капюшон, поправила густые светлые волосы, затем в руках её появилась удивительная штуковина – маленький компьютер, раскрывшийся, словно книга; на экранчике засветились некие таблицы; женщина углубилась в их изучение, деловито щёлкала кнопками, про нас забыла.
Долго, больше часа, мы ждали Ворошилова – он, наверное, пил чай с баранками, перешучивался с попиком, вручал ему деньги. Мы сидели в джипе, обсыхая и наслаждаясь. Глупо сказать, но в поповских горницах я бывал множество раз, а внутри такой дорогой машины сидел впервые. Когда высох и устроился поудобнее – стал думать про нашего нового брата, чудом извлечённого из мокрых грязей. Нужно было потратить полгода, чтобы восстановить его, безо всякой гарантии, что оживёт.
Ворошилов вернулся – возбуждённый, деловой. Хозяйским движением открыл дверь, сель за руль, оглянулся на нас.
– Триста долларов дал.
– Большие деньги, – с уважением сказал Читарь.
Ворошилов управлял машиной уверенно или даже лихо. Наверное, хотел произвести впечатление на свою красивую спутницу. Она убрала свой волшебный компьютер и гладила Ворошилова по правому колену. Мы с Читарем сидели позади, спинами к бортам, и придерживали руками статую, чтобы с неё не сыпалась труха.
– Большое дело сделали, – сказал Читарь Ворошилову. – Спасибо вам, Пётр Георгиевич.
– Чепуха, – небрежно отозвался Ворошилов, поворачивая руль одной рукой, а в другой держа длинную пахучую сигарету, – мы всех найдём! Вообще всех! По деревням! По любым помойкам! В России уцелело свыше ста тысяч скульптур, это моя оценка как эксперта. А я сейчас – эксперт номер один, без ложной скромности. У меня – рекомендательные письма от Союза художников, от Союза архитекторов, и отдельно – от Глазунова! А Глазунов, как вы понимаете, – фигура! Поинтересуйтесь! У меня – рекомендация от Академии наук! В Москве, конечно, эти бумажки всем пофигу, но на местах, в провинции – они работают! Там, рядом с вами, лежит кожаная папка, откройте, гляньте – всё поймёте! Печати, подписи, просьба оказать любое содействие. Наша схема – идеальная. Человек нашёл где-то у бабки на чердаке деревянную статую – куда он её понесёт? Разумеется, к батюшке в храм. Зачем он то делает? Если верующий – по велению сердца, если неверующий – из любопытства: вдруг эта штука денег стоит? А денег сейчас нет ни у кого, такие времена. А батюшка что делает? Он звонит в епархию, спрашивает совета. А в епархии у епископа есть моя визитная карточка. Лучше не придумать. Главное сейчас – деньги. Туда сотку, сюда триста. Конечно, ерунда собачья, но напрягает. Надо выходить на международный уровень. Французы и американцы живо интересуются. Готовы брать, готовы платить. И это реальные ценители. Пять тысяч баксов за экземпляр, в хорошем состоянии, – легко! А то и семь! Тут вопрос финансирования встаёт жёстко. Но перспективы – глобальные. Сейчас Россия в моде. Потом это пройдёт, и наши деревяшки никому будут не нужны. Деньги – мусор, деньги есть и будут. Главное – поднять тему, накачать капитализацию. На таком материале на Западе люди делают себе пожизненные карьеры. Не миллионы, конечно, – но сотни тысяч долларов, гранты со всех сторон. Вы просто не понимаете. Я не выжига, я не хочу продаться в Гарвард, я – с вами, я – учёный, но вы должны понять! Мне предлагают лекционные туры, меня зовут, я востребован! Это – тренд! Понимаете слово “тренд”? Вчера тренда не было, завтра опять не будет. Через десять лет нас всех снесёт история. “Деревянные фигуры?” – спросят нас. Скучно, старо, было. Так нам скажут. Пока тема есть – её надо седлать! И я – тот человек, который готов её оседлать. Кроме меня – некому. Я вас поведу.
Провозглашая это, Ворошилов непрерывно испускал сигаретный дым и элегантно закладывал виражи, выводя тяжёлую машину по поворотам на трассу. Я упирался руками и ногами, и придерживал сгнившего истукана.
Читарь кашлянул.
– Я одного не пойму, – сказал он. – А зачем французам и американцам покупать русские деревянные скульптуры? Они же – католики, у них своих скульптур навалом.
– Коллекционеры, – ответил Ворошилов. – Чудаки с большими деньгами. Там очень развит рынок антиквариата. Русское религиозное искусство ценится.
– А зачем, – спросил Читарь, – нам обслуживать американских чудаков?
– Чтоб выйти на их уровень. Так в науке делаются карьеры. Каждая публикация в западном научном журнале – на вес золота. Я тебе уже объяснял. Всё упирается в публикации.
Я открыл рот, чтоб спросить, зачем нам продавать американцам и французам наших сестёр и братьев, “по пять тысяч баксов за экземпляр в хорошем состоянии”, – но вовремя прикусил язык. Девушка, сидевшая рядом с Ворошиловым, – то ли жена его, то ли подруга – не принадлежала к нашему народу; от неё слишком сильно пахло духами, пудрой, при ней следовало помалкивать. Для неё мы с Читарем были просто реставраторы, скромные парни- умельцы.
– Тут два фактора, – уверенно продолжал Ворошилов. – Два прямо взаимосвязанных фактора. Научный авторитет – и финансирование. Сейчас у меня есть и то, и другое. И я не упущу свой шанс. Ваша задача – сосредоточиться на реставрации.
