Потом я показал Дуняшке фигуру Параскевы, объяснил, что девочка сделана в чин и подобие образа взрослой женщины, особо почитаемой христианской святой, и, следовательно, между нею и Дуняшкой всегда будет духовная связь. Но Дуняшку, по-моему, не впечатлил мой рассказ. Она потрогала прохладную полированную поверхность и поспешила вернуться туда, где звенела музыка. Сам я остался возле скульптуры и попрощался с ней.
Поднимут её или нет – неизвестно. Увижу ли я её ещё раз – тоже неизвестно. Создавая нечто, сначала мучаешься работой, а потом, когда работа закончена, – мучаешься, отпуская готовое произведение в самостоятельную жизнь.
Пешком добрались до вокзала, сели в электричку до Москвы.
Самокат Дуняшки, между прочим, умел складываться, его можно было прицепить на лямку и нести за спиной, наподобие винтовки.
Пока ехали – сначала из Можайска в Москву, потом из Москвы домой, – я изложил дочери историю города Павлово. Мне показалось важным всячески отрекламировать город, чтобы, значит, у ребёнка возникло ощущение малой родины, личного и любимого географического угла. Дуняшка слушала вполуха, не выпуская из рук телефона, а мне приходилось употреблять глупые и непедагогичные выражения, вроде “ты это потом поймёшь” или “пригодится на будущее”. Я совершенно не был готов к детской легкомысленности, раздражался, но себя сдерживал.
Она не понимала, что такое прошлый век, и чем он отличается от позапрошлого, для неё это было одинаково давно, в глубокой древности.
Это всё есть в интернете, возражала Дуняшка, всегда можно нагуглить. Лучше скажи: когда ты сможешь купить мне ролики?
Да хоть завтра, отвечал я, но учти: ты не такая, как все, вдруг полетишь на роликах – и упадёшь? И ударишься головой об камень, а кровь – не потечёт? На тебя сразу обратят внимание. Никогда не забывай об этом. Ролики, велосипед, скейт – всё у тебя будет, но помни, кто ты. Твой секрет – не только твой, он наш общий. Один проговорится – все пострадают.
Но мои увещевания не входили в её голову; девочка была невинна в самом простом, ветхозаветном смысле, ей никто никогда не делал зла, её не отягощали практические знания – но зато знания поверхностные, обрывочные, бессистемные, заимствованные из Сети – она пожирала мгновенно и запоминала навсегда. Я не спорил, больше молчал, привыкал. То ли ещё будет, думал, вздыхая; крепись, Антипка, теперь ты отвечаешь вот за этого отчаянного и прямодушного несмышлёныша.
От идеи снять дом в деревне пришлось отказаться. Ребёнка надо было социализировать, и чем быстрее, тем лучше. И на этом не экономить ни денег, ни времени. Я выбрал для жительства новый район, в городе его ласково и мечтательно называли “башенки”: четыре железобетонных охабины, каждая по шестнадцать этажей, далеко от центра, но зато близко к природе, на берегу реки, в конце улицы Ленина. В большом доме девочка быстрее найдёт себе друзей и подруг из числа соседских детей.
“Башенки” стояли квадратом, наподобие крепости, внутренний двор выглядел чудом передовой градостроительной мысли: площадка для детских игр, площадка для спорта, площадка для выгула собак. Мне особенно понравилось обилие протяжённых дорожек из гладкого асфальта – можно рассекать и на роликах, и на самокате, и на велосипеде, не исчезая из поля зрения родителя, бдящего из окна.
“Башенки” населял народ небедный, вдобавок примерно четверть всех квартир была куплена впрок, и арендовать свободный апартамент на две просторных комнаты не составило проблемы. Агент-риелтор, рыхлый малый с розовым лицом, был счастлив провернуть сделку за считаные часы; я действовал как идеальный клиент: не торговался, не капризничал, не обратил внимания на отсутствие телевизора и кондиционера, уплатил наличными и даже поддержал разговор о курсе доллара и джентрификации.
Владелицей хаты оказалась женщина из семьи старожилов, двоюродная сестра заместителя мэра по социальной политике, у нас с нею нашлось множество общих знакомых.
Дуняшке квартира тоже понравилась, особенно интернет, летящий со скоростью восемь мегабит. Хозяйка долго извинялась, что холодильник – старый и маловместительный. Я с трудом скрыл отсутствие интереса к этой животрепещущей теме, но выдержал длительную дискуссию о методах остекления лоджий, и под занавес блеснул знаниями насчёт настилки паркетной доски.
Наконец, оба они, хозяйка и агент – исчезли, одинаково вспотевшие от удовольствия: агент обогатился на двадцать пять тысяч, а владелица – на сумму вдвое большую, за первый месяц плюс секьюрити в размере месячной оплаты.
Дуняшка была счастлива. Несколько раз обошла комнаты, кухню, заглядывала во все углы, привыкала к территории, как животное; открыв дверь, вышла в общий коридор, к лифту и мусоропроводу. Трижды назвала меня “папой” – все три раза я вздрагивал с непривычки.
Спросила:
– Мы будем тут жить всегда?
– Нет, – ответил я. – У нас есть свой дом, в деревне, недалеко отсюда. Ты родилась в том доме. Он сгорел – но мы построим новый. А потом ты сама выберешь, где жить, в деревне или в городе.
– Я хочу и там, и там.
Её глаза горели, она наслаждалась новизной обстановки, и я почти заразился от неё восторгом.
