Я присел перед нижней челюстью автомобиля.
– Краску содрала, – сказал любитель Турции. – И вообще, тут проезжая часть, тут детям нельзя, тут люди на машинах ездиют. По идее, я могу и полицию вызвать. Сами подумайте, я к себе домой приезжаю, а тут кто на велосипеде, кто на роликах. Вы уж объясните своей дочке, чтоб каталась по пешеходным дорожкам.
– Конечно, – сказал я. – Сколько это стоит?
– Одну деталь покрасить – пять тысяч рублей.
Дуняшка привезла мой пиджак, держа его в вытянутой руке; я выдал обиженному требуемую сумму. Пиджак натянул на плечи. Обиженный пробормотал что-то примирительно-нечленораздельное. Дуняшка глядела виновато – я ей подмигнул, она просияла и умчалась: возможно, чтоб протаранить и поцарапать ещё один чужой автомобиль или несколько; да хоть весь мир.
Отойдя подальше, я торопливо перекрестился.
Гнев схлынул, остался гадкий привкус, как будто упал лицом в лужу. Денег было не жалко, себя тоже не жалко, и особенно не жалко пострадавшего автовладельца в красной хламиде.
Постоял у входа в подъезд, подождал дочь – но она усвистала куда-то совсем далеко.
Подумал: надо будет обрезать пуговицы с её куртки.
К реальности меня вернуло входящее сообщение: “Заказанный вами массив лиственницы будет отправлен автотранспортом, сообщите точный адрес доставки”.
Деревянный народ никогда не останавливается, – подумал я. Пора браться за работу.
В тот же день, пока было время, съездили на родину, прошлись по деревне. Дачный сезон стартовал. Самые нетерпеливые отцы семейств уже расконсервировали дома́ и перевезли домочадцев. Бегали дети и болонки, и те, и другие – совершенно городского вида, ошалевшие от свободы и чистого воздуха. Яркие дорогие джипы рядом с чёрными древними избами выглядели нелепо, как новогодние игрушки на засохшей бурой ёлке. Где-то стучал топор, и этот стук делал меня реальным. Говорят же, что ездовые собаки по-настоящему живут, только когда бегут со всех ног, стянутые ремнями упряжки.
Пока шли к дому, читал дочери очередную лекцию; может, десятую за последние дни. Но для себя твёрдо решил: лучше поднапрячься и сразу вбить в маленькую голову как можно больше знаний; хочешь что-то сделать – делай сегодня, не откладывая.
– Тут неподалёку был храм Казанской Божией Матери, старый, деревянный. Его давно нет, и даже дойти туда нельзя, на том месте теперь болото. В том храме я стоял, пока меня не вынесли. А Читарь – ты его тоже знаешь – стоял неподалёку, в соседнем уезде, в Криулино. По нашим правилам, мы можем знать только тех братьев, кто родился по соседству. Кто восстал в Павлово – тот знает павловских, но не знает московских или новгородских. Ты, например, – павловская, и я тоже павловский, и Читарь павловский. Когда ты жила в Можайске, к тебе не пришёл познакомиться ни один из можайских. Дед Николай – исключение, он появился в безвыходной ситуации, а когда ситуация разрешилась – отправил нас обратно. Может, мы его больше никогда не увидим. Так придумано для общей безопасности, для сохранения тайны. Ты можешь переезжать с места на место, можешь жить где угодно, хоть во Пскове, хоть в Иркутске, но иркутских или псковских ты знать не будешь; только своих, павловских. Простая схема, но эффективная. Я родился здесь, в Чёрных Столбах, но потом – где только не жил. А захотел – и вернулся сюда, домой. До́ма и стены помогают.
Хотел добавить, что вернулся сюда не по своей воле: мне посоветовали.
Когда выяснилось, что некий молодой, талантливый и амбициозный историк Пётр Ворошилов повсюду разыскивает храмовые скульптуры, а сам происходит родом из города Павлово – к нему п о д в е л и именно павловских. Читаря и меня. Узы землячества нерасторжимы. Кто-то умный всё просчитал. Может, Никола, может, кто-то другой, такой же могущественный. Кто-то предвидел, что на склоне лет историк Ворошилов вернётся домой. Живые всегда возвращаются домой, когда слышат дыхание смерти.
Я провёл Евдокию по подсохшему просёлку через березняк, к пожарищу.
Запах гари пока не выветрился, да и не должен был. Очень стойкий запах, отпугивающий человека.
– Здесь ты родилась, – сказал я.
– Помню, – ответила Дуняшка. – Вон там, возле колодца, вы меня крестили. Мне было очень страшно. Мне хотелось кричать, но у меня болело горло и не хватало воздуха.
– А сейчас? Тоже страшно?
– Нет. Нормально. Чуть-чуть не по себе.
– Хочешь – уйдём, – предложил я.
– А ты?
– Пока не хочу. Мне надо прикинуть, что с этим делать. Это же наш с тобой дом, мы тут хозяева. Мы не бросим это место. Здесь хорошая земля, сухая. С утра и часов до четырёх – солнце. Появляется вон оттуда, из-за берёз, а заходит – вон за те сосны. Я не думаю, что ты будешь растить тут огурцы или малину, – но если захочешь, имей в виду, малина тут родится замечательная. Можно и яблони посадить. Весной тут комары, но нам с тобой они нипочём. Колодец глубокий, вода чистейшая. Пока я жив – я буду обихаживать эту землю, и на то есть две причины: во-первых, тут родился я сам, а во-вторых, тут родилась ты.
