При ближайшем рассмотрении я понял, что его бод- рость – наигранная; дух сильно угнетён, глаза потухшие.
– Погоди, – сказал я. – Сначала я посмотрю твою спину.
– Не надо, – торопливо ответил Читарь. – Со спиной всё хорошо. Её замазали левкасом, сразу легче стало.
– А Параскева? – спросил я.
– Никола сказал – займёшься позже. Здесь она в безопасности. Всё будет хорошо, не волнуйся. На территории Можайска Никола абсолютно всесилен. И полиция, и администрация – всё в его руке.
– Как девочка?
Читарь засмеялся.
– Дуняшка? Она в порядке. Я уже купил ей смартфон. Сейчас она увлечена социальной сетью “ТикТок”.
Я кивнул.
– Добро. Что мне надо сделать в Москве?
– В Москве, – ответил Читарь, – найдёшь Отщепенца, нарядишься красиво, пойдёте вдвоём на поминки Ворошилова. У вас будут приглашения от его дочери. Оглядишься, всё разузнаешь. Никола сказал – ты должен вытащить второго истукана. Никола сказал – это твоя задача. У Ворошилова в доме было двое наших. Голова Параскевы – и второй, святой Дионисий. Дочь Ворошилова передаст в дар институту портрет отца, его архивы – и Дионисия. Ты его осмотришь, составишь мнение и прикинешь, как вызволить.
– Ясно, – сказал я, – Дионисий, значит. Но воровать и грабить больше не буду.
– Конечно, – ответил Читарь, – конечно, братик! Не надо грабить, зачем? Забудь про это. Просто выясни, кто теперь владелец и как к нему подойти. Мы выкупим изделие.
– Изделие! – повторил я, и перекатил слово во рту, меж языком и губами. – Изделие! Хорошо звучит. Почему мы раньше их так не называли?
Часть пятая
Платяной шкаф Щепы произвёл на меня огромное впечатление. Вдоль этого шкафа можно было гулять. Наверное, две сотни пиджаков, рубах и пальто висели, сжатые плотно, издавая запах парфюма.
– Открылась бездна, звёзд полна, – сказал я.
– Стихи, что ли? – спросил Щепа. – Стихи я люблю. Стихи клиенткам нравятся. Но лучше так: “Среди миров, в мерцании светил, одной звезды я повторяю имя…”
Я потянул наугад первый попавшийся тёмный пиджак, однако Щепа ударил меня по руке.
– Не лезь! Я сам. Ты в этом не разбираешься. Мы, конечно, можем одеться как звёзды, но это будет неправильно. Не та ситуация.
– А какая у нас ситуация?
– Такая, что одеться надо круто, но скромно. Незачем привлекать лишнее внимание.
– Надо чёрное, – сказал я. – Это же будет вечер памяти.
– Тоже верно, – похвалил Щепа. – Но без перебора. Мы же не похоронные агенты.
Он долго рылся в тряпках. Я терпеливо ждал.
– Вот это тебе в самый раз. А вот это – мне.
– А почему, – спросил я, – мне синие джинсы, а тебе – чёрные брюки?
– Потому что ты – кондовая деревенщина, это у тебя на роже написано. А я весёлый, расслабленный житель мегаполиса. И вообще, не лезь с вопросами. Я и так тебе одолжение делаю.
Одежда пришлась мне впору.
– Красиво, – сказал я, глядя в зеркало. – Но всё равно что-то не то.
– Всё то, – ответил Щепа. – Ты просто не умеешь это носить. Пиджак 500 долларов стоит, а ботинки 400. Ты за такие деньги удавишься, вместе со своим корефаном Читарем. И не стой столбом. Одну руку сунь в карман, вторую держи чуть на отлёте, как будто в ней сигарета или бокал. Походи, подвигайся, привыкни. И улыбайся.
– Тут в кармане платок, – сказал я.
– Разумеется, – сказал Щепа. – А ты думал, там стамеска будет лежать? И наждачная бумажка?
– Кстати, про наждачную бумагу. Надо нам спины друг у друга пошабрить.
– Сам себя пошабри, – с отвращением ответил Щепа. – У меня шлифмашинка есть, с длинной ручкой. Обхожусь самостоятельно.
Я понаблюдал, как он изучает себя в зеркале, то отходя дальше, то поворачиваясь, хмурясь, дирижёрскими движениями поправляя лацканы пиджака.
– Вообще, – сказал он, – если хочешь знать, ты безнадёжен. Триста лет в рванине ходил – вот и дальше ходи. Лишний раз убеждаюсь, что был прав, когда от вас сбежал. Не умеете вы жить, чурбаны дубовые.
– А чего ж ты теперь нам помогаешь? – спросил я. – Раньше вроде на три буквы посылал.
– Я и сейчас посылаю, – хладнокровно ответил Щепа. – Только не вслух. И помогаю я не вам. Я помогаю Можайскому. Он дядя влиятельный, с возможностями, с ним дружить выгодно. А насчёт себя ты не заблуждайся. Я тебе не друг. Запомни.
Не сумев совладать с внезапным приступом гнева и отвращения, я в один шаг сблизился с ним, схватил за горло, прижал к стене.
От неожиданности его челюсть прыгнула, зубы щёлкнули громко, звонко.
– Мне твоя дружба тоже не нужна, – сказал я. – Главное, не забудь, что это я тебя собрал. Из десяти разных кусков. – Свободной рукой я ткнул его в грудь. – Вот сюда ударю – и ты развалишься на две части. – Ткнул в живот. – А если вот сюда – то на четыре. Ты мой Голем, а я твой Франкенштейн.
Судя по взгляду, мне удалось его напугать.
– А чего так грубо? – примирительно спросил он. – Мы просто разговаривали! Ты спросил – я ответил!
