Читарь засмеялся.
– А то я не знаю, – сказал он. – Откуда у научного работника такая машина, как ты думаешь? Я плачу ему николаевскими золотыми червонцами, он носит их к барыгам и меняет на доллары. Всё, что у него есть, взято из моего кармана.
– А девку разглядел? – спросил я.
– Девка как девка, – ответил Читарь. – Таких девок сейчас полно. Она его ученица и любовница. Ворошилов уже две статьи напечатал, где она значится соавтором. В науке так принято.
– А если он ей про нас рассказал?
– Рассказать – не показать. Люди словам не верят. Люди верят, только если глазами увидят и руками потрогают. Так уж они устроены. – Читарь грустно улыбнулся. – Были времена – они верили в снежного человека, искали его, книги писали про него. Жизни свои на это тратили. Людям нужны сказки. Вчера – снежный человек, сегодня деревянный человек, завтра будет железный человек, – главное, чтобы можно было на этом самоутвердиться, а в идеале ещё и разбогатеть.
Я остановился, взял Читаря за плечо, развернул к себе.
– Слушай, – сказал. – В этой мастерской все двери – деревянные, замки – несерьёзные, а во дворе нет фонаря, темнота. Можем хоть завтра ночью зайти. Я двери просто ногой вышибу, и мы заберём нашего брата, и увезём. Ворошилов – хороший мужик, сильный, деньги любит – это тоже хорошо. С такими проще иметь дело. Но ты же понимаешь, что он – безбожник? Он не живёт в духе. Пусть он ищет наших, потом отдаёт нам – и забывает, и дальше ищет. Мы заберём фигуру, он будет недоволен – но переживёт.
Читарь выслушал, кивнул, – к сказанному отнёсся серьёзно. Даже погладил меня по голове – думал, что я волнуюсь, что я в гневе.
– Братик, – сказал Читарь, – не предлагай мне такого больше. Мы разве воры? Мы святые образа! Разве мы можем злодействовать? Стыдись, Антип, тебе двести семьдесят лет. Люди живут страстями, умей их прощать. Когда мы соединимся с ними, мы станем как они. Страсти управляют живыми, страсти ведут их от колыбели до смерти. Хочешь быть человеком?
– Как и ты, – ответил я. – Как и все мы.
– Тогда привыкай, брат, – сказал Читарь. – Привыкай.
Мы расстались, я уехал на Киевский вокзал, Читарь – на Белорусский.
Мастерскую Ворошилова я больше не посещал. Куда подевался истукан, вывезенный нами из села Дальнего, – так и не узнал. Возможно, его подновил какой-то другой реставратор. Возможно, его, восстановленного, ярко раскрашенного, продали во Францию, или в Америку, в коллекцию какого-нибудь богатого чудака, за пять тысяч баксов, или за семь.
Я не задавал вопросов. Было очевидно, что для продвижения карьеры Ворошилову требуются деревянные фигуры – как доказательство успешного результата, и не одна или две – может быть, десяток. То есть мы, истуканы, должны были пожертвовать несколькими нашими сородичами, чтобы Ворошилов продолжал поиски.
Кто-то сильный и умный – возможно, лидер нашего народа (а ведь у нас, конечно, есть лидеры) – позволил историку Ворошилову действовать так, как он хочет.
Я давно понимал, что наша организация – разветвлённая и влиятельная. Я смутно, неуверенно осознавал это в восьмидесятые годы, когда ещё работала старая, советская система, но когда начались девяностые, когда повсюду заревел циничный и хохочущий капитализм, – я сообразил, что деревянный народ силен и непобедим.
В царствование Петра Алексеевича нас было – единицы. В царствование Александра Павловича – десятки. В XX веке – тысячи.
Поиск новых и новых братьев и сестёр продолжался непрерывно, неустанно, повсюду.
Нами управляли лидеры – сокрытые, мощные персоналии.
Лидерам подчинялись носители знания, мудрецы, способные силой слова обращать дерево в подвижную плоть, такие, как Читарь, – их количество мне неизвестно.
Секреты священной силы, вдыхающей жизнь в деревянных существ, были доступны только узкому кругу умнейших. Про эту силу мне было известно мало: она есть Невма, Святой Дух, любовь Отца, она скрыта внутри самой фигуры, молитвенная сила, состоящая из надежд, просьб, из любви, из пережитых страданий, из духовной работы, из того, что шепчут люди, припадая лбом и губами к святому образу. Эту силу следовало просто освободить, как освобождают из тюрьмы узника, – и тогда истукан поднимался.
Ниже в иерархии располагались такие, как я, – умельцы-реставраторы, способные сопрячь буковые руки с буковым телом, дубовую голову с шеей, ноги со спиной. Таких умельцев ценили, уважали, но не считали уникальными – их было достаточно.
На четвёртой ступени пребывали рядовые истуканы, спрятавшиеся меж людей, неприкаянные, ожившие либо с помощью молитв, либо самостоятельно, уцелевшие кто как сумел, абсолютно разные, с разными судьбами. Найденные в Иркутске вели себя иначе, чем найденные в Барнауле.
Наконец, самый нижний слой составляли тысячи тех, кто ещё спал, кто был спрятан в сараях и закутах по дальним деревням. Те, кого нам ещё предстояло найти и поднять.
Эта простая структура почему-то стала мне ясна и видна именно в девяностые годы. Может быть, причина в том, что сама человеческая система тогда жёстко разделилась на страты: вот бедняки, вот богачи, вот ведущие, вот ведомые, а меж ними – свищет безжалостная пустота.
