– Отлично, – сказал я. – Спасибо, что рассказал. Мог бы не говорить.
– Мог бы, – согласился Застыров. – Но решил, что лучше сказать.
Он извлёк из портфеля мой плеер и положил передо мной, сдвинув вбок кружки.
– На́ вот, забери свою приблуду. Я так и не понял, как она работает.
– Она не работает. Я её для прикола вырезал.
– Приколы у тебя странные, – сказал Застыров. – Но лучше так, чем по чужим домам лазить, правильно? Давай выпьем.
Он опустошил третью, понаблюдал, как я обматываю провода наушников вокруг корпуса плеера. Поймал мой взгляд и поднял указательный палец:
– Имей в виду, земеля. Извинений ты не дождёшься. У меня работа такая.
– А не надо извинений, – сказал я. – Лучше помоги мне получить справку о пожаре.
– Не вопрос, – ответил Застыров. – И не забудь: тебе положена помощь от государства, как утратившему единственное жильё и всё имущество.
– Имущества не жалко, – сказал я. – Имущество можно нажить.
В туалете бара я исторг из себя выпитое пиво, улыбнулся отражению в зеркале. Хороший день, хорошие новости. Каким бы глупцом ни был тот жалкий вор и алкоголик, гражданин Оськин, – он меня крупно выручил. Оказывается, и от самых никчёмных людей бывает польза. Богу нужен каждый.
Чтоб удержать ощущение счастья, пошёл домой пешком, по пути созвонился с Читарем, рассказал и про Дуняшку, беспрепятственно зашедшую в церковь, и про сознавшегося злодея-пьяницу. Справился о самочувствии. Никаких неудобств, ответил Читарь сильным, хоть и немного хриплым голосом, не беспокойся; знаешь, сколько братьев возносят молитвы за моё здоровье? Никогда так хорошо себя не чувствовал, как будто парю меж небом и землёй, наподобие воздушного шарика. На “Каравелле” два раза ездил, душу отвёл. Ходить, правда, не разрешают, зато предложили купить мне сигвей, это как ступа Бабы- яги, только не летает, а на колёсах ездит, стоишь на нём, за рукоять держишь – а он сам тебя везёт. И мы посмеялись с ним оба: надо же, сигвей, чего только не придумают! Но домой всё равно хочется, напоследок признался Читарь, по книгам сильно скучаю, ты бы съездил ко мне в Криулино и проверил, как они там, нельзя, чтобы отсырели, бумага этого не любит, она ведь тоже – дерево, вся мудрость мира записана на дереве, цивилизация движется, пожирая дерево, сжигая его в виде нефти в моторах машин и в турбинах самолётов, расплачиваясь деньгами, сделанными из дерева; вот так вот, братка.
В квартире гремела музыка – на мой вкус, ужасная, слишком простая и грубая. Но Дуняшке нравилось. В моё отсутствие она вымыла везде полы, однако забыла проветрить комнаты, и я попенял ей: с водой следует обходиться осторожно, вода истукану не друг.
Девочка обиделась.
Я попросил её выключить громокипящий телефон и показал свой плеер.
– Это тоже музыка. Если срезать ствол дерева поперёк, изготовить диск, вот такой, и поставить его в проигрыватель, как виниловую пластинку, – дерево зазвучит. Игла проигрывателя будет считывать бороздки годовых колец точно так же, как на виниле. Звуки покажутся тебе необычными, к ним нужно привыкнуть; попробуй.
Отдал ей наушники.
Она сначала пыталась, хмурясь и морщась, но, конечно, с первого раза ничего не поняла, отдала мне плеер с разочарованным видом.
– Пап, а чего мы всё время на этой теме торчим? Допустим, мы внутри деревянные, ну и что? Снаружи-то мы – нормальные. Можно, я буду слушать нормальную музыку?
– Слушай, какую хочешь.
– И ты тоже, – потребовала она. – Купи себе нормальный смартфон, я тебе закачаю нормальную музыку. Ты вообще отстал от жизни. Ты старый.
– Какой же старый? – возразил я. – Мне на вид – тридцать пять лет.
– А на самом деле – триста! Сам говорил! И живёшь так же, как будто тебе триста лет. А ты живи так, как будто тебе тридцать рять. А если сам не умеешь – хотя бы на меня не дави. Купи мне компьютер и ролики, больше ничего просить не буду, честное слово.
– Вместе купим, – ответил я. – Завтра же. И ещё: я разрешаю тебе гулять во дворе. Заведёшь друзей и подруг, только домой их пока не приводи. Иначе они будут спрашивать, почему у нас пустой холодильник.
Насчёт дружбы пришлось инструктировать дочь подробно, а ещё подробнее – насчёт предложений дружбы со стороны взрослых мужчин. Эта часть беседы вызвала у Дуняшки большое любопытство. Выяснилось, что дед Николай уже провёл ликбез – но накопились вопросы! И отец доблестно выполнил свой долг, ответил исчерпывающе, и даже пересказал известное произведение русско-американского классика. Упомянул и Петрарку, пылавшего страстью к девятилетней Лауре.
По слегка затуманенному взгляду дочери я понял, что все имена она запоминает, чтобы впоследствии уточнить неясные моменты у Гугла.
Гадать, как сложится её развитие, было бессмысленно. Пока я понимал только, что Евдокия – вундеркинд, жадно пожирающий информацию, что она быстро превзойдёт умом своих сверстников, но затем у них начнётся пубертат – а у неё, Евдокии, не начнётся. Или начнётся – но неведомым для меня образом.
