– Что-то не бьётся, – сказал я.
Володя перестал хихикать.
– В смысле?
– В смысле – как его жена из дома выгнала, если он этот дом только начал строить?
Мой собеседник посмотрел на меня печально, синева глаз сгустилась.
– Ого, – тихо произнёс он. – Ты меня что, на словах ловишь? Ты зря так делаешь. Ты вообще знаешь, кто я?
– Я знаю только то, что ты сам сказал.
– Вот именно! Я к тебе с душой, повеселить тебя хотел, угрюмого, а ты зубы показываешь! Я не знаю, что ты там поджёг, хоть Мавзолей Ленина подожги, мне похер. Но ты не веди себя как пёс, ты веди себя как человек! Особенно на киче! У тебя машина есть?
– У друга есть.
– А огнетушитель там есть?
– Не знаю. Наверное.
– А вот ты скажи этому другу, чтоб проверил огнетушитель! Это я делюсь с тобой опытом.
– Понял, – сказал я. – Учту. Но если мне срок дадут, опыт мне понадобится нескоро.
Синие глаза снова брызнули бедовыми, беспощадными искрами.
– Ну, начинается! – с отвращением воскликнул Володя, скривил рот и спародировал меня, довольно смешно. – “Срок дадут!” Не думай про это. Когда дадут, тогда подумаешь. Ты, краснодеревщик, мне вот чего скажи. Если Застыр – твой земеля, может, поделишься? – Володя коротко взмахнул белой ладонью. – Ну, что там было, с этим учёным историком? Мне, конечно, по барабану, но чисто для себя – хочу понять. Нас же всех месяц трясли! – Он постучал себя пальцем по груди. – Всех крадунов, всех, кто при делах, кто при понятиях, весь город, весь район, кошмарили по беспределу, такого давно не было. Говорили, у историка в сейфе лежала деревянная голова, отрубленная от статуи Богородицы, древнейшей, со времён до нашей эры, а может, ещё в два раза древней, а внутри головы – вырезанный тайник, и в тайнике – золотые монеты, общим весом три килограмма. И мало того: эти монеты типа как бы проклятые, их не то что нельзя касаться, но даже и сам тайник нельзя откупоривать ни на миллиметр. И никто про это не знал, потому что сам историк всю жизнь сухарился. Что скажешь?
– Не знаю, – ответил я, глядя в синие глаза. – Застыров мне ничего такого не говорил. Так, два-три вопроса задал, а я ему ответил. Может, было золото, а может, бриллианты. А может, тот, кто ограбил, думал, что они есть, а на самом деле не было. Ты крадун – тебе видней. Мутная история. Если хочешь знать моё мнение – это сделали не местные. Тот ограбленный историк – он же тоже вроде был не местный. Он к нам в город недавно из Москвы переехал. Кто его тут знал? Я не знал. Ты, наверное, тоже не знал.
Володя выслушал меня, ловя каждое слово и ёрзая.
– Вот, братан, – вскричал он, – ты в масть попал! Сто пудов так и было! Москвичи приехали, гастроль отработали, говна на лопате поднесли, а местную пацанву подставили! И растворились в тумане! За это их никто не любит. Никто из наших никогда бы в такую тухлую тему не полез!
– Согласен, – мирно ответил я. – Москвичей нам тут не надо. От них одни проблемы.
– Сто пудов! – продолжал шуметь Володя, возбудившись и закуривая вторую сигарету. – Вот ты – краснодеревщик, а соображаешь лучше профессора! Почему ты, если приехал из Москвы в город Павлово, да ещё привёз с собой золотые ништяки, – почему ты, историк, ёб твою мать, свой дом не охраняешь? Собаку себе заведи, дятел! Южнорусского волкодава! А лучше бурят-монгольского! И спи спокойно! Нет! Он думает, что ему в Павлово, как в Париже, мёдом намазано в три слоя! От этого все проблемы!
Он ещё что-то выкрикивал, окутываясь дымом, но я уже совсем от него устал, и стал думать, как отвязаться, и быстро придумал.
– Извини, – сказал, – на дворе вечер, мне молиться надо.
Володя потух.
– Верующий?
– Ага, – ответил я. – А сейчас пошла Страстная неделя, строгий пост, ругаться нельзя, а только о ранах Христовых размышлять. Ты уж меня не беспокой, ладно?
– Ясный пень, братан, – сказал Володя, смешавшись; видно было, что он хотел ещё поговорить, ему казалось, что он меня едва раскочегарил, а тут такая незадача.
Под его взглядом я полез в свою сумку, вытащил завёрнутый в чистый плат образок Казанской Божией Матери и компактный, в ладонь, молитвослов. Удобно сел по центру кровати, подогнув ноги, а образок утвердил в изголовье. На соседа не смотрел, сделал вид, что забыл про него, хотя на самом деле забыл далеко не сразу, только минут через пять.
Когда подходишь к молитве – мирское отодвигается не одномоментно. Нужно потратить время, нервные, душевные усилия. Последним чувством было злорадное торжество: что, братан, ты не был готов, что я повернусь к тебе спиной? А ничего не сделаешь. Молитву уважают даже самые гнилые и тёмные урки. В этом их слабость.
А может, голубоглазый Володя вовсе не принадлежал к уголовному племени. Может, то был профессиональный оперативный работник, старший лейтенант, срочно выписанный из соседнего райцентра, чтоб расколоть меня, лоха педального.
