же права, как у всех. Тёмные, отсталые слои населения будут считать нас монстрами, но граждане либеральных взглядов встанут на нашу сторону все как один. Мы можем потребовать, чтобы нас избирали в органы управления, и даже снимали в кино, наравне с живыми смертными. Геи тоже раньше прятались, а сейчас никто не считает их особенными. То же самое будет и с нами. Я, кстати, говорил это всё Можайскому. Но он – за старую схему. Сначала, мол, давайте поднимем всех, пересчитаем по головам, а уж потом выйдем.
– А твои клиентки? – спросил я. – Они знают, кто ты такой?
– Нет, – небрежно ответил Щепа. – Им всё равно. Это обыкновенные богатые старухи, у большинства из них нет фантазии. Всё есть: деньги, мужья, – а вот этого нет. Если я им скажу, что я деревянный, и одновременно живой, – они просто не поймут.
– Тогда интимный вопрос, – сказал я. – Как ты им объясняешь, что из тебя не изливается семя?
– Особенность организма, – ответил Щепа. – Так я говорю. Многие, кстати, расстраиваются. Любят его вкус. Но, в общем, работе это не мешает.
Слушая его, я рассматривал машины возле входа в здание. Фиолетовый автомобильчик Геры стоял у самого крыльца. Заметил свежую вмятину на двери и почему-то решил, что эта вмятина прямо связана с событиями последних дней, с нами связана. Появление истуканов не прошло для дочери Ворошилова даром. Она, конечно, шокирована, всё как в тумане, голова не соображает, – вот и попала в аварию в какой-нибудь дурацкой, пустяковой ситуации.
“А что будет с людьми, когда мы выйдем к ним? – подумал я. – Тут вмятин на железных дверцах будет недостаточно. Вмятина образуется в коллективном сознании, и немалая”.
С другой стороны крыльца металлическими заборами была выгорожена парковка для сильных мира сего. Там стояли в ряд аж четыре тёмных, жирно поблёскивающих вельможных кареты, а на моих глазах подкатила и пятая; выскочивший охранник поторопился отодвинуть секцию ограды, пропуская карету в привилегированное пространство, а затем появился и сам вельможа – щуплый, тонконогий, в очках, с прижатым к уху телефоном; охранник угодливо придержал дверь, пропуская его внутрь.
– Пошли, – скомандовал Щепа.
Нельзя сказать, чтоб федеральный институт искусствоведения процветал. По цоколю фасада шли трещины, края ступеней крыльца искрошились, да и охранник, встретивший нас у рамки металлоискателя, тоже вблизи выглядел непрезентабельно: лохматый, с красным от насморка носом.
Мы назвали наши фамилии. Он сверился со списком – недлинным, на двух листах – и предложил подняться по лестнице.
Сверху доносился шум голосов и звуки фортепьяно.
– От меня не отходи, – прошептал Отщепенец.
– Да понял я.
Наверху открылся зал, окна зашторены бархатом, вдоль стен – столы под белыми скатертями, тесные шеренги наполненных бокалов; гостей – с полсотни, видно, что люди отборные, половина – старцы в благородно поношенном вельвете и твиде, с академическими брылями и лохмами; сбоку тянет сырым сквознячком из-за развевающейся портьеры – там выход на балкон, для желающих покурить и освежиться. Много благоуханных женщин на каблуках, но все старше сорока; впрочем, нет, одна есть, молодая, прекрасная – Гера Ворошилова, в глухом чёрном платье, с ниткой жемчуга и жемчужными же серьгами; я наткнулся на её напряжённый блестящий взгляд, как на острие меча. Вспомнил, что мой опытный собрат рекомендовал мне улыбаться, – и улыбнулся. Не знаю, получилось или нет.
Она подошла, кивнула.
– Привет.
– Добрый вечер, – сказал Щепа, изящно изгибаясь.
– Вы, наверное, не пьёте?
– Всё делаем, – бодро ответил Щепа. – Пьём, курим, поём и танцуем.
– Боюсь, что танцев не будет, – вежливо сказала Гера. – Это вечер памяти папы. Если хотите, можете потанцевать, – но никто не поймёт.
– Твой папа, – ответил Щепа, изгибаясь в другую сторону, – был весёлый, жизнерадостный человек. Он бы понял мою шутку.
– Я тоже поняла. Пойдёмте, я познакомлю вас с Еленой Константиновной.
– Не сейчас, – быстро сказал Щепа. – С твоего позволения, мы познакомимся сами. Ты, пожалуйста, не обращай на нас внимания. Мы ребята скромные, мы обедни не испортим. Ты нас пригласила – спасибо, дальше мы разберёмся.
Гера молча развернулась и ушла. Мне показалось: она надеялась, что мы не придём. Но мы пришли – и слегка осложнили ей задачу. Вечер намечался как нечто приятное, благородное, – а тут возникают ухмыльчивые чудовища из параллельной реальности.
Отщепенец оказался прав: Елену Константиновну нельзя было не заметить.
У дальней – напротив входа – стены возвышались два больших, в рост человека, предмета, таинственно скрытых под чёрными покрывалами, а возле прохаживалась женщина, в изысканно скромном, свободно ниспадающем хитоне, разумеется, тоже чёрном, платиновая блондинка без возраста, без украшений – и, разумеется, без проблем. Тот или иной гость подходил – она улыбалась большим ртом, в одной руке держа полупустой бокал.
– А вот и мамочка, – хищно произнёс Щепа.
