Он благословил.
Я на руках отнёс Читаря к машине, усадил в кабину, и мы уехали.
В доме Читаря всё было затянуто паутиной, как в избухе Бабы-яги. Я долго наводил порядок, ругаясь про себя. Как тут жить? За любым гвоздём придётся ехать за двадцать вёрст. По углам – холмики трухи, работа жуков-древоточцев, их можно быстро вывести ядом, но за ядом тоже надо ехать. В отдалении от цивилизации жить неудобно, да и накладно. И, конечно, жизнь в дальнем углу не гарантирует безопасности: в наше время, если захотеть, можно отыскать кого угодно где угодно.
Вслух, конечно, ничего не сказал.
Двор зарос лопухами, из колодца пахло тиной: Читарь никогда его не чистил.
Войдя в дом, он первым делом осмотрел шкафы и вернул на полки книги, привезённые из Можайска. Поджав губы, придирчиво осмотрел ряды тиснёных корешков, и даже прошептал что-то: наверное, здоровался со своим богатством.
Я хотел осмотреть его рану, но он хмуро отказался и даже сделал движение, чтоб поднять палку и погрозить ею.
– Обо мне… не хлопочи… – велел он. – Лучше… послушай… Книги мои… рукописи… все – оцифрованы… Файлы – в моём компьютере… и ещё на внешнем диске… Ничего не должно пропасть… Я соберу несколько посылок… Отправишь по почте… самое ценное… Я дам адреса… наших братьев… в Перми и Новгороде… Они уже предупреждены…
– Сделаю, – сказал я. – Но ты пока не спеши помирать.
– Не спешу, – проскрипел Читарь. – Мне жить… нравится… Честно скажу… если б мне дали выбор… или стоять в храме… в виде статуи… или – ходить по земле беззаконным бродягой… я бы выбрал… второе. Я ведь образ апостола Андрея… а он на месте не сидел… Только он… слово Божие – разносил, а я, наоборот, собирал… И запомни, братка…
Он приблизился, сильно ударяя палкой об пол, и крепко схватил меня за плечо.
– Запомни… Всё, что я собрал… я собрал… не только для истуканов… А для всех… И для живых смертных… тоже… Всё, что сделал… я сделал не для малого деревянного народа… а для всех народов… Нет ни малых, ни больших… ни смертных, ни бессмертных… Я людей боялся… Не доверял… А потом понял, что боюсь… своего собственного страха… как змея… сам себя за хвост кусаю… Но когда понял… уже поздно было… уже я был весь отравлен… Оттого и раскололся… на две части…
Глаза его, ещё недавно карие, теперь стали жёлтыми, углы рта сильно опустились, брезентовый ошейник дал слабину. Надо подтянуть, подумал я. Или, наоборот, вовсе снять, от него не будет толку.
И сказал:
– Одежду надо переменить. Эта грязная.
Он улыбнулся.
– А перед кем… красоваться?
– Как перед кем? Я сегодня дочь привезу. Втроём будем жить.
Дуняшка, конечно, пришла в ужас и пыталась протестовать. Особенно когда узнала, что в деревне Криулино нет интернета. Пришлось вразумлять словесно. Впрочем, истинную цель отъезда я не сообщил, духа не хватило. Надо ли сообщать ребёнку одиннадцати лет, что его ближайший родственник умрёт в ближайшие дни, на его, ребёнка, глазах? У кого спросить совета?
Предложил купить Дуняшке велосипед – она сперва гордо отказалась, но уступила после рассказов о том, как это прекрасно – с утра просквозить на велике по тропинке через клеверный луг.
Сама собрала свои вещи, расчёски, альбомы для рисования и, естественно, самое главное, то, без чего нет жизни цивилизованному человеку: зарядку для телефона.
Потом, у двери, уже когда стояли, готовые, с двумя полными баулами, – спросила:
– Папа, а кто такая Мара?
Я выронил баул.
– Откуда ты её знаешь?
– Мы с ней переписываемся. В Newernet, это сейчас самая крутая сеть…
– Покажи немедленно.
– Вообще-то это моя переписка.
– Покажи! – повторил я.
Дуняшка молча отдала телефон.
Сеть Newernet была битком забита однотипными подростковыми видео: подростки танцующие, хохочущие, наряженные в немыслимые тряпки, подростки под пальмами, в морском прибое, в автомобилях, за столиками “Макдональдса”.
– Пап, – сказала Дуняшка, – у тебя руки трясутся.
– Долго сидел за рулём.
“Привет, Евдокия! – гласило первое сообщение. – У тебя красивое имя!”
“У тебя тоже, а что оно значит?”
“Мара – языческая богиня, покровительница женщин и девушек”.
“Cool”.
“Ты в курсе, что мы с тобой похожи?”
И видео, без звука: Мара, в чёрном платье с большим вырезом, улыбающаяся широко, машет ладонью, за спиной – хорошо мне знакомая непристойная картина в полстены: снято в квартире Щепы.
Дальше смотреть не стал.
– Ты давала ей свой телефон? Или адрес?
– Нет. Ты же запретил.
– А были звонки с незнакомых номеров?
– Нет.
Я встал.
– Поедем.
– Пап, а что случилось?
– Ничего. Поедем.
В тот же день, уже в доме Читаря, я ещё раз просмотрел всю переписку дочери с Марой, на этот раз – до конца.
Ей хватило одного дня, чтобы превратить девочку в свою подругу.
Им нравилась одна и та же поп-музыка (Avril Lavigne), одни и те же культовые рокеры (Майкл Хатченс), фильмы (“Сумерки”), актёры (Кит Харингтон), цвета (синий, фиолетовый и чёрный), украшения (серебряные кольца), запахи (ирис и фиалки), драгоценные камни (сапфир, подходит к глазам), ткани (лён), одни и те же писатели (Стивен Кинг; глупо было рассчитывать на что-то другое).