И не пять – все двадцать минут я потратил, чтоб совсем забыть про него; кто бы он ни был, он – в этот вечер, в этом воняющем хлорной известью боксе изолятора – не имел надо мной никакой власти и не представлял никакой угрозы.
А дальше я, кладя кресты и поклоны, утруждаясь молитвой, и вовсе освободился.
Молящийся – свободен, хоть ты его всего обнеси решётками.
Полное молитвенное правило, положенное в дни Страстной недели, занимает при чтении примерно два часа, в зависимости от усердия молящегося, от того, как сердце люботрудное движется ко взысканию.
И вот – я взошёл в духе, а дух взошёл во мне.
Когда закончил, трижды поцеловав образок, мой голубоглазый сокамерник уже спал, лёжа на боку и кое-как сберегаясь мятой курточкой. В камере было откровенно холодно – но не для меня.
Я встал, поглядел сверху вниз: подсадной урка выглядел беззащитным – а меня защищала самая могущественная сила, какая только есть.
Ночь провёл в н е м о т с т в е, в безмыслии. Болела спина и правый бок. Меня тоже повредил огонь, но, к счастью, я не треснул, как Читарь; повезло.
Утром открылась дверь, – некто равнодушный, камуфлированный, с дубинкой на поясе, велел:
– Ильин! С вещами.
Я немедленно исполнил.
Никола Можайский отдельно предупредил: с вертухаями не ссориться, не задирать их, не скандалить, не дерзить, ничего не просить, не требовать; им всё равно, будь ты хоть убийца, потрошитель, им главное – чтоб не создавал проблем.
Вывели из камеры.
– Вперёд. Шустрее! Направо! Вверх по лестнице!
Вновь я оказался в том же кабинете; тут было холодно – видимо, на ночь открывали форточку, проветривали обстоятельно.
Здесь меня встретили двое: кроме Застырова, был ещё узкий, как нож, пахнущий дезодорантом мужчина в заношенном пиджаке, с кое-как приглаженными лохмами соломенного цвета, – следователь Вострин. Дух его был совсем невелик, но твёрд, похож на ядовитое, йодовое облако. У психологов это называется “отрицательное обаяние”.
– Антип, – произнёс Вострин. – Как себя чувствуешь?
– Отлично, – ответил я.
– Жалобы, претензии – есть?
– Конечно, нет, – сказал я. – Какие претензии? Никаких.
– Хорошо, – похвалил Вострин. – А что же ты, Антип, не сообщил, что тебя в городе Можайске задержала полиция?
– Не знаю, – сказал я. – Как-то даже в голову не пришло… Волновался… А что, это важно?
– Конечно, важно, – произнёс Вострин. – Вот тут нам материальчик прислали. 26 апреля ты был задержан на железнодорожном вокзале города Можайска за распитие алкогольных напитков.
– Было дело, – ответил я. – Баночку пивка дёрнул, опохмелился. Подошли менты… Ну то есть, извините, сотрудники… Оформили нарушение, выписали штраф. Ещё, сказали, на работу сообщат. Быстро отпустили. А в чём проблема?
– А сам как думаешь? – спросил Вострин и оглянулся на Застырова, но тот смотрел мимо меня.
– Получается так, гражданин Ильин, – продолжал Вострин, легко сменив свойский тон на официальный, – что ежели вас 26 апреля задержали на вокзале Можайска, то вы никак не могли в тот же самый день быть у себя дома, по месту постоянной регистрации, и устроить поджог.
– Ну да, – сказал я. – Пожар начался без меня. Вчера я Олегу… то есть гражданину Застырову… это уже говорил. Зачем мне свой дом поджигать?..
– И кто же, – спросил Вострин, – его поджёг?
– Не знаю. Может, короткое замыкание. Может, кто спичку кинул. Я без понятия. Я сейчас думаю о том, где мне жить.
– Может, поживёшь у своего друга? – аккуратно посоветовал Вострин. – У господина Читаря, в деревне Криулино. У него там есть дом и богатая библиотека.
– Читарь мне не друг, – сказал я. – Дальний родственник, тройная вода на киселе. Мы с ним только по праздникам перезваниваемся. Он тоже верующий, как я. У нас нет ничего общего, кроме веры в Единого Бога Отца, Творца небу и земли. Спросите у него, он подтвердит.
– Спросим, – хладнокровно пообещал Вострин. – Уж ты не сомневайся. И у него спросим, и у тебя. У всех спросим. Пока мы тебя отпускаем. Здесь вот, – он двинул по столу бумагу, – постановление о взятии подписки о невыезде. Распишись, где галочка поставлена.
Я расписался в четырёх местах. Вострин отдал мне паспорт.
Застыров так и смотрел мимо меня: то в окно, то в углы кабинета. По-моему, он меня ненавидел.
– Кстати, Антип, – сказал Вострин, снова очень ловко сменив тон на бытовой, тёплый. – У меня сестра сдаёт комнату. Все удобства, центр. Цветной телевизор. Хочешь, я тебя устрою?
– Спасибо, гражданин начальник, – ответил я. – У нас при фабрике есть общежитие, я пока там перекантуюсь.
Предложил продиктовать адрес общежития, но Вост- рин небрежно ответил, что и так знает: место, мол, знаменитое, и, кстати, криминогенное, – потом вручил мне пропуск, и с этим пропуском я вышел на свободу.
Уже стоя на крыльце и щурясь на благодатное, щедрое солнышко, вдруг сообразил, что все участники событий – и я, и Никола Можайский, и оперативник Застыров, и следователь Вострин – одновременно ошиблись, и всерьёз, едва не фатально.