ал крест и сказал: вот где Бог! Но люди отвечают: нет, мы не хотим крест, мы хотим как раньше, резной деревянный столб. И тогда проповедник привозит то, что они хотели, деревянную фигуру. Хотели столб? – вот вам столб! Главное – не забудьте, что его зовут Николай Чудотворец! По-всякому могло быть. Одни приходили с огнём и мечом, другие – с уговорами и хитрыми манёврами. Жизнь была такой же сложной, как и теперь, а может, ещё сложнее. Считать древних предков идиотами – худшее, что бывает с разумным человеком.
– Я не считаю предков идиотами, – возразила Гера, – но я живу в двадцать первом веке, для меня религия мало значит.
– Ну вот, – ответил я, – теперь она для тебя значит гораздо больше.
– Это точно, – сказала Гера, улыбаясь. – Не поверишь, я ему даже свечку поставила. Николе Можайскому.
– Отлично, – ответил я. – Он заметил, можешь не сомневаться.
Не хотелось расстраивать её – но другого случая могло не быть.
И я рассказал.
Про Елену Константиновну, осиновую женщину, про то, как она считала себя проклятой, но встретила живого смертного, Петра Ворошилова, – и тот изменил её судьбу.
Гера слушала, хмурясь, позабыв про свой лимонад.
– Нет, – покачала головой, – это невозможно. Ради неё он бросил маму. Если она – деревянная… тогда… как он с ней спал?
– Как все, – сказал я. – До этого нам дела нет. У всех истуканов, и мужчин, и женщин, есть половые органы. Их нет лишь у ангелов – ангелы бесполые. Но, может быть, Елена и твой отец просто дружили. А спал он с другими, про которых мы не знаем. Зачем об этом думать?
Она заплакала.
Глотала рыдания, сдерживалась – но не могла. Я оглянулся: на нас никто не смотрел.
“Всё равно, – подумал я, – это хорошо и правильно, пусть она узнает всё от меня. Это нас сблизит. А я того и добиваюсь. Дело ведь не в деревянной Елене, дело во мне. С кем спал историк Ворошилов? Какая мне разница? Никогда меня это не волновало. Известно, что как минимум один раз он переспал с живой смертной, и родил дочь – вот она, передо мной”.
Гера встала, прижимая ладонь к глазам, к носу, извинилась, выбежала, но платок и сумку оставила.
Для них это важно, да. Кто с кем спит, или спал. Кто кого любил. Кто от кого родил, и кого родил, и какова была судьба рождённых. А кто кого любил, но не родил.
Вернулась серьёзная, спокойная, решительно придвинула стакан с лимонадом и выпила в два больших мужских глотка.
– Ладно, – объявила. – Есть ещё что-то, что я должна знать? Кто ещё у нас деревянный? Вон тот официант – деревянный?
– Нет, – ответил я, оглянувшись, – у него татуировка на руке. Мы татуировок не делаем, нам нельзя портить свои тела. Тело есть видимая часть души.
Гера кивнула на телевизор.
– А эти?
На экране велогонщики разноцветным стадом неслись по горной дороге, с лицами, одинаково загорелыми и за- острившимися от сверхусилий.
– Тоже нет, – ответил я. – Истуканы в большой спорт не идут. Спортсмены находятся под наблюдением врачей, а мы врачей за версту обходим, и сами медициной не занимаемся.
Она подумала, огладила пальцами стол, – ладони у неё были отцовские, с длинными пальцами, кожа на фалангах и у ногтей усталая, отравленная ацетоном: результат возни с красками.
– Значит, – спросила, – если я вижу врача – могу быть уверена, что он – не деревянный?
– Абсолютно, – сказал я. – Нам недоступны профессии, где необходим регулярный медицинский осмотр. Врачи, офицеры, полицейские, водители, машинисты поездов, лётчики, моряки, повара, пожарные, инкассаторы и так далее. Таких профессий несколько десятков, есть официальный перечень, утверждённый государством. Если хочешь быть совершенно спокойной, найди этот перечень и изучи. Я, допустим, работаю на токарном станке, и я тоже обязан приносить справку, раз в два года. Приходится выкручиваться, подкупать врача или подделывать эту проклятую справку, каждый раз рискую, но пока Бог милует. Да и кому я нужен, работяга из токарного цеха? А вот если бы в полицию захотел – меня бы разоблачили моментально. Поэтому большинство наших сидят тихо, не высовываются: кто сторожем, кто дворником, кто полы моет. Читарь одно время держал переплётную мастерскую…
– Ужасно, – сказала Гера. – Очень скучно. И тоскливо.
– Почему скучно? Нам не бывает скучно. Мы же бывшие святые образа, мы не умеем пребывать в праздности и унынии. Мы всегда при деле. У нас и агрономы есть, и программисты. Вон, Елена Константиновна – в науке. И музыканты есть, и архитекторы. И даже кинокритики. Все ребята очень надёжные, живут по заповедям, братьям помогают.
– Ладно, – сказала Гера, посмотрела на меня задумчиво и, как мне показалось, почти благодарно; её дух смягчился. – Ты был прав. Как сейчас говорят, моя жизнь уже не будет прежней. И я не жалею, что про вас узнала. И может быть, я сделаю на эту тему пикчу… Картинку, в смысле. А может, даже не одну.