– Вижу, – сказал я. – Пошли, познакомимся.
– Стой на месте, – тихо велел Щепа. – Возьми бокал и отхлебни. Веди себя непринуждённо. От меня ни на шаг. Мы тут не главные.
Гости прибывали, почти все были меж собой знакомы и приветствовали друг друга со сдержанной сердечностью, а дочь Ворошилова непременно заключали в объятия: соболезновали. Гера что-то отвечала. Никакого траура, скорее наоборот. Это была скромная, под музыку Генделя, вечеринка учёных, институтских преподавателей, доцентов и профессоров. Я заметил скорбные гримасы, но заметил и смеющиеся физиономии, порозовевшие от выпитого. Наконец, Елена Константиновна подняла голую мраморную руку и звонко выкрикнула:
– Друзья! Внимание!
Музыкант, напоминающий бильярдного игрока – молодой парень в белой рубахе и атласном жилете, – немедленно убрал руки с клавиш; голоса́ понемногу смолкли. Гости, вышедшие на балкон покурить, поспешили вернуться.
Голосом звучным и полнотелым, как хорошее вино, Елена Константиновна произнесла:
– Мы собрались почтить память нашего коллеги. Мы все его знали и любили, а он любил нас. Я уверена, что Петя… Пётр Георгиевич… Он не хотел бы, чтоб мы сегодня грустили. Он сам не любил грустить, я помню его всяким, но чаще – весёлым. Он никогда не унывал. И вы не унывайте, пожалуйста. Много говорить не буду, скажу лишь, что мы собрались не только для того, чтоб вспомнить… Есть и другой повод… И повод, между прочим, – приятный… Дочь Петра Георгиевича – Георгия Петровна, мы все её знаем, – передала нашей кафедре все архивы отца, его личные коллекции, и его портрет, собственноручно ею написанный.
Гера подошла и встала рядом. Дважды сверкнула фотовспышка. В толпе многие достали смартфоны и тоже запечатлели двух красавиц; обе в чёрном, обе шикарны, обе – возможно, сами того не желая, – делали великолепную рекламу почившему историку Ворошилову, явно знавшему толк в женщинах. А покойники ведь тоже нуждаются в рекламе.
Елена Константиновна решительным, несколько театральным жестом сорвала одновременно оба покрывала, – публика увидела портрет, заключённый в багетную раму, и деревянную статую, на уровне пояса поддерживаемую лёгким металлическим каркасом. Раздались аплодисменты, но кое- кто из присутствующих не сдержал изумлённого возгласа: статуя изображала человека, державшего собственную голову в руках.
То был известный в христианском мире вариант скульптурного изображения, называемый “кефалофор”.
Снова выстрелила фотовспышка. Елена Константиновна тоже поаплодировала, но коротко, и отошла в сторону, увлекая за собой оба покрывала.
Вдруг случился конфуз: край покрывала зацепился за каркас, обнимавший кефалофора, – может, там был какой-то крючок, я не разглядел; истукан зашатался и рухнул на бок с грохотом; пол в помещении сотрясся.
Народ зашумел.
Тяжёлый, – подумал я. Захотел подбежать, посмотреть – не треснул ли? – но не успел; из передних рядов выскочили трое мужчин и поторопились вернуть статую в прежнее положение. Она никак не пострадала. Хорошо воспитанные гости сделали вид, что ничего не произошло.
– Елена Константиновна! – крикнул кто-то из толпы. – Прекратите низвергать кумиров!
Все расхохотались и снова зааплодировали, Елена Константиновна улыбнулась и даже комически полуприсела в книксене, но тут же замахала руками, требуя тишины.
Голоса смолкли. Один из академических старичков шумно высморкался.
Гера Ворошилова, бледная, всё это время стояла возле портрета отца и ждала.
– Меня зовут Георгия, – произнесла она ломким, напряжённым голосом. – Папа хотел, чтоб родился мальчик, имя выбрал заранее, в честь дедушки… Но родилась – я. А папа не стал менять свои планы. Он вообще никогда не менял своих планов, он был очень целеустремлённый. Когда я работала над портретом, я старалась в первую очередь выразить именно его силу… Не знаю, получилось или нет. Мне очень приятно, что вас собралось так много. Спасибо Елене Константиновне. Спасибо всем, кто пришёл!
Народ снова грохнул в ладоши – и торжественная часть закончилась, все потянулись смотреть на портрет и на статую, собрались в толпу; парнишка в жилетке ударил по клавишам, зазвенели бокалы, засмеялись дамы.
Пошёл и я: не терпелось рассмотреть истукана. В конце концов, я здесь оказался ради него. Хотя и ради Геры тоже.
Приблизился с тяжёлым чувством.
Два месяца назад я уже видел его, в доме Ворошилова. Но тогда не приглядывался, спешил, всё рассчитал посекундно: выставляю оконное стекло, влезаю, нахожу голову, забираю и исчезаю тем же путём, ни на что не отвлекаясь, на всё про всё – от силы две минуты. Мог бы использовать известную воровскую технологию: намазать мёдом газетный лист – и наклеить на окно, чтобы не упали осколки; но передумал, решил: пусть всё выглядит как вторжение дилетанта.
Кефалофор, окружённый доцентами и профессорами, был свидетелем моего вторжения. Если бы он сейчас самостоятельно ожил (а такие случаи известны) – он бы ткнул в меня пальцем и крикнул: “Это ты виноват! Это ты всё сделал!” И мне пришлось бы броситься вон.