Они не спросили, где мой сотовый телефон.
А я, оставив телефон в пылающем подвале, не озаботился купить новый аппаратик, не восстановил сим-карту с прежним номером.
Если б я, согласно легенде, действительно поехал в Можайск – я бы взял с собой телефон, и этот телефон был бы сейчас при мне.
“А вдруг это всё игра? – подумал я. – А вдруг они нашли на пожарище мой телефон, оплавленный огнём?”
И вот – вместо того, чтобы радоваться удачному исходу дела, я устремился, бегом, оглядываясь и нервничая, в ближайшую лавочку сотовой связи, попросил срочно восстановить сим-карту, заполнил заявление, заплатил, долго ждал, изнывая и переживая, – и немного успокоился, только когда мне вручили новый аппаратик.
Проверил входящие – входящих не было. Последние звонки и сообщения датировались 26 апреля – днём пожара.
Я не знал, радоваться мне или тревожиться, бояться либо расслабиться.
Конечно, все важнейшие комбинации цифр я помнил наизусть: Читаря, Отщепенца, Застырова, Пахана, Геры Ворошиловой.
Никола Можайский своего номера мне не дал.
Я не стал никому звонить, отправился пешком через утренний, нагреваемый солнцем город прямо на нашу знаменитую набережную, состоявшую из трёх неравных частей: сначала старая, деревянная, построенная ещё при Сталине, а в позднейшие времена кое-как подлатанная, признанная исторической ценностью, – в сбережении этой ценности самое активное участие принимал покойный Пётр Ворошилов; затем железобетонная часть, место прогулок, гулянок и свиданий, сейчас безлюдное; наконец, дальше – просто асфальтовая тропа вдоль пологого заболоченного берега, территория любителей рыбалки.
Наше фабричное общежитие, двухэтажное, некрасивое, построили ещё в советские времена, изначально – как туберкулёзный стационар; потом оказалось, что в городе не столь много туберкулёзных больных, и заведение закрыли, оно годами стояло брошенное и заколоченное, пока на горизонте не возник великий Пахан. Он то ли купил объект, то ли взял в аренду, долго ремонтировал за свой счёт, вложил аховые капиталы и учредил общежитие для фабричного пролетариата, но только в одной половине здания; в другой расположилась гостиница в две звезды, хостел, скромнейшее, но вполне коммерческое предприятие.
Отыскал дежурную по общежитию, крупную, краснолицую женщину с громким голосом, развязную и, по-видимому, очень решительную – другие на этой работе не задерживались, – и она, позвонив на фабрику и разузнав, кто я такой, и посмотрев на меня с уважением и опаской, отвела меня в комнату с тремя кроватями – две были заняты, третья досталась мне. Никого не было, мои пока незнакомые соседи давно отбыли на работу, оставив после себя обыкновенный мужской беспорядок, запах пота, носков, табака, перегара, зубной пасты, варёной колбасы.
Ветхое полотенчико, брошенное на столь же ветхое одеяло. Колода игральных карт. Бытовая изнанка бедняцкого, неприкаянного существования.
Хозяйка положила на мою кровать стопку постельного белья и проинструктировала:
– Не пить, не курить, соблюдать тишину и порядок. За нарушение – выселяем сразу.
Молча кивнул.
Я не собирался тут жить – только зарегистрироваться. Пришло время мне распрощаться с городом Павлово.
Для вида я выложил свои вещи из сумки, пустую сумку затолкал под кровать, застелил постель, ненужные мне сигареты поместил в тумбочку, одну пачку распечатал, две сигареты вынул и сунул в карман: создал примитивную иллюзию пребывания. Когда-то я этот фокус подсмотрел в старом, советском ещё, фильме “Прохиндиада” – там главный герой, придя утром на работу в некое учреждение, вешал пиджак на спинку своего стула, и уходил на весь день по личным делам; коллеги видели пиджак и полагали, что человек где-то здесь, выбежал на минуту и сейчас вернётся.
Конечно, все эти приёмы не обманут умного человека – допустим, того же оперативника Застырова, – но я теперь увижусь с ним нескоро или вообще никогда.
Застыров далеко не юноша, он вот-вот начнёт стареть – а я не начну.
Потом он поседеет, выйдет на пенсию, сгорбится, потом умрёт, а я останусь таким же. Этот путь я проходил много раз. Истуканам лучше не заводить друзей и спутников жизни. Читарь вот – никогда их не имел. Вожжался только со своими, издолбленными.
Из общежития вышел с облегчением. Мне там не понравилось: слишком уныло и неуютно. Даже в камере изолятора было веселее: в тюрьме люди, хоть и самые бестолковые, так или иначе превращаются в трагических героев, в страстотерпцев, а в рабочей общаге они – фигуры временные, ото всего оторванные, живущие одним днём. На фабрике даже грузчикам неплохо платят, а в городе достаточно одиноких стариков, сдающих комнаты. Ютиться на койке в общежитии будет только тот, кто плывёт по течению, кто перестал управлять собственной судьбой.
И снова я сам себя одёрнул: “Гляди-ка, Антипка, вот ты уже судишь других, кидаешь приговоры свысока! Заглядываешь в чужие карманы! Крестишь дураками людей, которых в глаза не видел! Мало ли у кого какие причины жить в полутёмной ночлежке? Вор, грабитель, поджигатель, угонщик, лгун – а теперь вдобавок индюк, надутый гордыней! Откуда это в тебе? Или ты всегда таким был? Сам себя обманывал?”
