– Нет, – ответил я. – Никогда даже в голову не приходило. Но ты за меня не волнуйся, я не голодранец. Пока поживу в общаге, потом буду ставить новый дом.
– Мы тебе поможем, – твёрдо пообещала Зинаида. – Всем селом поможем! Ты только от нас не уезжай. Ты ж тут один молодой мужик, ты не уезжай никуда, Антип. А кто тебя поджёг – тот сам изнутри сгорит, сдохнет в муках, тварь! Проклят будет, и вся семья его!
Зинаида показала пальцем в небо, призывая высшие силы в свидетели.
– Вполне возможно, – сказал я, и на том попрощались.
Зинаида, видимо, хотела ещё поговорить, но поняла, что мне не до неё, подхватила свои пластиковые баклаги и ушла в сторону оврага, оглядываясь.
А я направился в лес, туда, где мы с Читарем давеча прикопали нашу статую.
От неё шёл дикий, неприятный запах горелого жира, и вся она, извлечённая из земли, напоминала обгоревший труп; я даже перекрестился. Пришлось подождать, наблюдая издалека, пока моя приятельница Зинаида проследует в обратном направлении, уже с полными баклагами.
При свете дня я внимательно осмотрел статую и остался доволен: огонь её не повредил. Жир весь выгорел, и кое-где по поверхности пошли коричневые пятна, но их, я знал, легко можно содрать наждаком.
А вот перетаскивание фигуры оказалось проблемой: слишком велика тяжесть, – и мне пришлось провернуть целую технологическую операцию: подогнать “Каравеллу” ближе, обвязать фигуру тросом и выволакивать, осторожно и помалу, чтоб не отломилась голова, потом оторвать от забора доски, собрать из них трап – одним концом в багажный отсек, другим в землю, – и заволакивать груз по трапу, и притом оглядываться: Зинаида по пути обратно могла встретить других соседей, а они, прослышав о моём возвращении, обязательно заявились бы посочувствовать от чистого сердца. К счастью, никто не пришёл, и я спокойно довёл работу до конца; заровнял яму в лесу, замёл следы, а фигуру, надёжно упокоенную, укрыл брезентом, и ещё отдельно положил тряпку под голову. Голова сидела крепко.
Не медля ни минуты, сел за руль и погнал прочь.
Я сильно рисковал. Повстречайся мне сейчас Застыров – он без дискуссий запер бы меня обратно в КПЗ, а статую изъял, и догадался бы обо всём. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: голова та самая, краденая.
Напряжение не отпускало, пока не выехал на прямик до Москвы. Тут выключил телефон и открыл окна, чтобы холодный дорожный ветер меня успокоил.
Много всего натворил, да. Но с пути не свернул, а главное – всё, что сделал, сделал не для себя, а для своих любимых собратьев, и ещё для одной девушки.
Она, конечно, меня простит. Хорошие люди умеют прощать. Прощение – такой же естественный процесс, как дыхание.
1992
В середине осени Читарь вызвал меня телеграммой, указал адрес: село Дальнее Владимирской области. Телеграмма начиналась со слов “дядя встретил племянника” – условный сигнал, шифр, означающий: найден ещё один истукан.
Между тем православные в тот год чувствовали себя неуверенно. С одной стороны, великое отъединение церкви от власти прекратилось: красные антихристы, когда-то грабившие и взрывавшие храмы, неожиданно побратались со священством и с огромной помпой вместе отметили тысячелетие крещения Руси. Вроде бы народ возвращался к Богу, и бывшие секретари обкомов теперь отстаивали службы, крестясь и припадая к образам. Тогда ещё не говорили “переобулся в воздухе”, говорили – “перекрасился”. С другой стороны, сама отчизна как будто позабыла о своих детях. Деньги обесценились, телевидение ежедневно сообщало о катастрофах и погромах. Кто вчера был сыт – сегодня ложился спать голодным, кто вчера надеялся на Бога – сегодня пошатнулся в вере или даже отпал от Церкви. Она предлагала, как всегда, терпеть и не впадать в уныние, однако матери не могли объяснить своим детям, что это такое: дети хотели есть, матери тоже.
От Москвы до Владимира доехал на электричке, на вокзале нанял таксиста, наголо бритого, дал бумажку в двадцать долларов. Таксист её обнюхал и прогладил пальцами, подозревая подделку; взрослый мужик с повадками подростка-хулигана, ему хотелось дать по шее, я удержался с трудом.
По пути он три раза попросил у меня сигарету, и я три раза ответил, что не курю.
Отыскали храм. Возле ограды стоял огромный, графитового цвета джип “Nissan Patrol” с запотевшими стёклами: шёл холодный дождь.
Таксист увидел джип, что-то для себя понял, на прощание назвал меня “братаном” и пожелал удачи.
Я молча поднял воротник и вышел.
Из джипа навстречу мне вышли двое: Читарь, одетый бедняком – брюки с пузырями на коленях, полы пиджака торчат из-под короткой курточки, старые туфли, – и второй, осанистый, в длиннополом чёрном пальто, с зачёсанными назад волосами. Во взгляде серых глаз глубоко пряталась неуверенность: кто-то не разглядит, но я разглядел. Пётр Ворошилов, историк, искусствовед, кандидат наук, тайный союзник деревянного народа. Лицо героя, значительное, интересное – такие нравятся женщинам. Уверенный, сдержанный, узкие губы, идеально выбрит. Сильный запах табака.
