Отлично сохранившийся, кое-где уцелели даже следы краски, очень старый – но, к сожалению, уродливый. Именно про таких в указе Синода от мая 1722 года говорилось “безобразные, на которые смотрети гадко”. Он почти наверняка изображал священномученика Дионисия Ареопагита, упомянутого в “Деяниях святых апостолов”, автора трактата “О мистическом богословии”. Известно, что его казнили, отрубив голову, однако немедленно после казни Дионисий подхватил её на руки и направился к ближайшему храму, – голова при этом продолжала проповедовать. С тех пор верующими ваятелями созданы сотни вариантов статуи Дионисия с головой в руках – но эта, наверное, была худшей из всех.
Неизвестный резчик, лишённый значительного таланта, почему-то сосредоточился на ладонях, голову же едва обозначил, умения хватило только на лицо. Издолбил глаза, нос, рот и подбородок. Как таковой головы вообще не было: лицо словно вырастало из живота.
Передо мной был непропорциональный щур, снабжённый толикой дремучего варварского обаяния. Наверное, когда-то, во времена великого князя Ивана Третьего, Собирателя Земель, эта хладная колодина, раскрашенная свёклой, голубикой и луковой шелухой, стоя в храме, производила сильный эффект.
Передняя поверхность ног, от ступней до колен, была обожжена – перед статуей много десятилетий жгли свечи.
Меня схватили за предплечье – я вздрогнул.
– Что? – спросил Щепа. – Загляделся?
– Да, – ответил я. – Он ужасен.
Щепа посмотрел на фигуру с отвращением.
– Ну и кто он такой, по-твоему?
– Дионисий, ученик апостола Петра. Но не обязательно. Мне встречались образы, лишённые конкретики. Выражающие обобщённую суть христианства, в элементарном, архаическом представлении.
Я достал телефон и сделал несколько снимков.
– Может, он вообще не наш клиент? – предположил Щепа. – Кто сказал, что он стоял в церкви?
– Никто не сказал. Надо узнать, где его нашли, при каких обстоятельствах. Потом установить его возраст. Потом сделать анализ, остались ли на нём следы ладана. И так далее.
Погладив кефалофора по плечу, я отошёл в сторону, поманил Щепу.
– Вроде бы всё. Пойдём знакомиться с Еленой.
– Нет, – ответил Щепа, – мамочка ещё не готова. Мы подождём. Пусть она наговорится с друзьями, вина выпьет. Пусть расслабится.
– А ты, оказывается, хитрый, – сказал я искренне.
– Так делали византийцы, – ответил Щепа, игнорируя мою похвалу. – Приезжали на переговоры с вождём дикого племени, привозили десять сундуков подарков. Открывали сундуки – и про каждый подарок подробно рассказывали клиенту. Водили от сундука к сундуку. Это длилось часами. Вождь уставал, у него начинала болеть голова. И только тогда послы начинали разговор о деле. Элементарный приём, но работает. И я таких приёмов много знаю. Иди, возьми ещё вина, и тусуйся. А я сделаю небольшой репортаж для своего блога.
Щепа извлёк смартфон, встал рядом с кефалофором, широко улыбнулся и сделал селфи.
Гости разбились на компании, шум голосов усилился. Пианисту надоела классика, он перешёл на Армстронга. Песенка про Моисея, увлекающего иудеев в пустыню, позабавила меня. Да, мы деревяшки, но разве мы уникальны? Мы почти такие же, как древние иудеи. Разделённый, рассеянный народ, живущий в страхе. Только где наш Ханаан, где наши реки, текущие молоком и мёдом? Возможно, мы найдём его, мир огромен, в нём для всех есть место, отыщется и для нас. Кефалофор упал, едва его показали толпе, – это, разумеется, знак. Он не хотел являться людям. По крайней мере, в таком виде. Я расскажу об этом Читарю – он даст точное толкование знака. Возможно, причина в том, что красивая Елена Константиновна солгала при всех. Деревянная фигура Дионисия не была подарена: её купили за деньги. Дарящий возвышает свой дух, а продающий умаляет его. Принимающий дар – исполнен любви, покупающий – исполнен гордыни.
Я подхватил со стола бокал – полных уже не хватало, доценты и профессора пили и хмелели с удовольствием – и пошёл искать Геру, а тапёр всё повторял и повторял рефрен: отпусти народ мой, старый фараон!
Она стояла на балконе, курила. Балкон тоже оказался ветхим, как и фасад. Искусствоведение, – подумал я, – не приносит больших денег. На вино хватает, а на ремонт здания – увы.
Я встал с ней рядом, попросил сигарету.
– Ты же не куришь, – сказала она.
– За компанию – могу.
Затянулся, дым обжёг горло.
– Почему ты не в тюрьме? – спросила Гера.
– Я просидел одну ночь. Потом отпустили. Нет доказательств.
– Но ты мне признался! И я всё рассказала следователю.
– Этого недостаточно. Ты не понимаешь, как работает система. Твой рассказ не был занесён в протокол – это была оперативная информация. Потом её должны проверить, отработать, а уж потом – подключаются дознаватели, следователи, возбуждается уголовное дело и так далее.
Гера враждебно усмехнулась.
– Ты много про это знаешь.
– Слишком много, – сказал я. – Давно живу.
– Ты изменился, – сказала Гера. – Когда я увидела тебя, там, в твоём доме, в первый раз – ты был другой. Ты был мягче и добрее.
– Всё меняется, – ответил я. – И мне нравится меняться. И мои братья тоже меняются, я это вижу. Мы становимся настоящими смертными. Постепенно, понемногу. Видишь – я даже курить умею. И я научился сопереживать.