Я отпустил его.
Он нервно поправил ворот рубахи.
– Злой ты стал. Раньше был добрый.
– Нет, – ответил я. – Не злой. Я стал разный.
Далее, в попытке скоротать время, уселся перед телевизором – ненужно огромным, – а Щепа, одетый в чёрную пару, напомаженный, вальяжный, смахивающий на эстрадного певца-крунера, удалился на кухню и там затеял длительные телефонные переговоры; до меня доносился его смех, обрывки масляных шуточек, гнусавые и велеречивые уверения в нежных чувствах. Абонентами были, разумеется, его подружки, или, как он сам говорил, “клиентки”, любительницы йони-массажа, а проще говоря – крепчайшего деревянного уда, всегда готового к бою.
Юмор состоял в том, что и половые органы, столь пригодившиеся Щепе, тоже были вырезаны когда-то моими собственными руками.
При случае напомню ему, весело подумал я, и стал развлекаться, перескакивая с одного канала на другой и пытаясь угадать, кого вижу на экране: живого смертного человека – или издолбленного собрата. Я не сомневался, что наши – везде, в том числе и на телевидении. Ведущие развлекательных шоу, покрытые гримом, стройные, белозубые – все, или большинство, наверняка были деревянными, и не простыми, а изготовленными из драгоценных пород. Деревянно невозмутимые, деревянно прямые, с одинаковыми фигурами, с деревянной правильной дикцией. А главное – нестареющие, неувядающие, вечные, из года в год одни и те же. Вращайте барабан! Приз – в студию! Тридцать лет один и тот же выкрик.
Переключаем: вот документальный фильм про Сталина. Почему-то он, семьдесят лет как почивший, всех беспокоит. Возможно, он был деревянным. На это указывает, например, его безжалостность. С другой стороны, он курил – а истуканы не курят, за редкими исключениями. Может быть, маскировался? А вот другой фильм, про писателя Солженицына. Тут сложнее. С одной стороны, нечеловеческая воля. Прошёл войну – уцелел, прошёл лагерь – не умер, болел раком – переболел. Всю жизнь работал по шестнадцать часов. Однозначно истукан, наш собрат. С другой стороны – себялюбец, искавший глобальной славы: для истукана нетипично. А вот про писателя Лимонова – он, разумеется, из наших. Вырезан из уникального крепчайшего дуба. К старости иссох, но ни на гран не утратил энергии, в том числе сексуальной. Три жены и множество подруг. Конечно, наш. “Не человек, но сверхчеловек” – так говорил про себя. Завещал погребение своё устроить по языческому обычаю, на костре, на берегу реки.
Переключаемся дальше: нам кажут американское кино про супергероев, сбившихся в банду; тут всё понятно: это заокеанская, грубая фантазия на тему деревянных людей. Вот вам железный человек, вот вам – глиняный, а вот – оригинальный гибрид мужчины и летучей мыши. Никто из них ничем не болеет, даже насморком. Очень подозрительно. Никто не стареет: какими их нарисовали в тридцатые годы, такими они и остались спустя без малого сто лет. Одинаково мускулистые. Одинаково сверхсильные. Падают с небоскрёба – а им нипочём. Десятки фильмов – но ни в едином ни один супергерой не истёк кровью. Может, оттого что – дубовые? Но пёс с ними, – переходим на другой канал, где рассказывают историю протопопа Аввакума. Претерпел адовы муки, но невозбранно; выжил. Тысячи вёрст прошагал пешком. Четырнадцать лет сидел в земляной яме, но уцелел. Кто бы выдержал полтора десятилетия в яме, за Полярным кругом, когда двести дней в году – минус двадцать? Разумеется, тот, кто сделан из дерева. И смирили Аввакума только огнём: сожгли. Не так ли поступают и с нами?
А вот вам детские каналы, сугубо развлекательные, с песнями и шутками: про Пиноккио, в оригинальном варианте Карло Коллоди, про маленького истуканчика, вырезанного из кедра, и его друзей, персонажей средневековых комедий, таких же кукол, по-итальянски именуемых zanni.
А вот та же сказка, но в переложении Алексея Толстого, не особо щепетильного к первоисточнику.
И забубённый “Урфин Джюс и его деревянные солдаты”.
И мультфильм про Винни-Пуха, поющего о том, что в голове его – опилки.
Две дюжины каналов перебрал – и повсюду видел либо откровенно деревянных, либо тех, кто похож на них. Видел таких, кто едва научился брить бороду, – но вещает так, словно за его спиной триста лет опыта. Видел и других, чьё тело наполовину состоит из трухи и гнили, – но живут, как будто имеют впереди вечность.
Выключаю телевизор, экран гаснет, и на его серой поверхности вижу себя, своё отражение, и мне кажется, что кедровые, дубовые, набитые опилками – машут мне, улыбаются, приветствуя с той стороны: мы знаем, ты смотришь, ты про нас думаешь.
В лифте Щепа ещё раз внимательно осмотрел себя в зеркале.
– Больше не лезь ко мне драться, – угрюмо сказал он. – Ты, конечно, сильней меня, но если ещё раз поднимешь на меня руку – имей в виду, я тебе отомщу. Найду момент и отомщу. Ты меня создал, это верно, – но для меня это ничего не значит.
1901
Тесать шпалы – однообразная работа. Такая тоже нужна, хорошо освобождает разум, но, правда, быстро приедается. Когда получил телеграмму Читаря с номером грузового отправления – обрадовался. Неважно, какой груз ехал ко мне, – независимо от груза, независимо от Читаря, независимо от любых других событий, предметов и людей, живых и деревянных, я решил бросать своё дело; шпалы надоели, пришло время снова собираться в поход; пора было менять жизнь.