– Да, – ответил Никола. – Согласись, братец, это всё изменит. Если тело сгнило или разрублено – выбрасываем его, делаем новое.
– Елена не отдаст статую.
– Отдаст, – сказал Никола. – Вы просто неправильно с ней разговаривали. Вы говорили с ней, как с сестрой, – а надо было говорить, как с отступницей. Вы взывали к логике – а отступники и еретики живут не логикой, они упиваются собственной храбростью, они полны гордыни, мнимого величия. Ваш товарищ, ловкий Щепа, и учёная женщина Елена, и другие, исполненные гордыни и презрения, о которых вы не знаете – но знаю я. Их много. Не сообщаясь друг с другом, все они говорят одно и то же, как будто один и тот же бес наущает их одинаковыми ядовитыми словесами. Это началось не вчера, и завтра не кончится. Пока речь идёт лишь о ереси, но в дальнейшем может завершиться расколом.
Читарь переступил с ноги на ногу, морщась от боли.
– Нет, владыко, – возразил он. – Я не согласен. Ересь там, где есть думающие. А эти – не думают. Ты сам сказал: они вне логики. Они следуют за суетой и страстями. Что ж я, не знаю, что такое раскол? Они разобщены, каждый сам за себя. Среди них нет ни Лютера, ни Аввакума, нет пастыря…
Никола поднял ладонь, – Читарь замолк.
– Такой появится, – сказал Никола. – Не забывай, в какое время живём. Они легко найдут друг друга через социальные сети. Истинно говорю вам: мы стоим перед лицом опасности. Если вместо одного деревянного народа появятся два, друг с другом враждующих, – оба ослабнут в этой вражде. Потом тайна раскроется, и гонения на истуканов возобновятся. Церковь исторгла нас и назад не примет. Нас отлучат, на нас будут охотиться. Или ты забыл, брат, с чего началось Великое гонение на христиан, и чем закончилось?
– Не забыл, владыко, – ответил Читарь. – С доносов началось. А закончилось – damnatio ad bestias, christianos ad leones. Но прошу тебя, взгляни на это иначе. Отступники есть безумцы, смущённые дьяволом. А дьявол, как ты знаешь, искушает деревянных так же, как и обычных живых, не делая отличий меж первыми и вторыми, из чего следует, что меж деревянными и живыми для дьявола нет никакой разницы. Таким образом, наши заблудшие братья и сёстры, искушаемые дьяволом, на самом деле свидетельствуют о благой, живой, тварной, грешной и смертной природе всего нашего народа.
Никола тяжело вздохнул: так, что пламя свечей поколебалось.
– С точки зрения метафизики ты прав, – сказал он. – С точки зрения схоластики тоже прав. Но мне, облечённому саном и грузом ответственности, не так важно, каков мой народ по сути, как важно сохранить его.
– Тогда, – спросил Читарь, – в чём твоё опасение, владыко?
– Ты скажи, – ответил Никола. – Ты ведёшь себя так, как будто знаешь. Хочешь – я буду слушать тебя во всём? У меня есть три достоинства: оружие в правой руке, власть в левой руке, и ещё – легальный статус. Вы называете меня Николаем-угодником, Чудотворцем, но я – не Николай, не архиепископ, я всего лишь его образ. Икона “на рези”. Меня создали люди, как и тебя. Ты умён, ты читаешь на языках, которых я не знаю, – ты́ скажи, как нам быть?
Читарь хотел ответить, я видел по глазам – ему есть, что возразить, но вдруг его рот перекосился, дрогнула рука, сжимавшая трость, и он стал падать, лицом и грудью вперёд.
Я успел подскочить и подставить руки.
Положил его на кровать, вытащил трость из пальцев.
Никола смотрел, не двигаясь с места, – не потому, что был равнодушен, а потому, что видел: я знаю, что делать, и не хочу, чтобы мне мешали.
Я осторожно перевернул Читаря на спину; он терпел; вынул нож, взрезал рубаху. Включил настольную лампу, поднёс.
Глубокая зияющая трещина шла через всю левую сторону тела: от середины ягодицы, вдоль спины – к шее, и далее – до затылка. Левкас, как я и думал, не помог. Дерево было слишком старым. Требовалось серьёзное вмешательство: стамеской или, лучше, фрезой попытаться вынуть весь повреждённый фрагмент, примерно седьмую часть тела, – и вставить новый. Но по опыту я знал, что это невозможно, как невозможно пересадить живому позвоночный столб. При попытке глубокого проникновения деревянный массив лопнет и распадётся на две неравных половины, а поскольку фигура была изготовлена из цельного куска дерева – голова распадётся тоже.
Я оглянулся на Николу – тот показал большим пальцем на выход.
Вышли оба.
– Протянет от силы месяц, – сказал я. – Может, два. Ему нельзя ходить, нельзя вставать, вообще никак шевелиться.
– Его душа велика, – сказал Никола. – Он один из самых сильных.
– Неважно, – сказал я. – Дух – это дух, а материал – это материал. Мы все зависим от своих материальных тел.
Никола долго молчал.
Я подумал, что сейчас он мне совсем не нужен: скорее бы ушёл.
– Ты можешь это как-то замедлить? – спросил он.
– Я наложу стальные скобы. Это поможет, но ненадолго. Поверь моему опыту.