– Дак это, – сказал Читарь простецким тоном, – тут малость не вяжется. Если таких фигур пятьдесят – они считаются редкостью, цена на них подскакивает. А ежели таких фигур будет десять тысяч – цена на них упадёт.
– Правильно мыслишь, – похвалил Ворошилов. – Абсолютно правильно мыслишь, дружище! Но всё в наших руках. Сколько их есть – только мы знаем. Это называется монополия. Мы действуем, как голландский “Де Бирс”, есть такая корпорация, монополист на мировом рынке алмазов. Цена падает – мы ограничиваем выход товара на рынок. Цена поднимается – мы выкидываем новую партию. Мы контролируем цены в мировом масштабе. Рынок наш, мы его полностью подминаем под себя. Мы не коммерсанты, мы не делаем деньги, – но без денег мы работать не можем. Вы ж не знаете, сколько стоит содержать мастерскую в Москве, чтоб там поддерживать нужную влажность, оплачивать аренду, охрану, страховку от пожара. А закупить материалы? Знаете, сколько стоит брус из красного дерева? Я еле тяну, я ничего себе не могу позволить. Допустим, тут на днях приезжали коллеги из Сербии – а мне их не на что было в ресторан сводить, буквально. Всё очень непросто, отказываю себе в элементарном.
– А зачем мастерская в Москве? – спросил Читарь, удерживая простецкий тон. – Можно, например, в Ярославле. Там сильно дешевле будет.
– Не будет, – веско ответил Ворошилов. – Я на одном топливе разорюсь, туда-сюда мотаться. Всё уже десять раз просчитано. Мастерская – только в Москве, чтоб туда водить иностранных гостей. Ты не понимаешь, о чём говоришь. Профессиональный фотограф, который сделает снимки фигуры со всех сторон, и потом пришлёт их мне в цифровом виде, – стоит пятьдесят долларов. У тебя есть пятьдесят долларов? А компьютер есть? А сканер? А переводчик есть, с русского на греческий? Или на итальянский? Всё непросто, дружище. Тут сэкономил – там пролетел. А человек, приехавший из Германии, искусствовед из Мюнхена, – я ж ему не скажу, что у меня пустые карманы? Он меня просто не поймёт. Сегодня приехал – завтра не приедет. Надо соблюдать этикет. Ноблесс оближ – понимаешь? Положение обязывает!
Ворошилов обернулся к нам, не отрывая рук от руля.
– И это вы ещё всего не знаете. Я в своей конторе самый успешный, на меня смотрят как на полубога. У меня аспиранты работают, вот Лена – тоже аспирант. Все студенты ко мне хотят, потому что у меня – перспектива, шёлковый галстук и японский джип. Все думают, что я самый хитрый, что у меня брат – в Канаде, сестра – в министерстве культуры, а у дедушки – четырёхкомнатная квартира на Малой Бронной. Переубеждать бесполезно, всё равно не верят. Потому что люди верят в мечту. А зачем разубеждать? Пусть верят. Моя мечта – поставить наше дело на солидную основу. Так будет лучше для всех, и для вас в первую очередь.
Он ещё много всего наговорил; я видел, что он возбуждён, доволен и собой, и своей спутницей, ловившей каждое его слово, и успехом предприятия: ещё один истукан найден, такое бывает не каждый день, и даже не каждый год.
В Москву приехали по темноте. Сначала я, по старой привычке, пытался запомнить дорогу, потом запутался в поворотах и переулках; где-то между Пятницкой и Новокузнецкой, в тёмном и тесном дворе, пахнущем кошками, при свете фар мы перенесли статую из машины в помещение на первом этаже, пустое, гулкое и холодное. Тащили, разумеется, мы с Читарем, но Ворошилов тоже участвовал: открывал и придерживал многочисленные скрипучие двери.
– Это будет мастерская, – сказал он. – Света пока нет, отключён. Но зато есть документы на аренду. Пришлось схлестнуться с одним торгашом, он тут хотел делать магазин, даже угрожал. Но я надавил через мэрию, и ещё нажаловался в Архнадзор. Торгаш хотел прорубать выход на улицу, а здание – памятник архитектуры, стены и фасад трогать запрещено. И между прочим, там в стену с фасада вделана старая икона, Святая Параскева Пятница, можете пойти, посмотреть. Короче, господа, привыкайте, тут будут ваши рабочие места. Дайте мне три дня, чтоб я тут всё привёл в порядок, и можете приступать.
Мы с Читарем из вежливости походили, осмотрелись, переглянулись – и распрощались.
Ворошилов предложил подвезти нас до метро, но Читарь ответил, что у него после шестичасовой поездки затекли ноги.
Зашагали прочь по щербатому тротуару, мимо ярко освещённых дверей коммерческих магазинчиков. Редкие прохожие обходили нас стороной. Пусть и бедно одетые, но мы выглядели спокойными, укоренёнными в реальности, – а вокруг всё источало тревогу, психопатическую дурь. Пролетали мимо ржавые “Мерседесы”, осёдланные коротко стриженными разбойниками. Нищие побирушки прижимались к стенам. Доступные женщины в сетчатых колготках улыбались накрашенными ртами.
– Блажь это всё, – сказал мне Читарь. – Его куда-то не в ту сторону понесло. Зачем нам мастерская в центре Москвы? Наше дело – тайное. Придётся его как-то переубеждать.
– Деньги, – ответил я. – Он любит деньги.