изолятора временного содержания.
С облегчением я обнаружил, что в камере никого нет. Хотя Никола Можайский особо предупредил: обязательно будет сосед, и непростой, а подсадной осведомитель, разговаривать с ним можно только на общие темы, о погоде и о политике.
Но камера была пуста, пахла дезинфекцией.
Стены выкрашены в серо-голубой, так называемый шаровый цвет, повсеместно используемый на военном флоте, – здесь, вдали от морей и океанов, в сугубо сухопутных обстоятельствах, этот цвет поднимал настроение, освежал, мне казалось, что я не в казённой кутузке, а в отсеке подводной лодки, – сейчас скомандуют погружение, и я уйду на глубину.
Возможно, подсадного стукача приведут позже, решил я; сел на холодную железную кровать, а потом и лёг, сняв новенькие кроссовки, аккуратно, рядышком, поставив их на бугристый цементный пол.
Казалось важным разоблачиться, лечь, закинуть руки за голову, простыми действиями обжить враждебное, опасное пространство.
Всё здесь было обновлено, заново покрашено толстым слоем, а потом ещё обеззаражено, щедро промыто хлорной известью. Возможно, меня – невозмутимого, облачённого в новенький спортивный костюм, посреди узилища, безупречно чистого – следовало сфотографировать для рекламы пенитенциарной системы города Павлово: идеальный арестант в идеальной хате.
В углу – параша, журчит вода, истекая в специальную дыру.
В противоположном углу – окно, закрытое снаружи стальным листом с пробитыми в нём многими дырками: воздух проходит, но подсмотреть, что́ там, во внешнем мире, нельзя. Даже если залезть и приникнуть глазом – ничего не увидеть, кроме кусочка апрельского неба.
У меня был свой личный план: после омерзительно лживого спектакля, устроенного в кабинете Застырова, я собирался весь день и всю ночь молиться. Конечно, не ради прощения, но чтоб хоть как-то успокоить дух. Однако сейчас, когда железная дверь с грохотом захлопнулась за моей спиной, я понял, что молиться не желаю, – не только не чувствую себя виноватым, но, наоборот, рад и доволен, что смог выдержать тяжёлый разговор; наплёл с три короба, и вроде вышло складно.
Никола Можайский дал мне столь подробные инструкции, как будто сам всю жизнь провёл в воровских притонах. Он детально объяснил, что ограбление, повлёкшее за собой смерть искусствоведа Ворошилова, скорее всего, квалифицировано прокуратурой как особо тяжкое преступление, а такие преступления расследуются с исключительной тщательностью, с собиранием исчерпывающей доказательной базы. Рассказ Геры Ворошиловой о том, что я, Антип Ильин, якобы в частном разговоре признался ей в ограблении, – это, конечно, важная улика, но она должна быть подкреплена и другими материалами: протоколами допросов, очных ставок и так далее.
Вторая важная улика – видеозапись, сделанная на автозаправке, запечатлевшая мой лихой набег и угон. Однако мужичок-автозаправщик не видел меня в лицо: я атаковал его со спины. И был я серый от грязи, с всклокоченными волосами – на себя обычного не похожий.
Глядя в потолок камеры, покрытый разводами от недавней побелки, я беззвучно рассмеялся.
“Эх-ма, – сказал я себе, – да ведь ты, Антипка, мыслишь, как преступник! Мгновенно усвоил уркаганский лексикон! «Доказательная база», «очная ставка» – ишь, нахватался! Откуда что взялось?! Вроде был деревянных дел мастер – в какой же момент началось превращение в блатаря? А может, ты всегда им был? Человеческие законы писаны не для тебя. Уголовный кодекс не предусматривает существования истуканов. Никола Можайский знает всё, он учёл любые мелочи – это значит, что ты, Антипка-древодел, не первый, не второй и не десятый, кто пошёл на злодеяние ради блага деревянного племени. Кто знает, какие жертвы принесены? Наверняка и кровь лилась. Не ты ли зарубил топором двоих разбойников в городе Богородске двести лет тому назад? А были и другие, умерщвлённые тобой. Не будь дураком, Антипка, подумай, какой ценой деревянный народ умудрился сохранить свою тайну? Сказал же Некрасов: «дело прочно, когда под ним струится кровь»!”
Потянулись часы ожидания.