– Конечно, верю, – ответил Никола. – Но учти, братец. Вы мне нужны все. Треснувшие, лопнувшие, всякие. И Дионисий безголовый нужен, и Читарь, и Параскева нужна. Какая помощь тебе требуется?
– Никакой, – ответил я.
На том расстались.
Он исчез во мраке, вместе со своей кобурой и со своей седой полукруглой бородищей: неспешный, всесильный.
Я вспомнил, что у католиков святой Николай со временем трансформировался в безобидного розовощёкого Санта-Клауса, но у православных христиан почему-то такого не произошло: Дед Мороз остался простейшей мистической, волшебной сущностью, в которую верит лишь ребятня; сущностью, никак не связанной с церковью, отдельной от религии, своего рода богом детей, самостоятельным волшебным стариком, приходящим раз в год в конце декабря и немедленно исчезающим в первых числах января.
Есть такой неприятный психологический выверт, когда ты видишь человека, очевидного титана, лидера, сильного и твёрдого, и влюбляешься в него, и доверяешься ему, – но вдруг, наблюдая за ним и взаимодействуя, понимаешь, что титан и лидер, увы, не столь крепок, как ты себе вообразил; ты любишь не его, а свой нафантазированный образ; расстаться с возлюбленным образом жалко, трудно либо вовсе невозможно.
Религии рождаются не из биения шаманских бубнов, а из стона тоскующей, надеющейся души. А вдруг кто-то есть? Кто-то особенный? Впятеро, вдесятеро сильнее меня, тебя, нас? Кто-то, вырезанный из крепчайшего дуба, выкованный из стали? Кто-то, кому нипочём невзгоды? Пусть его кличут любым именем, или прозвищем. Большинство людей лишены воображения, им нужно чётко обозначить: вот Бог, вот его материальное воплощение; вот Сын Бога; вот пророк Бога.
Главное – чтобы он был, знал путь, озвучивал истины.
Я запретил Читарю двигаться, едва дождался утра, со всех ног бросился в магазин, долго искал его, спрашивая подряд у всех прохожих. Купил всё, что нужно, вернулся – и за четверть часа управился с простой операцией. Левкас из раны удалять не стал, от левкаса пользы никакой, но и вреда тоже; наложил поперёк трещины стальные планки длиной в мизинец и закрепил их болтами, а затем широкими монтажными ремнями стянул тело Читаря на талии, на груди и на шее. Получился корсет, сохраняющий верхнюю часть тела в неподвижности. Это, конечно, не решало проблему полностью, но хотя бы приостанавливало развитие дефекта.
– Можно лежать, – объявил я ему. – Можно стоять. Нельзя шевелиться, двигаться. Как ты хочешь?
– Cтоять, – ответил Читарь. – Что же я, инвалид? У меня есть книги. Можешь сделать мне аналой?
– Конечно.
– Тогда сделай, ради бога. Я займусь делом.
Жалость захлёстывала меня, я – опять же бегом – выскочил в цех, разъял голыми руками деревянный поддон и сколотил из него аналой.
Работа сразу успокоила и дух, и сердце.
Аналой установил у окна, где больше света, поднял Читаря и утвердил его вертикально.
Книги его лежали стопой на столе, я спросил, какую взять; он пожелал Даниила Андреева.
– Руку осторожно подними и положи сверху, – велел я. – Когда будешь перелистывать, старайся не шевелить плечом.
– А креститься? – спросил Читарь.
– Нельзя тебе креститься, – сказал я, раздражаясь. – Ничего нельзя. Даже говорить нельзя! У тебя трещина в подзатылочной области! У тебя голова лопнет, как арбуз, понимаешь?
– Сколько мне осталось? – тихо спросил он.
– Не знаю! – солгал я. – Но на твоём месте я бы готовился к худшему.
Читарь улыбнулся, взгляд стал ясным, зрачки пролились щедрым золотым светом.
– Братик, – сказал он, – братик мой любимый! Неужто ты забыл, кто мы такие? Для нас всё худшее – позади, а впереди мы имеем жизнь вечную, в этом мире или в другом.
Он поднял руку, раскрыл книгу на заложенном месте.
– Вот послушай, что написано. – Стал читать, водя пальцем по строкам. – “Разрабатывая веками практические приёмы воздействия воли на человеческий организм и на внешнюю материю и подводя человека к этому лишь после длительной нравственной подготовки и многостороннего искуса, высокоразвитые религии поднимают сотни и, может быть, даже тысячи людей до того, что в просторечии называется чудотворчеством. Эту методику, крайне трудоёмкую и вызывающую жгучую ненависть современных филистеров, отличает один принцип, науке чуждый: принцип совершенствования и трансформации собственного существа, вследствие чего физический и эфирный покровы личности становятся более податливыми, эластичными, более послушными орудиям воли, чем у нас. Этот путь приводит к таким легендарным якобы явлениям, как телесное прохождение сквозь предметы трёхмерного мира, движение по воздуху, хождение по воде, мгновенное преодоление огромных расстояний, излечение неизлечимых и слепорождённых и, наконец, как наивысшее и чрезвычайно редкое достижение – воскрешение из мёртвых. Здесь налицо овладение законами нашей материальности и подчинение низших из них высшим, нам ещё неизвестным”.
– Это писал истукан? – спросил я.
– Нет, – ответил Читарь. – Живой смертный. Умер шестьдесят лет назад. Я знал его. Он, как и я, умел заучивать книги наизусть. Теперь иди, братик, спасибо тебе за всё.