1993
Через год я раскупорил свою кубышку с золотом и поставил деревообрабатывающий цех в Тверской области, близ города Западная Двина. Там же устроил и тайную мастерскую.
Туда Читарь привёз мне, одного за другим, трёх истуканов – двух женщин и мужчину, всех нашёл Ворошилов, все оказались сгнившими, и мне пришлось постараться, чтобы их восстановить. Читарь жаловался, что Ворошилов стал хитрить: если находил хорошо сохранившуюся фигуру – оставлял себе, и помалкивал, а нам отдавал только повреждённых. Действовал по поговорке: “На́ тебе, Боже, что нам негоже”.
Там же, у меня в мастерской, мы подняли новых, Петра и Марию, – но только двоих, третьего не успели.
Ко мне стали приезжать люди в кожаных куртках и спортивных штанах, предлагали продать бизнес. Они видели, что я их не боюсь, и злились. Я тянул, обещал подумать, ковырялся в носу, изображал простака. Отводил их на склад, показывал детали резного иконостаса: сам сделал, в дар местному храму. Кожаные парни, по моде того времени, были все богобоязненные, напоказ набожные, они смотрели на меня с уважением, но продолжали гнуть свою линию: продавай цех, или хуже будет. Они узнали про меня всё: что я чужак, появился ниоткуда, что “крыши” у меня нет, а также нет ни жены, ни детей. Это было для них важно: если прирезать такого одинокого – никто по нему не заплачет.
Пока присматривались ко мне, пока шли многодневные переговоры, с ухмылками и намёками, с использованием выражений “воровской ход”, “пассажир” и “порожняк”, – я терпел, готовился к худшему, ночами восстанавливал очередную фигуру, образ Иоанна Предтечи, доставленный из Сибири, вырезанный из лиственницы, ценнейший, не позднее XV века. Пришлось выписывать из Красноярска аналогичный по плотности лиственничный брус, и почти всё тело вырезать заново: сохранил только голову, кисти рук и часть грудной клетки. Деньги помогли, и помог рынок: я мог купить инструменты и материалы, о которых десять лет назад только мечтал. Наступила счастливая эпоха: не считаясь с расходами, я приобретал долота, фрезы, свёрла, лобзики, лаки, пропитки; работать стало легче и приятнее.
Когда закончил – возгордился. Гордость умельца, создавшего нечто исключительное, опасна, хоть и не имеет ничего общего с обычной мирской, обывательской гордыней. Но в творческом созидательном труде человек уподобляется Богу, и невольно сравнивает себя с Ним, и даже бросает Ему вызов: Ты умеешь – но и я умею, Ты создаёшь – но и я создаю.
Они сожгли меня.
Не сам цех, не пилораму – а только дом и мастерскую: то есть производство хотели сохранить и присвоить, а меня либо умертвить, либо напугать и заставить исчезнуть. Приехали ночью на нескольких машинах, облили стены бензином, разбили окна и бросили внутрь бутылки; полыхнуло люто, мгновенно. А что заявились бандой – так это объяснимо: в банде ответственность размыта, если действуешь один – грех на тебе, и только на тебе, а если вас десять рыл – так и грех делится на десятерых, не столь страшно.
Я едва успел выскочить.
Дом и мастерская сгорели дотла. Погибла и статуя Иоанна Предтечи, восстановленная с таким трудом. Если бы я умел плакать, я бы в ту ночь разрыдался. Дом и пилорама меня не волновали. Сколько таких домов и мастерских я обрёл и потерял за сотни лет? А вот свою работу, скульптуру из сибирской лиственницы, – её мечтал оплакать. То ли себя жалел, то ли усилий своей души и своих рук, то ли результата, то ли всего вместе, – жалел, стоном стонал, воем выл. Грудь себе хотел разодрать – но как, ежели она деревянная?
Стыдно признаться: потом помышлял отомстить, найти поджигателей, руки переломать, пальцы разбить. Но одумался. Какой из меня мститель?
Те кожаные, деловые, все нашли свой конец: кто от пули, кто от ножа, кто от передоза, кто на машине разбился, кто без вести пропал. А главный и самый яростный, тот, кто метал в мои окна бутылки с горючкой, – умер в тюрьме от туберкулёза. Судьба – женщина изобретательная, да.
С тех пор никакого своего бизнеса не учреждал, работал только по найму, пролетарием.
Без воспоминаний – кто я такой?
Давлю педаль, “Каравелла” летит сквозь ночь, позади меня – женщина из красного дерева, найденная и воссозданная с большими трудами и чудом спасённая из огня.
Иная женщина в собственного ребёнка вкладывает меньше сил, чем я вложил в скульптуру Параскевы.
В Москву не заезжал, объехал кругом, по кольцевой дороге, ошибся в повороте, заплутал в развязках, дал кругаля в тридцать километров, но, в конце концов, вышел на нужный прямик, и через полтора часа был в Можайске.
Здесь в условленном месте меня встретил Читарь – хромающий, опирающийся на полированную трость, гладко причёсанный и весёлый.
– Жизнь налаживается, братик, – бодро сообщил он мне, забравшись в кабину. – Мой дом в Криулино менты не тронули, даже не входили, – только в окна посмотрели и ушли. Библиотека вся в целости, так мне передали. Здесь езжай прямо, а тут – налево… Никола создал нам все условия… Здесь не гони, будет свёрток на грунтовку… Запомни адрес: улица Поселковая, дом 35. Тут обоснуемся: оставим и фигуру, и машину. Потом ты поедешь в Москву.