– Наш лучший реставратор, – представил меня Читарь.
– Пётр, – сказал Ворошилов, протягивая руку.
Его дух был велик, но пребывал в маете, в сомнениях.
До сего дня мы с ним виделись несколько раз – но он меня, конечно, не запомнил. Так было даже лучше. В присутствии людей, облечённых властью и любящих власть, я предпочитал держаться скромно, не лезть вперёд, дабы не толкаться локтями с другими желающими урвать от барских милостей; важнее было сохранить собственное достоинство.
– Пойдёмте, – предложил Ворошилов, и мы, под дождём, зашли в ограду храма; там нас встретил молодой попик с улыбкой на бледном, в розовых прыщах, личике, представился отцом Иоанном, суетливо кружил вокруг важных гостей, подставлял зонт, излагал тонким, но звонким голосом: вот, прихожане нашли, принесли, а мне эту штуку девать некуда, да и нельзя такое хранить в ограде, уже решил огню предать, но позвонил за советом епископу Даниилу, а тот дал ваш номер, – тут попик слегка поклонился Ворошилову, – слава богу, так удачно всё получилось, чаю вот вам уже согрел, сейчас пойдём выпьем, с баранками.
Обошли храм вокруг.
На задах, у облупленной стены, в луже воды лежала деревянная фигура, сгнившая по краям.
– Вот, – произнёс попик.
Ворошилов оглянулся на Читаря. Тот оглянулся на меня.
Я присел, осмотрел, низко наклоняясь. Прочие сопели позади.
Скульптура, разумеется, пострадала. Её прятали где-нибудь в сарае, но несколько лет назад выкинули под открытое небо, – наверное, место понадобилось под более насущное барахло. Далее природа сделала своё дело. Где-то сгнило, где-то поел жучок. Лицо обезображено, снесено ударом топора, руки также отрублены на уровне плеч. Порублены и ступни, однако ноги выше щиколоток уцелели. Колени выразительные, острые, хорошо сохранились; колени – как ладони, как глаза – выражают суть. Безусловно, то был круглый образ Сына Божия. Когда-то был покрыт левкасом и затем крас- кой, во множество слоёв; но всё покрытие в позднейшие времена снесено водой, снегом и грязью, стёрто, и обнажена основа, скорее всего – из бука, но тут надо проверять. Спина и затылок пострадали больше, грудь и живот – меньше. Работа грубая, на грани примитива: умелец, сделавший эту статую, был преисполнен желанием, но не чутьём к прекрасному. У него, однако, хватило ума соблюсти пропорции. Чресла узкие. Общее состояние – удовлетворительное, артефакт подлежит восстановлению, но если бы я, будучи простым селянином, нашёл бы эту статую на помойке – я бы не обратил внимания; она отрухлявела, она не годилась даже на дрова.
Представил себе, как образ стоял в храме – раскрашенный, торжественный, в свечном мерцании. Реющий в жарком мареве, с белым лицом и чёрными глазами, в синем хитоне с золотыми узорами: к его стопам припадали, их, может, даже лобызали. Его окуривали ладаном, на него смотрели снизу вверх, регулярно подновляли; его любили. Он впитал молитвенное усилие тысяч людей. Вчера – святыня, сегодня – гниющий мусор.
Посмотрел на Читаря – тот кивнул Ворошилову.
– Мы заберём, – сказал Ворошилов, улыбаясь попику. – Художественной ценности не имеет, но для музея – пригодится. Когда отреставрируем – упомянем вас в каталоге, с особой благодарностью. Каталог пришлём вам по почте, но это нескоро будет.
– Дай бог, – мирно ответил попик.
Дождь усилился.
Ворошилов вынул из кармана фотоаппарат, попросил нас отойти и сделал десяток снимков, с разных точек и разного расстояния, предложил попику встать рядом с лежащей в воде фигурой, запечатлел и попика. Тот мирно подчинялся командам и вздыхал.
– Мы вам заплатить не сможем, – сказал ему Ворошилов, убирая фотоаппарат в карман. – Иначе придётся оформлять накладные и квитанции. Но на храм – пожертвуем.
Попик повеселел и увёл Ворошилова.
А мы с Читарем, уже мокрые с головы до ног, подняли фигуру и понесли к джипу. Когда приблизились – из машины вышла женщина в ярком плаще, с капюшоном на голове.
– Сейчас! – звонко крикнула она, и быстро открыла тяжёлую дверь багажника, щёлкнула замками, складывая второй ряд сидений, раскатала внутри полиэтиленовое покрывало, приготовленное, очевидно, специально для такого случая; мы с Читарем аккуратно вдвинули фигуру.
Я много видел автомобилей, и советского изготовления, и японских, и даже американских, и впереди сидел, и сзади, и сам умел водить, – но такой чистый багажный отсек наблюдал впервые; в таком багажнике хотелось жить. Мокрая, воняющая деревянная колодина в этом багажнике выглядела чужеродно, конфликтно; в такой стерильный багажник надо было помещать корзины со сладкими фруктами, и ещё собачку с бантиком на ошейнике, но никак не чёрную деревяшку.
На женщину в плаще я тогда не обратил внимания. Она вежливо представилась: Елена Константиновна. Устроившись внутри машины, вытащила из-под ног термос, налила себе горячего, пахучего – чаю с лимоном и имбирём? – предложила нам – мы с Читарем отказались. Женщина сняла