Она пожала плечами и пошла спокойно. И даже перекрестилась.
Я стал ждать. Сразу пожалел о том, что сделал. А если с ней случится истерика? А если упадёт в обморок? Люди, конечно, сообразят, вынесут её на свежий воздух. А если начнёт буянить, что-нибудь разобьёт, и сама повредится?
Время тянулось, я ждал, не рискуя подойти к паперти, и проклинал себя за легкомыслие.
Когда вышла – мои ноги подогнулись от облегчения.
Платок сразу сняла.
– Ну что?
– Ничего, – ответила, и опять пожала плечами. – Народу много. Поп стоит, стихи читает, с выражением.
– Не страшно было?
– Нет.
– Ничего не почувствовала?
– Нет. Запах странный. От деда Николая так же пахло. Ладан называется.
Я присел на колени и обнял её.
– Ты чего, пап? – спросила Дуняшка.
– Ничего. Ничего.
Утро началось с неожиданного звонка Застырова. Вполне добродушным, свойским тоном он поинтересовался, где я нахожусь; я не стал ничего сочинять, обьявил, что теперь живу в “башенках”, могу продиктовать адрес, но если надо – подъеду сам. Не надо, ответил Застыров, давай-ка мы с тобой вечером пива выпьем, как раньше. Расскажу тебе штучку интересную.
Заинтригованный, я наказал Дуняшке из дома пока не выходить, а если кто будет звонить в дверь – не открывать; это называется безопасность.
Почистил ботинки, причесался, спросил у дочери, как выгляжу – она показала большой палец.
Поехал на фабрику.
Обычно в восемь утра на проходной было не протолкнуться, но сейчас лишь два молодых азиата переминались у дверей, оба невесёлые: то ли их не пускали, то ли, наоборот, только что выгнали, и теперь они думали, куда себя девать. Пройдя внутрь, я всерьёз забеспокоился: ничего не происходило, лишь доносилась ленивая ругань из распахнутых складских ворот. Не гремела пилорама, не звенели двигатели погрузчиков.
Однако я всё равно был рад вернуться; сколько раз пересекал этот двор – десять тысяч, двадцать тысяч раз? Нужно знать и понимать пролетариат, чтобы не презирать расхожие выражения типа “родной завод”. А какой ещё? Здесь со мной считались, здесь мне платили за мой труд, здесь мои товарищи, увидев меня, улыбались.
Будь я наглее, отважнее – мог бы сам учредить такую фабрику. Но не учредил. Это сделал другой.
К нему, к другому, к Пахану, – и пошёл, никуда не сворачивая, в его “аквариум”.
– О! – крикнул Пахан. – Вернулся!
Пожали руки. Пахан был трезвый, но, судя по всему, – ненадолго.
– Я не понял, – сказал он, рассматривая меня внимательно, – что с тобой случилось, в итоге? Одни говорят – тебя посадили. Другие говорят – ты сгорел.
– Дом сгорел. А сажать меня не за что.
Пахан помолчал, не отводя от меня взгляда.
– Кстати, хорошо выглядишь, – сказал он. – Пиджачок тоже ничего, где взял?
– В Москве подарили, – ответил я. – А что у тебя тут происходит?
– Реорганизация, – угрюмо произнёс Пахан. – И реструктуризация. Кризис по мне долбанул, друг мой. Сжатие денежной массы. Заказов мало, долгов много. Мощности загружать нечем. Половину народа я сократил, остальных перевёл на неполный день. Теперь у нас гудок в десять утра, а конец дня в пять вечера. Так что ты, Антип, рано пришёл.
– Ты тоже, – сказал я.
Пахан потянулся, громко хрустнул суставами, как будто пытаясь обнять свой кабинет, свою фабрику.