Они не обсуждали меж собой вкусовые и кулинарные предпочтения, старшая – с умыслом, а младшая даже и не вспомнила.
И, конечно, дни их рождения совпадали и знаки гороскопа.
Ничего себе, писала Дуняшка, проставляя восторженные эмодзи, да мы – во всём одинаковые!
Наверное, это что-то значит, осторожно отвечала та, другая, хитрая сука, вознамерившаяся уворовать у меня мою дочь.
Ну, я не стал долго думать, вышел за околицу, отдалился на двадцать шагов от серого перекошенного забора, позвонил Щепе.
– Позови её.
– Кого? – спросил тот.
Фоном доносилась музыка, не Avril Lavigne, что-то богаче и умнее, неспешный трип-хоп.
– Позови, – повторил я.
В трубке стукнуло, послышались голоса, смех и звон посуды.
– Да, – сказала Мара.
– Ты зря лезешь к моей дочери, – сказал я.
– Почему зря? – спросила Мара. – Мы уже подружились. Она хорошая девочка, я её люблю, и нуждаюсь в ней. А она – во мне. Ты зря злишься, тать. Ты сам создал эту ситуацию. Она – моё подобие, это нельзя изменить, это уже произошло.
– Ещё ничего не произошло. Увижу тебя рядом с ней – уничтожу.
Она засмеялась.
– Конечно, уничтожишь. Башку снесёшь, да? На части разрубишь и в землю втопчешь? Все убийцы говорят одно и то же. Ты идёшь к своей Недоле, и уже, считай, пришёл. Я думаю, ты и девочку захочешь убить, когда она пойдёт со мной. Беда вора в том, что он сначала обворовывает себя, а уже потом другого. Смирись, прошу тебя. И не забудь – мне две тысячи лет. Как сейчас говорят: там, где ты учился, я преподавала. Ещё увидимся.
Долго ходил вдоль забора – руки в карманы. Оглядывался на окошки Читаревой избы – они излучали тёплый свет; там, внутри, девочка сидела возле умирающего, развлекала его рассказами о том, как интересно смотреть на мир с высоты двенадцати этажей и как папа купил ей велосипед с фонариком.
Убить Мару будет нетрудно. Ведь это я её создал, и я знаю её слабое место. Хватит одного сильного удара в шею.
Но кто я такой, чтоб отнимать жизнь у ближнего?
Наказание будет ужасным. Вечное клеймо злодея, презрение братьев, муки раскаяния, а если мне суждена смерть – то адский котёл после смерти.
Да, я убивал живых, проливал кровь, – но только для собственной защиты и ради сохранности тайны своего племени.
Она хочет забрать мою дочь – но разве это повод для убийства? Как я вообще дошёл до такого? Когда я её создавал – я был полон любви, во мне свет горел; а теперь – что во мне осталось от того света? Где прореха, через которую он истёк?
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: деревянная язычница просто провоцирует меня.
В метафизическом смысле её вообще нельзя уничтожить, можно лишь разрушить её временное материальное воплощение. Сама же она, как духовная сущность, останется невредима.
Наконец, самое страшное. Если я убью Мару, грех падёт и на моего ребёнка. Говорят, дети не отвечают за отцов, – это не так. Евдокия станет дочерью убийцы. Все будут помалкивать – никто не забудет. И сама она тоже не забудет. Как работает молва – хорошо известно. Переврут, досочинят, налепят выдумок вокруг реальных событий. Будут говорить, что я уничтожил святой образ. За спиной у девочки будут шептать: отец её проклят, а сама она – яблоко от яблони.
И по всему выходило, что поднимать руку на деревянную женщину мне нельзя. При любом раскладе – будет хуже.
Посоветоваться не с кем. Обычный мой советчик, любимый брат, готовится к встрече с Создателем, ему не до меня. Перед ним уже распахиваются врата, и с той стороны машут руками, приглашая.
1922
В середине десятых годов я закрыл шпалотёсную мастерскую и перебрался ближе к Москве, в сельцо Белые Пески, в десятке вёрст от Каширы: с одной стороны – прозрачный сосновый лес, с другой – высокий обрыв, длинная излучина Оки и распахнутая бесконечная бирюзовая даль – век смотри в неё, не насмотришься.
Место выбрал случайно, однажды проезжал мимо – и понравилось. Мой дух отдыхал здесь. Запах свежей сосновой смолы действовал подобно наркотику, перемещал в тайный, инфрафизический мир, где время стояло на месте, где не было ни вопросов, ни ответов, ни сомнений, ни маеты.
Переехал в Белые Пески – и каждый день хвалил себя за удачный выбор.
К тому времени скопил достаточно, все заработанные николаевские ассигнации обратил в золотые империалы – и, как выяснилось, не зря.
Вскоре мир перевернулся. Над рухнувшей Империей поднялись красные знамёна.
Власть большевиков я, конечно, не принял. Большевики отрицали Бога и Церковь – и, таким образом, отрицали и меня лично, и моих братьев и сестёр. Мы были детьми Церкви – пусть нелюбимыми, но настоящими. Все нужные и правильные шаги новых хозяев России, все достоинства их учения – интернационализм, ликвидация классовых противоречий, сословного неравенства, безграмотности, утверждение власти труда, изъятие недр и природных богатств из частного владения, – всё обесценивалось и отравлялось принципиальным безбожием. Не только большевик, не только сочувствующий – любой мало-мальски грамотный и умный человек должен же понимать, что на отрицании Бога ничего нельзя построить, как нельзя возвести башню без фундамента. Как создать нечто, не оглядываясь на изначального Создателя?