– И про дом тоже слыхали, – значительно произнёс Твердоклинов. – Тебе, может, помощь нужна? Деньгами не смогу, у самого нет, но, может, одежду какую?
Странно было видеть на его веснушчатом лице выражение жалости и соучастия, ранее мне незнакомое.
– Спасибо, друган, – сказал я. – Ничего не надо, сам справляюсь.
Твердоклинов помолчал и сообщил:
– А я ведь тоже в мусорской посидел. Какая-то падла настучала про мои семейные проблемы. Скорее всего, жена, больше некому. Приехали на “воронке”, прикинь? – и в клетку. И я в этой клетке полдня сидел, даже поссать не разрешали, чисто как в гестапо. Потом – в кабинет, а там, в кабинете, – мусорила, вот с такой рожей, и зубы золотые. Я, говорит, знаю, что ты людям угрожаешь убийством. Гражданину Прядкину два раза угрожал. Я говорю: какой он, в манду, гражданин? Он, говорю, не гражданин, а чёрный демон, это во-первых. А во-вторых, он, тварюга, мою жену пялит. Я что, должен просто так на это смотреть? Да я, говорю, по всем понятиям обязан его уничтожить! По-мужски поступить! А мусорила говорит: для первого раза строго предупреждаю, а на второй раз – посажу. За угрозу убийством срок полагается. И отпустил. Вот такая вот история. Тебе одному рассказываю, как близкому товарищу.
– Не посадят, – сказал я. – Пугают просто. Посадят, если и вправду убьёшь.
Твердоклинов помрачнел, выпрямился.
– Может, и убью, – сказал он тихо. – Жена-то – моя. Так ведь?
И сунул руки в карманы, как будто пытаясь сдержать порыв к нападению на обидчика.
– Разведись, – предложил я.
– Ага, – сказал Твердоклинов, – а жить где? У нас – однокомнатная. Разменивать, что ли? А дочка маленькая? Нет, не буду. Может, ещё помиримся. – Он подмигнул мне, и его глаз опасно сверкнул. – Давай, в общем, работай, а я пойду в кадры, отпуск оформлять.
Пожал мне руку и ушёл, а я вернулся к работе, собирать двери.
Двери были лёгкие, межкомнатные, не сплошные, а с широкими вставками из непрозрачного декоративного стекла, чтобы проходил свет. Такие двери, конечно, не могли никого защитить: если, допустим жена Твердоклинова, убоявшись гнева мужа, закроется за такой дверью – муж легко выбьет стекло и уберёт преграду со своего пути. Возможно, двери предназначались для тех, кто отрицает домашнее насилие. Но много ли таких в городе Павлово, если даже Пахан, хозяин фабрики, уважаемый в городе человек, поколачивает свою супругу? Впрочем, говорят, поднять руку на ближнего может любой, это не зависит от социального статуса; вчера, например, ты был – учёный доцент и знаток истории, свободно говорил по-французски и читал лекции, а сегодня нажрался коньяка “Наполеон” – да и убил свою подругу.
Вот о чём ты думаешь всё время, грустно сказал я себе. А Твердоклинов только поддал жару. Поднять руку, ударить, убить, – вот чем полна твоя деревянная башка. Двери делаешь – замечательные, не двери – игрушки, любоваться бы и радоваться; нет, для тебя важнее насилие.
А между тем Твердоклинов предложил тебе помощь.
Пахан вот не предложил, промолчал. А потенциальный душегуб, совсем небогатый человек – предложил.
Груз доставили вечером.
Я заблаговременно оформил пропуск на въезд. Вышел, увидел, как вкатывается огромный пыльный джип – с кузовом, с красноярскими номерами, праворульный, лобовик треснут, изношенный двигатель стонет стоном. Водитель был не из наших, не деревянный, – обыкновенный малый в спортивной куртке, с красными от недосыпа глазами. Он откинул борт: я увидел тёмное сухое бревно в обхват размером. Лиственница, да. Лежала где-то в основании дома или бани, в нижнем венце. Потом дом (или баню) разобрали, а бревно – сберегли, ибо такому бревну цены нет.