– А я и не уходил. Я сейчас тут ночую. С женой погавкался… И даже руку на неё поднял… Но это – между нами. Короче, ушёл. Ей не нравится, что я всё время бухой. Мне тоже не нравится, но вариантов нет. Честно скажу, надоело быть трезвым. Надоели кризисы. Я, клянусь, со счёта сбился, какой это по счёту кризис. До этого был в тринадцатом году, а до этого – в две тыщи восьмом, а до этого – в девяносто восьмом, а до них ещё были; лень вспоминать. Зачем мне трезвость? Лучше я буду пьяный, но спокойный. Все решения принимаю взвешенно. Пятьдесят процентов сократил, но всё взвесил.
– А меня сократишь? – спросил я.
– А ты хочешь?
– Нет.
– Твой цех закрыт, – тусклым голосом сообщил Пахан. – Сейчас мы решаем только половой вопрос. В смысле, делаем половую доску. Это шутка.
– Я догадался.
– Ладно, – сказал Пахан, приободрившись. – Расскажи, что было. Интересно же. Сюда же менты приходили, если ты не в курсе. Вещи твои изъяли, меня допрашивали. Потом я в Столбы приезжаю – а Зина говорит, что ты заживо сгорел, одни косточки остались. Я не поверил, пошёл смотреть, а у тебя там – те же самые менты лопатами раскапывают пожарище. Ну, думаю, вот это история! А теперь ты приходишь, собственной персоной, в пиджаке из Москвы, и, типа, как будто ничего не было. Ты давай не темни, Антип, я ж должен знать, что за люди у меня работают!
– Ну, – сказал я, – они решили, что это я ограбил того историка. В марте месяце. Ты помнишь, да? (Пахан не отреагировал.) Кто-то что-то им насвистел, уж не знаю, кто и что. А я уехал в Можайск. Вернулся – а вместо дома – головешки. Может, проводка коротнула, может, взорвался газовый баллон. Не знаю.
Пахан слушал, шаря по мне взглядом, почему-то целясь пониже груди, как будто моя правда пребывала в области живота, а не в словах.
– А чего тебе было в Можайске?
– Уезжал, – ответил я, – по семейным делам. У меня дочка есть, 11 лет, Евдокия. Её мать приняла постриг и ушла в монастырь, а дочку я забрал, она сейчас со мной живёт. Хорошая девочка, вся в меня. Вот такая вот история.
– История серьёзная, – уважительно сказал Пахан. – Я всегда знал, что ты ёбнутый, Антип. Но это ничего, я тоже – ёбнутый. На таких ёбнутых, как мы, весь мир держится. Хочешь тут работать?
– Конечно.
– На половину зарплаты – пойдёшь?
– Пойду.
– Значит, решили. Выходишь с понедельника.
Пахан протянул мне руку – особым образом, держа ладонь горизонтально, тыльной стороной вверх. Я пожал.
– А что делать?
– Двери. Есть у меня заказы на двери, единичные заказы, но тоже – хлеб.
– Согласен, – сказал я. – Но тут ещё такое дело, командир. У меня есть свой заказ, частный. Круглая деревянная храмовая скульптура. Раньше я их делал дома, теперь дом сгорел. Разреши мне работать в цеху. Деньгами я поделюсь, но предупреждаю, там – копейки.
Пахан кивнул.
– На здоровье. Мне выгодно, чтоб на фабрике было движение. Про копейки потом поговорим. А что за скульптура?
– Святой Николай Чудотоворец, – сказал я. – В полный рост, из массива лиственницы. Материал мой.
– Николай Чудотворец, – повторил Пахан, и задумался. – Из массива лиственницы. Когда я помру от алкоголизма – надеюсь, мне это зачтётся.
Он полез в ящик стола, вынул мятый пакетик, положил на стол.
– Твои вещи.
В пакетике я нашёл нательный крестик на кожаном шнурке, молитвослов и образок Параскевы Пятницы: всё, что я оставил в своём шкафу, в раздевалке, уходя, как тогда казалось, если не насовсем, то надолго. А вышло – всего на две недели.
Время всегда норовит обмануть. Хронос – единственный бог, с которым нельзя договориться.