Дуняшка обошла весь участок, понемногу уже начинающий зарастать сорняками. Заскучала. Ей тут, конечно, было нечего делать – а дома ожидали ролики, Wi-Fi и свежекупленный компьютер.
На обратном пути заглянули в сельпо. В душной зальце пахло хлебом и колбасой. Увидев меня, Зинаида просияла и поправила волосы.
– Познакомься, – сказал я. – Дочка моя. Евдокия.
Зинаида слегка поскучнела, улыбка сделалась дежурно-приветливой.
– Привет, дорогая, – сказала она. – А мама ваша где?
– В монастырь ушла, – спокойно ответила Дуняшка.
– Господи, – Зинаида изумилась. – Как же так получилось?
– А вот так, – ответил я. – Захотела – и ушла. Но мы на неё не в обиде. Она за нас молится.
Зинаида вздохнула.
– Эх, – сказала она, – кто бы за меня помолился.
– Не волнуйся, Зина, – сказал я. – Такие есть. Как торговля?
– Какая торговля, – Зинаида вздохнула, – одни слёзы. Сейчас нигде торговли нет, народ на всём экономит. Пить стали больше, это да. Весь мой оборот – водка и пиво, даже сигареты перестали брать, потому что если, допустим, мужик курит – он покупает сигареты в городе, сразу блок, или два блока, так дешевле, и жена довольна, потому что – экономия, но если мужик пьёт – тут всё по-другому: он не будет покупать водку ящиками, хотя так тоже – дешевле, потому что жена ему не позволит такого безобразия, только бабы же у нас – доверчивые, пить водку запрещают, но пиво – разрешают, и мужик вечером идёт в магазин, говорит жене, что за пивом, а на самом деле – за водкой, водку выпивает незаметно от жены, а пиво – при жене, и вот: как вечер, они все – у меня! И я их всех знаю, в лицо и по именам. И каждый берёт один и тот же набор: бутылочку беленькой, и две бутылочки пива, и что-нибудь на закуску, чтоб запах отбить…
Зинаида грустно улыбнулась.
– Ты уж извини, что я при ребёнке такое рассказываю, но она у тебя вроде уже не маленькая. Пусть знает, как жизнь устроена.
– Она знает, – сказал я.
Дуняшка солидно кивнула.
– А ещё, – добавила Зинаида, – сейчас, говорят, самогонные аппараты пользуются большим спросом. Люди будут сидеть по домам и гнать самогон. Так ещё дешевле, чем водку покупать в магазине. Тут всей моей торговле конец придёт.
– Да, – сказал я, – а ещё можно самосадный табак растить и на сигаретах экономить. И ещё курей завести. И картошку посадить. И тогда магазины вообще не нужны. И электричество отрезать, жить при лучине или при свечах, а свечной воск брать у пчеловодов, обменивать на картошку и яйца. Но тогда получается, что весь технический прогресс – ерунда собачья, вчера он был, а сегодня его нет, и хрен с ним.
– А так и будет, – уверенно сказала Зинаида. – Ещё немного – и мы прямо туда придём, в натуральное хозяйство. Только при такой жизни понадобятся крепкие мужики, с руками. А где их взять? Нету же.
– Появятся.
– Откуда?
– Из толщи народной, – сказал я.
– Эх, – весело сказала Зина, – где же та толща? Лично мне главное, чтоб у мужика в штанах толща была.
И посмотрела на Дуняшку.
– Пойдём, – сказал я Дуняшке, – а то тётя Зина тебя плохому научит.
Груз обещали привезти в пятницу. Адресом доставки я указал фабрику и в пятницу же – вышел на работу. Пахан велел в понедельник – но мало ли что он велел.
Пахану придётся многое объяснять и много врать. Но я об этом не думал.
До обеда собирал двери – один, в пустом цеху, сам себе король. Двери меня совершенно не интересовали, я был готов делать что угодно, лишь бы иметь свободный доступ на фабрику.
Изготавливать тут истукана было рискованно. Слишком многие люди увидят его: днём – работяги, ночью – сторожа, имеющие свободный доступ во все помещения. Чужие глаза будут смотреть на него, чужие руки будут трогать. Истукану это не понравится, конечно. В мастерские, где пишут иконы, посторонним вход заказан. Так же и здесь: приближаться к храмовой скульптуре следует только с молитвой, хотя бы краткой.
Придётся на ночь прятать её под покрывало, подумал я, или даже закрывать фанерными щитами.
Много будет хлопот. Много лживых и лукавых слов будет произнесено.
От печальных размышлений меня отвлёк Твердоклинов. Я стучал киянкой, сплачивая меж собой детали дверей, и не слышал, как он вошёл, – ему пришлось громко свистнуть, чтоб я обернулся.
Твердоклинов смотрел с изумлением.
– Ты что тут делаешь?
– Работаю, – ответил я.
– Тебя ж вроде посадили?
– Отпустили. И даже с фабрики не попёрли.
– А меня попёрли, – гордо объявил Твердоклинов. – Пахан предложил – или вламывай за ползарплаты, или – в отпуск, на месяц, без содержания. Я решил – в отпуск.
– А я – наоборот.
Твердоклинов засмеялся.
– Штрейкбрехер ты, – беззлобно сказал он. – От слова “хер”. Но дело твоё. Лично я за копейки работать не буду.
– У меня дом сгорел, – сказал я. – Жить где-то надо. Деньги нужны.