Снять его вдвоём было невозможно, мне пришлось позвать со склада двух балбесов, дать каждому по двести рублей, и вчетвером, с участием утомлённого водилы, мы вытащили заготовку, занесли в цех и оставили вертикально.
– Это что такое будет? – полюбопытствовали балбесы со склада.
– Атомная бомба, – ответил я, – чисто деревянная, по новой секретной технологии. Приближаться запрещено, иначе рванёт так, что костей не соберёте.
Долго ходил вокруг заготовки, примериваясь и настраиваясь. Измерил высоту, обхват. Решил – надо будет завтра же купить в церкви образ Николая-угодника и повесить в цехе. Сам не пойду, отправлю Дуняшку.
И вдруг вспомнил: а ведь не будет ничего. Вырежу фигуру – но она никогда не поднимется. Мне велели изготовить фальшивку. И Елена будет знать, что заполучила не настоящую храмовую скульптуру, а новодел. Лично мне это ничем не грозит, да и Елене тоже: ведь она и есть тот эксперт, который подтвердит подлинность находки. Елена напишет очередную научную работу, а затем подарит подделку какому-нибудь музею. Правда никогда не всплывёт. На меня ляжет грех соучастия в обмане, но я переживу, конечно. Не первый раз, да. Материальной выгоды не преследую, действую в интересах своего народа. Читарь помолится за меня, Никола Можайский отпустит грех, и ещё поблагодарит.
Но таинства не будет. А значит, и душу вкладывать тоже смысла нет.
А я так не умею.
Сделал распил по верхнему краю бревна, пришлось приложить все силы: дерево было крепчайшее. По свежему распилу посчитал годовые кольца: вышло примерно восемьдесят. Для точного подсчёта нужен был специальный бур, я его не имел.
Полметра в диаметре: вполне хватало на ростовую скульптуру.
Руки чесались начать работу, и я бы начал, конечно, – но зазвонил телефон. Читарь вызывал меня на разговор.
– Приезжай срочно, – сказал он сухо, трудно. – Мы подняли Параскеву.
– Поздравляю, – сказал я.
– Пока рано поздравлять, – ответил Читарь. – Тут, в общем… не всё слава богу. Она тебя требует.
– В каком смысле, – спросил я, – требует?
– А я сейчас тебе видео пришлю, – сказал Читарь. – Ждём тебя завтра. Поспеши, братик.
Видео оказалось длиной едва в полминуты.
Знакомый мне полутёмный гараж, бывшая автобаза на окраине Можайска, и железная дверь, защищающая вход в жилой отсек, теперь – закрытая. Дверь сотрясалась от тяжких ударов: кто-то, запертый внутри, мерно бил по двери с нечеловеческой силой. Навесной замок подпрыгивал, но держал.
И ещё – крик, полный ярости и муки, ультразвуковое стенание; на такое не способны ни звери, ни люди, ни истуканы.
Часть шестая
Пока возвращался с фабрики домой, в “башенки”, – попал под ливень, настоящий, майский, с отчаянным громом, но без ветра: не буря – очистительная процедура, промывание мира, удаление гнилых весенних грязей.
Вымок весь, вода текла по спине, заливала глаза.
Дома пришлось срочно раздеться донага и встать под вентилятор.
Дуняшка открыла дверь, увидела меня голым, издала стыдливое восклицание, исчезла.
По окнам хлестало прозрачным небесным весельем.
Надо будет вымыть окна, подумал я, весной все живые смертные моют окна. И надо собираться в путь. Поеду один, без дочери. Предчувствия самые скверные: что-то там у них случилось, что-то нехорошее; поеду один.
И надо купить сушилку для одежды. И Дуняшке заново объяснить, что вода вредит сухому дереву.