– Подожди, – сказал я, – последний секрет открою. Есть верный способ опознать истукана. Надо предложить ему зайти в церковь. Истукан всегда откажется и испугается. На паперть взойдёт, и даже в притвор может, но дальше – нет. Память помешает. Это нечто вроде родовой травмы. Храмы были нашими домами, мы не можем забыть, как нас оттуда вынесли. Даже если насильно взять меня, впятером, вшестером скрутить и попробовать поднести к алтарю – я буду орать благим матом и биться в конвульсиях. И все решат, что я одержим бесами. Это будет страшная картина.
– С тобой так делали? – спросила Гера.
– Один раз. Но это было давно.
– Расскажешь?
– Не теперь, – ответил я, смешавшись. – Мне, к сожалению, пора идти. Срочная работа… и ещё друг… Он… Ну… Не совсем здоров.
Она кивнула.
Конечно, я ей не сказал, что друг изувечен по её, Геры, вине. Это было ни к чему. Она поступила, как до́лжно поступить честному человеку, она не имела злого умысла. В конце концов, мы с Читарем пошли в огонь добровольно.
На улице шёл мелкий дождь – ещё один холодный дождь этой холодной весны, бесконечно длинной весны, вместившей столько событий.
Остановились возле её машины.
Две темноликие цыганки, обмотанные тряпьём, старуха и молодуха, хрипло и без энтузиазма попросили нас подать “ради Господа нашего Иисуса Христа”; я посмотрел старухе в глаза, она вздрогнула и поспешно утащила молодую за локоть.
– Цыганки тоже нас чувствуют, – сказал я Гере. – Но не все, а только настоящие ведьмы.
Номеров на её машине не было, заднее стекло украшало объявление о продаже.
– Починила бы вмятину, – посоветовал я, – а уж потом продавала.
– Да пофигу, – беззаботно ответила Гера. – Сойдёт и так. Я уже на чемоданах сижу. Виза, билеты, всё есть. Флоренция ждёт!
– Завидую тебе, – признался я. – Очень хочется в Италию, или в Испанию, в любую католическую страну, посмотреть на их деревянные статуи…
– Чего ж не съездишь?
– Мой паспорт лучше не светить.
Гера тряхнула головой, издала на сильном выдохе многосоставной звук, то ли “ой”, то ли “эх”.
– Короче, я связалась с мафией!
– Ну какая мафия, – сказал я, развеселившись, – что ты говоришь такое? Мафия сеет смерть – а мы, наоборот, от смерти бежим.
– У тебя есть почта? – спросила Гера.
– Конечно, есть. Компьютер, правда, сгорел – но я куплю новый.
Продиктовал адрес.
Почему-то показалось, что она схитрила. Если и уезжала – то не в Италию, а в какую-нибудь Индию, или в Тибет, или на Горный Алтай, или на Камчатку; она была слишком умна и независима, чтобы ходить обычными туристическими тропами.
Уехала, ловко ввинтив свою хиппанскую машинку в поток других, серых и чёрных, – а я остался, чувствуя себя глупо. Так много всего хотел спросить, но не спросил, вместо этого задвинул дилетантскую лекцию. Надо было говорить про неё – а говорили про деревяшки. Миру не нужны скучные обезвоженные деревяшки, миру нужны красивые, яркие, сильные женщины, талантливые, думающие, – куда без них? Мир легко обойдётся без деревянных истуканов, но никогда не обойдётся без дочерей человеческих.
Пряничный городок оживал, люди окончили дневные труды и споро шагали по всем направлениям, к домашним очагам, к ужинам, к семьям, и я с удовольствием влился в деловитую, мокрую толпишку местных, поднял воротник, перепрыгивал через лужи, вдыхал земляные запахи. Домой захотел, в Павлово, в Чёрные Столбы.
Я ведь слегка запутал Геру: рассказав про народ галиндов, умолчал, что они поклонялись не деревянным столбам, а камням, и были у них кумирни с ледниковыми валунами, в которых люди сверлили отверстия, неизвестно зачем, и как они отправляли свой культ – бесполезно гадать. Время пожрало и галиндов, и другие народы, гораздо более могучие. Ясно одно: Хронос есть отдельная сила, победить его невозможно, вода времени сносит всё и всех.
К полуночи дождь иссяк, небо очистилось.
На ходу я то и дело запрокидывал голову и любовался звёздным куполом, рискуя споткнуться и упасть, – но ноги несли сами.
Мне всегда казалось, что наблюдать за звёздами лучше в движении, ведь и сами они движутся тоже. Ничего неподвижного не существует. Даже камни имеют свою цель и к ней пол- зут. А то, что скульптурные изваяния движутся, – так это известно многим; Пушкин описал целых два случая, у него движутся Медный всадник и Каменный гость.
Толкнул створку ворот. Никола пообещал, что отомкнёт замок. Петли заскрипели так, что, казалось, проснётся половина города, но никто меня не окликнул, только брехал далеко в стороне недовольный чем-то пёс.
Никола действительно управлял в Можайске всем и контролировал всё. Может, и петли ворот не смазывали по его указанию? С умыслом? Например, для того, чтобы он услышал, если ночью кто-то попытается проникнуть за ограду? У меня было ощущение, что любая мелочь в этом городе продумана, любой предмет поставлен на своё место один раз и навсегда, и скреплён с другими такими же.
На дорожке, ведущей от ворот к собору, показался некто неизвестный, стремительно на меня надвигавшийся, – привидение? Ангел господень? С шелестом и скрипом он летел ко мне, намереваясь, очевидно, атаковать. Я едва успел перекреститься. Бежать было поздно. Наконец, различил: девочка Евдокия, на самокате, розовая куртка, сияющая улыбка, лёгкие волосы гуляют под ветром.