Снял пиджак, накинул ей на плечи; захотел обнять, прижать, согреть, пусть не настоящим теплом, а деревянным – неважно; едва удержался.
Она не поблагодарила, смотрела в сторону.
– Простишь меня? – спросил я.
– Нет, – ответила она и выбросила окурок в темноту. – Не могу.
– Ладно, – сказал я. – Но это всё равно случится. Нельзя носить в себе гнев, он будет разъедать тебя изнутри.
Гера плотнее завернулась в мой пиджак.
– Я привыкла, – сказала она. – Я ведь и на папу тоже злилась. Когда он от мамы ушёл, я очень разозлилась, а эту Елену вообще – возненавидела. И вот они с мамой стали разводиться, и мама потребовала, чтоб он купил мне квартиру, и папа купил, а я и квартиру эту тоже – возненавидела… Мама мне ключи отдала, а я взяла – и тут же их в форточку выкинула… Из дома ушла, жила у подруги на даче… Папу считала предателем. Сначала он мне звонил, писал – но я не отвечала. И постепенно он пропал. А я успокоилась, а потом просто про него забыла. Когда тебе восемнадцать лет, родители в принципе не нужны. Тем более, если есть своя квартира… В общем, это неважно. Я даже не знала, что папа переехал в город Павлово. И тут мне звонят: здравствуйте, ваш отец скончался. А я такая: ой! офигеть! А я тут при чём? То есть, папа для меня давно ничего не значил, совершенно, просто ушёл в прошлое… Звоню маме, а мама говорит то же самое, слово в слово: мне всё равно, для меня он не существует, а ты, доча, – езжай, хорони его, институтские друзья тоже пусть едут и хоронят, пусть его Лена хоронит, и, главное, не забудь вступить в наследство. И вот я приезжаю туда, в это ваше Павлово, я там ни разу в жизни не была, и этот папин дом впервые вижу, а в полиции мне говорят: папа ваш умер не просто так, его то ли убили, то ли напугали до смерти. И появляется эта Лена, вся такая деловая, и говорит мне: милая, говорит она, мы с Петром не были расписаны, так что всё, что принадлежало Петру, теперь твоё, и я ни на что не претендую. И потом она устроила похороны, сама всё сделала, я никак не помогала, только один раз приехала в похоронную контору, выбирать гроб… И вот, значит, выбираю я гроб – и ничего не чувствую. Всё происходит без меня. Потом всё заканчивается, все уезжают, и я – бум! – остаюсь одна, в чужом доме. Дом папин, а для меня чужой. Я хожу, вижу: вот папины ботинки, папин стол, папин чайник, папина колбаса в холодильнике. И мне всё равно. Всё чужое. А кто его ограбил, кто его до смерти довёл, поймали вора или нет, – мне три раза всё равно, я про это ничего не хочу знать, незачем это мне, не нужно это мне… Одной в доме страшно… Идол этот безголовый, жуткий, стоит на самом видном месте… Я звоню Еве, это подруга моя, говорю: “Приезжай, умоляю, а то я от страха тут с ума сойду”, – она сразу примчалась, без разговоров… Спасла меня тогда… Убрались в доме… Три мешка пустых бутылок выгребли – папа, в общем, активно увлекался алкоголем… Полезла в его компьютер – там пароль. Под столом сейф стоит, маленький, – там тоже: кодовый замок… Думаю – ладно. Стала разбирать папины бумаги, их целый шкаф, а на самом верху – альбом, открываю я этот альбом – там мои детские фотографии. Я полночи над ними плакала. Уснула. И мне снится, что тот безголовый истукан ко мне подходит, и его голова что-то шепчет. Заорала, проснулась. Еву напугала… А в ушах – этот шёпот… Объясняет, что надо делать… Опять полезла в папин компьютер, вбила год своего рождения, 1993-й, – пароль верный, всё открылось. В ящике стола – папина карточка Сбербанка. Пошла в банкомат – какой пин-код? Не знаю… Вбиваю те же цифры – код верный! У меня – слёзы текут. Иду к сейфу, нажимаю четыре кнопки, 1993, – сейф открывается. Там только деньги и ещё – диктофон с записью, но не папин голос, чей-то чужой, кто-то читает или поёт, то ли шаманские заклинания, то ли молитвы, непонятно… Кое- как успокоилась, лезу в книжный шкаф – там папина книга на видном месте. “История русской храмовой скульптуры”. Взяла книгу – там дарственная надпись: “Любимой дочери Георгии от папы. Я всегда буду с тобой”. Я опять рыдаю. А никто бы такого не выдержал, ты бы тоже плакал. Понимаю, что жила вниз головой, а теперь перевернулась и встала на ноги. Папы не было – и вдруг – бум! – он появился… Он всегда был со мной, просто я его не чувствовала, я была вся в своих страданиях… Мы с ним соединились, помирились, и его смерть этому не помешала, наоборот, помогла… Потом меня вызвал следователь. Целый день отвечала на вопросы. И он меня спрашивает: девушка, вы сами-то хотите, чтобы мы нашли преступника и наказали? Или вам всё равно? И я отвечаю: нет, мне не всё равно! Нет! Я хочу узнать, кто он такой, я хочу знать его имя и фамилию. Как его наказать, на сколько лет посадить – это не моё дело, но я хочу знать, как и почему мой отец умер. Я хочу это знать, я хочу иметь эту информацию, я хочу, чтобы для меня история была закончена. Вот так я сказала следователю. И успокоилась. Потому что проговорила это, сформулировала для себя и для других. Совсем легко стало. Освобождение пришло. Подруге сказала: Ева, спасибо, я в норме. Сходили в рест