Переоделся, зашёл в её комнату; здесь уже была оборудована первоклассная девчоночья пещера, с картинками на стенах – портреты смело улыбающихся и густо накрашенных музыкальных див с распущенными волосами либо, наоборот, выбритых наголо, с костлявыми татуированными плечами, – и зеркало в рост, и синие шторы с золотыми хвостатыми русалками, и стол, заваленный бумажками, фломастерами, косметическими кисточками, пузырёчками лака для ногтей, белыми и чёрными шнурами для зарядки телефона, для сопряжения его с компьютером, а вот и сам компьютер, на эк- ране – мальчик, лохматый крутобёдрый певец, даёт ноту сильным фальцетом, если бы мне было одиннадцать, я бы тоже полюбил его, он даёт такой драйв, что не любить его нельзя.
Протянул дочери ключи от входной двери.
– Остаёшься одна, на хозяйстве. Я вернусь послезавтра.
– Ура, – сказала Дуняшка, мгновенно возбудившись, и приглушила музыку. – А можно я приведу подруг? Аню и Ксению? Устроим девичник!
– Можно, – разрешил я. – Но тогда обязательно предложи им угощение. Если приходит гость, его надо накормить и напоить. Так принято. Купи чаю, конфет. Деньги я тебе оставлю. Сами вместе пойдёте в магазин и купите, что хотите. Газировку, чипсы и прочее.
Дуняшка снисходительно улыбнулась.
– Папа, в нашей компании газировку никто не пьёт. Она вредная.
– Хорошо, что у тебя есть компания, – сказал я. – Но помни о правилах. Ты не такая, как все, но ты об этом молчишь.
– Папа, я всё помню.
– Чтоб человек запомнил, ему надо три раза повторить. Так устроена память.
– Это у людей, – сказала Дуняшка. – А мы-то лучше них. Я всё запоминаю с первого раза.
– Погоди, – сказал я. – С чего ты взяла, что мы – лучше людей?
– Папа, – ответила Дуняшка, – это элементарно. Мы с тобой – как “Суперсемейка”. Есть такое кино. Папа-супергерой, мама-супергерой и дети-супергерои.
– Да, – сказал я. – Мы такие и есть. Мы даже круче. Мы мега-сверх-супергерои. Потому что в кино всё выдумано, а мы – настоящие. Но мы не лучше людей. Мы абсолютно такие же.
– Мы вообще не герои, – заявила Дуняшка уверенно и печально. – Герои спасают мир, в любом фильме так. Появляется суперзлодей, и они его побеждают. А мы – ничего не делаем, никого не спасаем. Просто живём, и всё.
– Это ты ничего не делаешь, – сказал я. – А взрослые люди заняты, работают. И работы очень много, вовек не переделать. Поживёшь ещё немного, подучишься – всё поймёшь.
Дуняшка нахмурилась, она явно имела возражения.
– Да я уже всё поняла…
Но я перебил.
– Нет, не всё. В кино супергерой всегда получает награду. Он совершает подвиг – и его хвалят. Ему кричат: “Спасибо, ты такой классный, ты всех спас, мы тебя любим!” Им восхищаются. Ему аплодируют. Супергерой ничего не делает бесплатно, он совершает подвиг – а взамен получает славу. А слава – это сладкое угощение. Люди питаются славой, и даже Бог ею питается. Но в обычном мире немножко по-другому. Я обратил к жизни двенадцать братьев и сестёр, в том числе – тебя. Но никто не сказал мне “спасибо”. (Дуняшка опустила глаза.) Мой друг – твой дядя Читарь – делал это вместе со мной, но ему тоже никто не аплодировал. Никто нам ни разу не крикнул: “О! Вы такие молодцы!”. Никакой награды, никакой славы. Ничего, ноль. Взамен мы получаем только то, что называется “моральное удовлетворение”. Мы даже гордиться собой не можем, потому что гордыня – это первый смертный грех и корень всех остальных грехов. И про нас кино не снимут. Мы просто делаем то, что умеем. Никто не знает, сколько сил мы потратили, сколько времени, сколько было всяких сомнений, переживаний, сколько раз мы всё теряли и начинали сначала, сколько раз переезжали с места на место. У меня был дом, теперь дома нет, надо ставить новый. Кому это интересно? Никому. Что в этом героического? Ничего.