Иду впотьмах, подумал я в тысячный раз, нашариваю наугад. Такими мы созданы – ничего про себя не знающими. И в этом смысле обычные смертные люди гораздо сильнее истуканов. Любой смертный, самый тёмный и глупый, если заболит у него живот, может пойти ко врачу и узнать, что такое поджелудочная железа. Истукану идти некуда.
Вот это бы ей объяснить, грустно думал я, вот эту тоску, с которой вглядываешься в непроницаемый мрак. Но пока рано.
Назавтра мы обошли несколько магазинов и потратились.
Я купил себе новейший смартфон, похожий на аккуратно обточенный кусок чёрной кафельной плитки.
Затем последовали роликовые коньки; в комплект нам предложили защиту, шлем и наколенники, но Дуняшка отказалась со столь гордым видом, что я едва не расхохотался.
Конечно, она не вытерпела: едва подошли к дому, села на лавку, сбросила кеды, влезла в коньки, сама мгновенно разобралась с креплениями – и улетела вихрем, а я остался, с кедами в руке, счастливый отец счастливой девочки, наедине с обыкновенными мыслями: а вдруг в кого врежется? а вдруг под машину попадёт? – нет, не попадёт и не врежется, если сейчас её посадить за штурвал самолёта – через десять минут она будет делать мёртвые петли.
Несколько разновозрастных детей, игравших на площадке в супергероев, остановились и зачарованно стали наблюдать.
И вот, как всамделишный папаша, захлёстнутый умилением, я сфотографировал её своим новеньким кафельным смартфоном, отправил снимок Читарю и получил ответ: “Храни вас Бог!”.
Сидел на лавочке, сняв пиджак; грелся на солнце. Пожалуй, через две или три недели Евдокия станет в этом дворе знаменитостью. Это надо бы учесть. Дети не умеют скромничать, они могут быть осторожными, но не бывают скрытными. Их общение меж собой – бесконечный чемпионат. Кто самый быстрый? Кто самый ловкий? Кто самый модный? Оперативник Застыров оказался прав: впереди меня ждёт головная боль, беспокойство по поводам, о которых я пока не подозреваю.
Конечно, она врезалась. Не потому, что была неловкая, а потому, что переоценила свои силы. Такое всегда бывает.
Я успел увидеть только самый финал: её падение, отчаянный взмах руки.
Вскочил, позабыв про пиджак, про телефон, про Читаря, про весь белый свет, – побежал, перепрыгивая заборчики и огибая карусели.
Местный человек, подъехав на личной машине, не изловчился с первого раза вкатиться кормой на свободное место, резко вырулил вперёд, поперёк проезда, перегородил дорогу, – и Дуняшка влетела в морду автомобиля.
Человек – обыкновенный, в красном хлопчатом рубище с крупной надписью “I Love Turkey”, – срочно выпростался из недр автомобиля и вонзил пальцы в белёсую шевелюру.
Когда я подоспел, он уже крепко держал Дуняшку за локоть и причитал:
– Ну что ж такое! Что ж такое!
И другой рукой оглаживал скулу своего авто. На скуле – пониже фары, вдоль бампера – тянулась неглубокая царапина.
– Пусти! – кричала Дуняшка, вырываясь.
Первым делом я ударил его по локтю, – Дуняшка освободилась, но ролики предали её, она едва не рухнула лицом на асфальт.
– Руки убрал!
– Какие руки? – заныл любитель Турции. – Какие руки? Она мне машину убила!
– Я нечаянно! – крикнула Дуняшка и посмотрела на свои локти.
– Повредилась? – спросил я.
– Нет.
– Я – повредился! – объявил любитель Турции. – Я повредился! Вот, гляди! Видишь – повреждение!
И показал мне на бампер.
Беглый осмотр показал: ребёнок никак не пострадал, но при столкновении ударился запястьем, и железная пуговица на рукаве курточки процарапала крашеный пластик бампера.
– Не трогай мою дочь, – сказал я.
– А платить кто будет? – возразил любитель Турции, краснея.
– Не трогай – моего – ребёнка!
Я его уже ненавидел.
В одно мгновение поймал взглядом: плохие зубы, прыщи на шее, пологий рыхлый живот, неверно застёгнутая ширинка на брючатах, дрожащие от обиды щёки.
Он ткнул пальцем в Евдокию:
– Твой ребёнок мою машину поцарапал.
Я схватил его за палец и вывернул. Он вскрикнул.
Ещё четверть усилия – и я бы сломал ему палец.
Ещё половина усилия – и я бы не только сломал: оторвал.
Но сдержался.
Может, ангел слетел, подул мне в горячий затылок. Был кратчайший миг, сотая доля секунды, когда я уже готов был разорвать любителя Турции, пальцы – направо, голову – налево, просто за то, что он схватил мою дочь за локоть, только за это.
Дуняшка не испугалась, была лишь слегка обескуражена. Если бы въехала в забор или столб – отряхнулась бы и полетела дальше, столь же счастливая.
– Папа, это я виновата.
– Вот! – крикнул любитель Турции. – Подтверждает! Сами же видите, царапина!
Ангел продолжал реять за моей спиной и охлаждать загривок.
– Вон там, – сказал я Дуняшке, – на лавке, мой пиджак и мой телефон. Сгоняй, привези.
– Хорошо! – кивнула Дуняшка и умчалась, рада была помочь, а заодно и сбежать с места преступления.