Читарь поднял руку выше и перекрестил воздух меж нами.
Смотреть на него, стоящего столбиком, стянутого грубыми брезентовыми ремнями, было невыносимо; я убежал вон.
Следующие часы посвятил Параскеве. Ещё раз сходил в магазин, теперь уже без спешки. Вовремя вспомнил, что до сих пор фигуряю в шикарных штанах и дизайнерском пиджаке, стоившем, если верить Отщепенцу, немыслимых денег. Вернувшись с покупками, пиджак и рубаху снял, остался голым по пояс; так и работал.
За полдня привёл в порядок голову, с неё и начав; затем спину. Увлёкся. Десять раз похвалил себя за то, что выбрал самый твёрдый материал. Если бы выреза́л фигуру из более мягкого дерева – она бы обгорела сильней и глубже.
Когда меня окликнули – едва не подпрыгнул от неожиданности.
В цех вошли трое, незнакомые мне молодые парни, вразвалочку, спортивно. Один щуплый, другие покрепче. Дух от них шёл совсем слабенький, первобытный, как от животных.
– Здорово, мужик, – воскликнул щуплый. – Чем занимаешься?
Я не ответил.
Перед собой они видели голого по пояс человека, с руками, измазанными сажей: такого можно не воспринимать всерьёз.
Молча взял тряпку, вытер чёрные ладони.
Они приблизились.
Лица обыкновенные, скучные, лица простых парней из провинциального города, низкие лбы и крепкие подбородки.
Щуплый продолжал интересоваться:
– Откуда ты, дядя?
И вот что случилось со мной потом: я обрадовался. От предвкушения даже закружилась голова. Я улыбнулся им широко и гостеприимно, и стал прикидывать, как свернуть им шеи. Слишком сильно перенервничал, спасая своего брата, стягивая его тело узами, – и теперь моя жалость к нему сама собой переплавилась в чистый гнев, заполнивший всего меня; я наслаждался гневом и ждал момента, когда смогу его выпустить, это было звенящее, закладывающее уши, людоедское, волшебное ощущение, очень человеческое, сладкое. Деревянные чудища на такое не способны; только живые, налитые горячей кровью.
Я подобрал с пола рубаху, надел и грязными пальцами – очень медленно – стал застёгивать мелкие пуговки.
– А вы кто? – спросил мирно.
– А ты-то кто? – встрял второй, наголо бритый, по их терминологии – “бык”, агрессивный нападающий.
– А может, вам и знать не надо? – вежливо произнёс я. – А может, так лучше будет?
Они не были готовы к такому повороту и слегка стушевались.
– Обзовитесь, парни, – предложил я, чрезвычайно миролюбиво. – Потом будем говорить дальше.
Но щуплый был малый не промах, он развеселился и переглянулся с приятелями.
– Дальше – ближе, твёрже – жиже! – провозгласил он. – Я так понял, ты на понятиях. Местный?
– Нет, – ответил я, – наоборот.
– А мы – местные, – сказал щуплый. – И это наша точка, братан. Это наша база. Тут был бизнес, и мы с него получали.
– Теперь, – ответил я, – тут бизнеса нет.
– А что есть?
– Ничего.
– А ты тогда что тут делаешь, Вася?
– А это никого не колышет, – сказал я. – За слова твои грубые, сынок, за “мужика”, за “Васю”, – я бы с тебя спросил, но не буду, потому что я добрый. Но найдутся и злые. Они спросят по тяжёлой. Кто я есть, что я делаю, – вам знать вообще не надо. Ваша точка? – пусть будет ваша, я не против. Вон там в углу насрано – это, получается, тоже ваше, правильно? Так ведь?
Они молчали.
Под ногой у меня лежал топор и два напильника, каждый длиной в две ладони; замечательный топор и прекрасные напильники; руки сами потянулись к рукоятям.
Бритоголовый вынул сигареты и закурил. Щуплый – их лидер, конечно, – не хотел терять инициативы в разговоре и облажаться перед своими.
– Ладно, – сказал он. – Давай начнём заново, как будто ничего не было. Как будто я только что вошёл. Вот я, допустим, местный житель, интересуюсь узнать, что ты делаешь возле моего дома. Вдруг ты террорист, как его, исламский? Бомбу тут маньячишь, взрывчатую? А? Ты тут бычишь перед нами, типа борзый и блатной, но мне-то всё равно, я по-людски спрашиваю…
– Если по-людски, – ответил я, – то тебе не о чем беспокоиться. Меня звать Антип, я тут случайный человек, два-три дня пересижу и пропаду, никакого вреда не сделаю. И главное: чтоб ты знал, менты в курсе, что я здесь. Уже приходили, паспорт проверили. Я им денег отсчитал.
Трое переглянулись.
Бритоголовый выкинул сигарету, наполовину выкуренную, точно мне под ноги.
Третий, до сих пор молчавший, самый невзрачный, в кургузом бушлате, с заметной татарской раскосиной глаз, шевельнул рукой, тронул щуплого за спину, посылая ему некий сигнал; возможно, он и был настоящим главарём, а щуплый только изображал, кидал понты.
У современных бандитов всё всегда задумано очень хитро.
– Короче, – произнёс щуплый, – я так понял, ты – под ментами?
– Совершенно верно.
– А чего ж сразу не сказал?
– А ты не спрашивал.
– Понятно, – сказал щуплый. – Ну тогда и хер с тобой.
– Хер всегда со мной, – ответил я. – Чего и тебе желаю.