И мы сели на стулья, за кухонным столом, и она выслушала от меня длинную и, возможно, занудную нотацию. Перечень запретов был огромен. Нельзя возиться с водой: вода вредна сухому дереву. Нельзя бегать слишком быстро и подпрыгивать слишком высоко: деревянные люди втрое сильнее обычных смертных, и показывать эту силу не следует. Можно есть, можно жевать конфетки, ириски, леденцы, чипсы, орешки и всё, что жуют и чем хрустят обыкновенные дети, можно пить колу, лимонад, сок, – но всё съеденное и выпитое потом придётся удалять из нутра, и это неприятно. Туалет не понадобится, истуканы не писают и не какают, у них нет пищеварительной системы. Истуканы не потеют и ничем не пахнут, не плачут, не чувствуют боли, жары и холода, истуканы ничего не забывают, всё, что с ними случается, – остаётся в памяти навсегда, ногти не растут, но и не обламываются, волосы не растут – но и не выпадают, зрение не слабеет, зубы не портятся, губы не трескаются; истуканы боятся лишь открытого огня и грубого физического повреждения, истукана нельзя попортить ножом, но если отрубить ему топором руку или ногу – истукан останется калекой, его ткани не подвержены регенерации, а что такое регенерация – объяснять не буду, сама можешь нагуглить; истукан есть лучший вариант человека, имеет все его достоинства, но лишён его недостатков, он всегда бодр, сон и отдых – не для него; истуканы все молоды и красивы, среди них нет ни толстых, ни кривых, ни горбатых; истукан не бывает одинок, он всегда может рассчитывать на помощь своего собрата; все истуканы держатся друг за друга, попавших в беду – выручает вся община, что бы ни случилось – помощь обязательно придёт, иногда с такой стороны, откуда сам не ожидаешь; наконец, главное: истукан не доверяет людям, потому что люди сами однажды дали повод, чтоб им не доверять; люди истуканам – не друзья.
Половину мною сказанного Дуняшка уже слышала от Николы – но я решил повторить.
Наконец, я объяснил ей, что такое документы и для чего они нужны, и какие проблемы бывают у истуканов с документами. Показал собственный паспорт, а потом и её свидетельство о рождении на имя Ильиной Евдокии Антиповны. Дуняшка прочитала и вдруг с возмущением воскликнула:
– Мне – одиннадцать лет?!
– Да, – сказал я, – а что такое?
– Мало! – простонала она. – Одиннадцать лет, фигня какая-то!
– А сколько тебе надо?
– Восемнадцать.
– Ты не выглядишь на восемнадцать.
– А на сколько выгляжу?
– На одиннадцать и выглядишь.
Она подумала и предложила:
– А если накрашусь?
– Не поможет. Ты ребёнок. У тебя груди нет.
– Грудь можно вставить! – заявила Дуняшка. – И вообще, грудь – не главное!
– В тебе росту – метр с кепкой, – сказал я.
– Я могу ходить на каблуках! Бывают миниатюрные девушки. “Груди нет, рост маленький” – что за дискриминация?
– Ты не девушка, – возразил я. – Ты девочка.
– Я сама знаю, кто я! – сказала Дуняшка. – Не надо создавать мне комплекс. – И решительно велела: – Переделай документ. Пусть будет хотя бы двенадцать. Чтоб я могла ходить в кино, на фильмы, которые “12+”.
– Стоп, – сказал я. – Во-первых, ничего переделывать не буду, во-вторых, смени тон. Я твой отец, что и как делать и переделывать – это я решаю, а ты должна меня слушаться.
– А это уже эйджизм, – заявила Дуняшка ледяным тоном. – Дискриминация по возрасту.
– Это не дискриминация, это дисциплина. Старших надо уважать.
– Отлично, – сказала Дуняшка, – я тебя буду уважать, а ты меня – нет? Росту я маленького, груди у меня нет, и я должна подчиняться! Ничего себе! Ты меня стигматизируешь! Я личность, ты должен соблюдать мои права. Я сама всё буду решать. Есть у меня грудь или нет, я сама выберу.
– Понятно, – сказал я. – Отца своего тоже сама выберешь? Этого не хочу, хочу вон того?
Она замолчала.
– Человек многое сам выбирает, – сказал я, – это верно. Но есть одно обстоятельство, которое от него никак не зависит. Самое важное обстоятельство, оно называется – смерть. Никто не может знать, когда она придёт; это незнание и придаёт жизни смысл. Человек любит жизнь, потому что она конечна. А когда придёт смерть – решает судьба, природа и Бог.
– Какой бог, папа? – с иронией возразила Дуняшка. – Какой бог?
Меня обожгло, я вскочил.
– Одевайся, пойдём. Сходим в одно место.
Потащил её за руку, чуть не бегом; позвонил, такси вызвал.
Доехали до церкви – тут я сообразил, что у Евдокии нет платка. К счастью, храмовая лавка ещё была открыта, мы купили платок, я сам повязал его.
– Иди в храм, – сказал.
– Зачем?
– Посто зайди. Перед тем, как зайдёшь, перекрестись правой рукой. Вот так. Но можешь и не креститься, никто не заставляет. Дальше будет притвор и вторые двери, в основное помещение. Зайдёшь туда и иди до конца, до алтаря. Если испугаешься, или станет плохо, или что-то странное почувствуешь, – сразу уходи. Я буду ждать здесь.