Я молча рассовал всё по карманам пиджака. Пахан наблюдал, прищурившись. Возможно, его следовало поблагодарить.
– Чего-то ты недоговариваешь, – сказал он.
– Нет, – ответил я. – Может, кому и навру, но тебе – никогда. Ты ж меня кормишь.
Мановением руки он велел мне исчезнуть.
В коридоре, на первом этаже, я вынул иконку Параскевы, стал рассматривать. Маленький образок в ладонь, бумажная наклейка на мизерной дощечке, обошлась мне в копейки, куплена без особой нужды, в минутном порыве.
Всё случилось из-за неё. Привычная жизнь длилась столетиями, но вдруг обвалилась – из-за неё. И тяжёлое увечье друга, и обретение ребёнка. И появление Геры Ворошиловой. Говорят, люди сами выбирают свою судьбу. Но как можно что-то выбрать в бесконечной паутине причин и следствий? Потянешь за малую ниточку – получишь камнем в лоб.
Застыров пришёл в бар с толстым потрёпанным портфелем и сходу заказал три кружки тёмного пива, а я – тоже с ходу – объявил, что не намерен сильно нагружаться и сидеть допоздна, поскольку живу теперь не один, с дочерью: ей не следует видеть отца пьяным.
– Дети – это хорошо, – сказал Застыров. – Но хлопотно. С одной стороны, я тебя поздравляю, с другой стороны, – он ухмыльнулся, – впереди у тебя сплошная головная боль. Рекомендую жениться. Сам подумай, ты – мужик, как ты будешь девчонку растить?
– Может, и женюсь, – сказал я. – Сначала надо новый дом поставить. А на это деньги нужны. А они уходят на дочь. Такой вот замкнутый круг.
– Фигня, – сказал Застыров. – У всех так. Все бегают по кругу. Мы вот с тобой, например, сначала сидели в этом пивняке за этим вот столом – и бухали. Потом я за тобой бегал по всему району, поймал, закрыл тебя, потом отпустил – и вот мы с тобой снова в том же пивняке, за тем же самым столом, и снова бухаем. Полный круг!
Он достал телефон и показал мне фотографию мужчины с оттопыренными ушами и неприятным испитым лицом.
– Знаешь его?
– Нет, – сказал я. – Рожа стрёмная, но приметная. Если бы увидел – запомнил бы.
Застыров осушил вторую кружку; я ждал, что будет дальше.
– Гражданин Оськин, – объяснил Застыров. – Говно человек. Алкаш, дебил, две судимости за кражи. Взяли вчера с поличным, в частном секторе, на Третьей Речной улице. Выбил окно, забрался в пустой дом, нашёл там бутылку водки, нажрался и уснул. Хозяева были в отъезде. Утром вернулись – а он там спит, возле холодильника. Разве не дебил?
– Дебил, – согласился я.
– Но дебил не простой, – добавил Застыров. – Интересный. Начал я его колоть, насчёт других похожих краж. И он признался, что предыдущей ночью обворовал ещё один дом, и назвал адрес покойного историка Ворошилова. Я поехал туда – действительно, следы кражи, почерк тот же, окно разбито со стороны двора. И дом тоже пустой, девчонка, которая дочь историка, там не живёт, уехала в Москву, электричество и сигнализацию отключила. То есть, если бы дебил не признался, дом историка так и стоял бы с разбитым окном. Дальше – Оськин от всей души гонит чистосердечное, потому что он – с похмелья и очень хочет выпить, а я ему не даю. Едем к нему на хату, там он нам выдаёт все украденные вещи. Но я не вчера родился, и продолжаю его колоть, и он мне признаётся, что дом историка он грабил не один раз, а два раза. Первое ограбление совершил – в начале весны. Про хозяина дома, правда, не помнит ничего, но, может, боится, что на него ещё и смерть повесят. И не только дом историка – он ещё три картинки на себя взял, и все совпадают по времени с заявлениями потерпевших. Вот такая вот тема, Антип.