– Ага, – сказал щуплый. – Ментам привет передавай.
– От кого привет? – спросил я.
– От Серёжи Нехорошего, – значительно сказал щуплый. – Это я. Половина района – моя, и эта база – тоже была моя. Ты сказал, что завис тут на три дня – вот мы вернёмся через три дня, и если увидим тебя – потом не жалуйся. Нам тут чужие залётные не нужны. Своих дураков хватает. Запомнил?
– Конечно, – ответил я. – Конечно, Серёжа. Никаких проблем.
Щуплый Серёжа, переглянувшись со спутниками, пошёл к выходу, все трое оглядывались и делали вид, что в любой момент остановятся, вернутся и накажут меня, набьют морду, – а я делал вид, что мирно наблюдаю за их уходом. На самом деле мне очень хотелось догнать, убить, я был невероятно разочарован, и схватил топор.
Догоню, отомщу. За брата моего, погибающего, отомщу. Они не виноваты? Нет, конечно же, виноваты! Весь мир виноват, а они – часть этого мира! И не самая лучшая его часть!
Так и случилось бы, наверное. Порешил бы всех троих. Уже двинул следом, заведя за спину руку с оружием, – но услышал посторонний звук и остановился.
А то был лишь телефонный сигнал о входящем сообщении. И его – невинного, короткого электрического чириканья – хватило, чтоб опомниться.
Господи, что со мной? Неужели ты внял моим мольбам, и превращаешь меня в одного из них? В того, кто готов упиться чужой кровью, только бы хоть немного остудить свою?
Отшвырнул топор. Руки дрожали. Прочитал, поднеся экранчик близко к глазам: “Я в Можайске, хочешь увидеться?”
Конечно, хочу, уже бегу, никуда не уходи, дождись, – расскажу, как ты меня спасла, и ещё не раз спасёшь.
Сидели в гулкой, неуютной кофейне у окна, снаружи затянутого дождевой плёнкой. Телевизор под потолком беззвучно демонстрировал спортивные состязания, в глазах рябило от поджарых торсов, обтянутых ярчайшими фуфайками.
Увидев её, я сразу решил, что обязательно расскажу про Елену. Дочери Ворошилова будет больно – но она выдержит. Рассказать должен я, и никто другой. Наши пути начали сходиться с того момента, как я стал читать её публикации в соцсетях. Сегодня её появление спасло меня от большой беды. Пути не просто сошлись – теперь они переплетались тесно.
Но рубить неприятную правду вот так, с ходу, показалось неправильным. Какое-то время я просто молча смотрел, как она пьёт имбирный лимонад, необычайно деловая, в широком платке вокруг шеи, волосы – в беспорядке; слабый запах ладана. Догадался: ходила в храм, для того и платок. Никогда раньше не видел её ни в платке, ни с шарфом. У неё красивая шея – зачем закрывать?
Она отодвинула полупустой стакан и призналась:
– Я специально приехала. Сходила в собор, посмотрела на икону Николая. Действительно, резная икона, трёхмерная.
– Значит, ты нам не поверила, – сказал я.
– Не поверила, – согласилась Гера. – Никто бы не поверил. Но мне надо было убедиться.
Она выглядела спокойной, благодушной, очистившейся – так всегда бывает со столичными обитателями, совершившими хадж, приехавшими в какой-нибудь пряничный древний городок, возникший в мохнатой мафусаиловой древности окрест храма или монастыря, во времена, когда про Москву никто и слыхом не слыхивал.
– Есть ещё другой образ, – сообщил я. – Круглая скульптура XIV века, дубовая. Очень красивая (“как ты”, хотел добавить). Раньше стояла здесь, потом её перевезли в Третьяковскую галерею.
– И ты хочешь сказать, что по ночам святой Николай оживает и сходит с иконы?
– Так и есть, – ответил я. – Люди это всегда знали. Когда мы стояли в храмах, они шили для нас одежду и обувь. Через какое-то время проверяли – и видели, что обувь изнашивается. В Радовицком монастыре в Егорьевском районе есть ещё один резной образ святого Николая – так у него вообще серебряные башмаки. Кстати, тот образ вырезан из яблони: очень редкий случай.
Гера сдёрнула с шеи платок.
– Бред какой-то.
– Почему бред? – спросил я. – Ты не веришь своим глазам?
– Начинаю верить, – тихо ответила Гера. – Но почему этот – оживает, а те, другие, не оживают?
– И те оживают, – сказал я. – Иконы – разные, но человек-то – один и тот же, архиепископ Николай. Весьма почитаемый христианский святой. Когда истуканов выносили из можайских храмов – его не тронули, сделали исключение. Это можно объяснить. Тысячу лет назад здесь жили люди племени голядов. Часть древнего народа галиндов, упомянутых ещё Птолемеем. Голяды были этнические балты, язычники, поклонялись идолам. Никола Можайский – это он и есть, языческий идол голядов, превратившийся в образ христианского святого. Люди ведь не сразу отказались от прежних верований. Представь себе: приходит сюда, в каком-нибудь одиннадцатом веке, христианский проповедник в рясе, и видит, что люди несут жертвы деревянному кумиру. Христианин предлагает дикарям отказаться от поклонения, но дикари не согласны, они прогоняют проповедника, камни в него швыряют. Тогда он возвращается и говорит: Бог с вами, поклоняйтесь, но знайте – теперь вашего кумира зовут святой Николай. Или могло быть наоборот: пришёл проповедник, вкоп