В дурном настроении, опустив глаза, пешком вернулся в центр города, сел в “Каравеллу” и поехал к себе в Чёрные Столбы.
Уже не к себе, конечно.
Уже отлеплялся душой от города Павлово, от холмов, от сосновых и еловых чащ, от своей спрятанной, тишайшей деревни – сколько в ней прожил? Жил как человек, окна мыл два раза в год, имел стиральную машину, банковскую карточку.
Куда подевалось это всё? Годы трудов праведных – куда их смыло?
Бога времени в индуизме звали Кали.
Бога времени у древних греков звали Хронос. Самый древний, первоначальный, породивший воду, воздух и огонь. Хронос никогда не старел.
Для язычников время текло иначе: мир двигался по кругу, история стояла на месте. Ничего не исчезало и ничего не появлялось, всё сущее было всегда, вовеки; человек, курица, дождевой червь, ягода смородины – просто переходили в нужный момент из одной вселенной в другую.
Почему же теперь люди, вооружённые молекулярной биологией и квантовой физикой, так боятся времени, склоняются перед его мощью, как будто оно – безжалостный бог, неутомимо собирающий свою жатву? Почему поэты мечтают остановить время, а фантазёры страстно желают просверлить его, как деревянную доску, и путешествовать в прошлое и будущее? Почему за нами отовсюду наблюдают циферблаты, напоминая о беге минут? Не будет ли верным предположить, что каждый циферблат, каждый светящийся экранчик, где обязательно горят четыре знака, разделённые двоеточием, – это алтари Хроноса? И мы – да, жертвуем этому богу, как жертвовали богам три тысячи лет назад, только проливаем не кровь – отдаём своё внимание; но это одно и то же. Каждый по пятьдесят раз в день смотрит на часы. Один взгляд – секунда. И потом ещё три, пять секунд на простые размышления: ага, уже половина третьего, не пора ли обедать? Если посчитать – средний человек тратит ежедневно пять или десять минут просто для бессознательного, автоматического контроля за временем. Это и есть жертва. Незаметная, взимаемая по малой крупице. Но этому богу хватает: он умён, он всюду, он берёт свою долю тайно, бесшумно, без воскурения благовоний, без ударов в бубны, без пения акафистов – мгновенно, технологично.
В Чёрных Столбах время не двигалось: стояло, аки столб, согласно названию деревни. Птицы пели так же восторженно, как сорок лет назад, и колёса моей машины так же переваливались по ухабинам. Если бог времени есть – он явно уделял основное внимание миллионным городам, а Чёрными Столбами пренебрегал совсем.
В конце апреля тут было тихо: нашествие громогласных, гиперактивных, бодрых городских с детьми и шашлыками, с собаками всех мастей и музыкой всякой громкости и всяких жанров ожидалось позже, на майские праздники, – а пока реальность замерла в предчувствии, томилась в полудрёме, ожидая первых гроз, первых накатов настоящего тепла, первых выбросов буйства; пока что тут, невзначай, поверху, реял терпкий печной дым, и лохматые толстые коты хищно прохаживались в поисках доступных кошек; мир и безмолвие казались непобедимыми.
Никогда бы я не уехал отсюда, если бы не обстоятельства.
Пожарище – уже не моё, да. Ничего моего тут нет, всё сожрал огонь, оставив стены, похожие на гнилые зубы, и забор, теперь выглядевший насмешкой, отличный крепкий забор; разобрать бы его да продать, но кому? Что я за него выручу?
У забора увидел фигуру в розовой куртке, с двумя пластиковыми жбанами в руках; напрягся сразу, занервничал, потом узнал, вышел из машины, улыбнулся:
– Здравствуй, Зинаида.
Она разрыдалась, подбежала, обняла, уткнулась в воротник; в таких случаях мужчина обычно не знает, что делать, стоит столбом или джентльменом, это примерно одно и то же.
– Мы уж все тебя похоронили, – сказала, прижимаясь.
“Кто – все?” – удивился я, но вслух сказал:
– Поторопились.
Сам цинично подумал, что Зинаида сейчас предложит пожить у неё, – я ж теперь погорелец, бездомный, бесхозный мужичок, – но не предложила, разжала объятия, молча отступила назад.
Нет, она была не из тех стареющих, на многое согласных девушек, что подбирают по канавам абы каких мужичков. Я увидел по глазам: порыв её – искренний, товарищеский, человеческий, если угодно – соседский, безо всякого расчёта.
– Вот, – сообщила она, – шла на родник за водой, и остановилась поплакать.
– Ты, – сказал я, – возьми себе, что хочешь.
Она усмехнулась; слёзы высохли. У взрослых женщин слёзы быстро высыхают.
– Да что ж тут брать? Одни угли.
– А вон, гляди, сковородники чугунные, таких сейчас не делают. Бери, не стесняйся.
– Спасибо, Антип, – ответила Зинаида. – Но я вроде не настолько нищая. У тебя страховка-то была?
Вопрос про страховку мне уже задавал Застыров, и теперь я вздрогнул, сообразил, что он наверняка опросил всех жителей, задавая насчёт меня самые каверзные вопросы, а Зину-из-магазина опросил особенно подробно, – она тут у нас самая, что называется, вменяемая.