Утром ударил мороз. Пришли трое красных, незнакомых, с угрюмыми и обветренными лицами, в длинных кавалерийских шинелях, двое с винтовками, третий, главный, с маузером в деревянной кобуре. Впустил их в дом. Главный оглядел меня с ног до головы и представился:
– Особоуполномоченный Звонов. Документ есть?
Я показал паспорт.
– Говорят, ты плотник.
Я кивнул.
Проснулась Маруся – и решила, конечно, что это пришли за ней. Честно сказать, и я тоже так решил сначала. Маруся подобрала колени к груди, прижалась спиной к стене. Но особоуполномоченный посмотрел на неё без интереса.
– Батраков имеешь? – спросил он меня.
– Нет.
– А машины? Сеялку, мельницу? Говори сразу, если найдём – хуже будет.
– Куда же хуже, – сказал я. – Ничего нет, не ищи. Ни муки, ни зерна, ни картошки.
– Ладно. Одевайся, с нами идёшь. И не боись, не тронем.
– Куда это? – ломким голосом крикнула Маруся, прижимая одеяло к груди. – Куда вы его?
– Спокойно, гражданочка, – сказал особоуполномоченный. – Вскорости вернём твоего мужика. К нему вопросов пока нет.
– Ага, – не отставала Маруся, – вы все так говорите! А ну мандат покажь!
– Не ори, – велел я ей. – Разберутся и отпустят.
– Это быстро, – успокоил особоуполномоченный, явно привыкший к женским крикам. – До церкви дойдём – и сразу назад.
– Так закрыта ж церковь, – сказал я.
– Не болтай, дядя, шевелись.
Я не стал возражать: судя по взглядам, эти люди стреляли чаще, чем ходили по малой нужде.
У одного из тех, кто был с винтовкой, из-за пояса торчал топорик.
Прошли мимо деревни, к кладбищу и храму.
Всю утварь из храма вынесли ещё месяц назад. Настоятель, отец Сергий, старый и всегда тихий, тут разбушевался, проклял антихристов всеми проклятиями, которые помнил, и в тот же день его хватил удар. С тех пор он лежал дома под присмотром матушки.
На дверях храма висел замок, а над ним прилеплена листовка:
ЦЕРКОВНОЕ ЗОЛОТО – ГОЛОДАЮЩИМ ПОВОЛЖЬЯ!
Особоуполномоченный сдёрнул с руки засаленную овчинную рукавицу – ладонь была искалечена, трёх пальцев не хватало, – вытащил из кармана ключ, повернулся ко мне.
– Такое дело, гражданин. Драгоценные металлы из этой церкви мы давно изъяли, согласно декрета ВЦИК. Но стало известно, что осталась мебель из дорогого дерева. Нам сказали, ты в деревне первый специалист насчёт дерева. Сейчас зайдём, покажешь нам, какое дерево ценное, какое нет. Потом пойдёшь домой.
Он отдал ключ второму, и тот стал отмыкать замок.
Я покачал головой.
– Нет, комиссар. Извини, не буду.
Особоуполномоченный удивился.
– Как так – не будешь? Ты вроде сознательный.
– Я верующий.
– Ну и что ж, что верующий? Домой вернёшься – помолишься. Хоть лоб себе разбей. А щас давай, выполняй. Твоя баба про мандат шумела – имей в виду, мандат есть.
Тот, что был с топором, распахнул двери и встал рядом, дожидаясь.
– Заходь, – приказал особоуполномоченный.
Я шагнул, но только один раз. Ноги не подчинялись. Из дверей надвинулась тьма, погладила по лицу, дохнула смертной стужей.
– Не могу.
Второй с винтовкой толкнул меня в спину.
– Давай, не дрейфь! Что ты тут был – никто не узнает.
Собрав все силы, я сделал шаг, и второй. Переступил порог. Меня ещё раз толкнули в спину и что-то сказали, но я не слышал, в ушах свистело, и дрожь пробегала по телу волнами, и перед глазами взрывались синие искры. Рванулся назад, сильно оттолкнул спиной шедших сзади, выскочил под небо.
– Нет… Нет!
Особоуполномоченный от толчка едва не упал. Его глаза стали белыми от гнева.
– Ты чего, а? Психический?
Мои зубы стучали.
– Ваньку не валяй! Заходи!
Тот, что был с топором, ухмыльнулся.
Мой дух – всегда столь крепкий, всегда переполнявший меня – исчез, сделал меня пустым; я стал пятиться, помимо воли, отходя от дверей дальше и дальше.
– В бога душу мать! – заорал особоуполномоченный, как будто поднимал в атаку кавалерийский полк. – А ну, стой!
И выхватил из кобуры маузер.
Двое других бросились ко мне. Ударили прикладом в грудь, я упал.
– Вставай!
Сквозь гул и свист услышал женский визг.
Подбежавшая Маруся вцепилась в стоящего надо мной, повисла на занесённой руке.
– Не трожь, паскуда! Глотку перегрызу!
Одетая в мой зипун, в мои валенки, расхристанная, с красным лицом, в облаке пара от разгорячённого тела, – вцепилась рукой в лицо того, кто был с топориком; тот закричал от боли и неожиданности.
Грохнул выстрел.
Снялись с веток, закружились вороны.
Маруся упала на колени, потом – лицом в снег. Один валенок слетел с ноги. Я смотрел на маленькую вывернутую розовую ступню.
Дух, покинувший было меня, вернулся, едва не взорвав мою голову и грудь.
Топорик сам собой оказался в моей руке.
Двое с винтовками упали сразу.
Особоуполномоченный успел выпустить в меня две пули, прежде чем я его достал.
Кровь из разрубленной шеи ударила в дверную створку, в приклеенную листовку.
Подбежал к Марусе, перевернул, хотел что-то сделать – но не знал, что.
– Твёрдый… – прошептала она белыми губами. – Твёрдый…
Я отшвырнул топорик. Маруся агонизировала, шарила руками, хватала снег. Затихла. Я закрыл ей глаза. Вороны кричали, летая кругами над храмом, над мёртвыми. Горячие пули, застрявшие в моей груди, быстро остыли.
Закрыл дверь на замок, ключ выбросил, к телам, к оружию не притронулся, убежал домой, достал из подпола казёнку с золотом, оседлал лошадь; она учуяла на мне кровь и затревожилась.
После той истории пришлось поменять документы, много лет жить под чужим именем. А кровь на мне так и осталась, навсегда впиталась в деревянные ладони.
Прошло три дня, а Читарь держался, и ему даже стало лучше. Он без устали ковылял по дому, стуча палкой, вытирал пыль с горизонтальных поверхностей, непрерывно доливал масло в лампаду и взялся обучать Дуняшку греческому языку.
В первый день девчонка выучила слова “Теос”, что значит “Бог”, “патерас”, что значит “отец”, и “йос”, что значит “сын”, и “Невма”, что значит “Святой Дух”.
Каждое утро я садился в машину и уезжал на фабрику, и работал над статуей святого Николая. Начинал в восемь утра, заканчивал в десять вечера; почему-то мне казалось, что я должен сделать работу так быстро, как только могу; изготовление фигуры было посвящено последним дням жизни моего брата. Он умирал, а скульптура – рождалась; между ними не существовало прямой связи; Читарь не видел этой скульптуры и ничего про неё не знал; но в моей голове они соединились.
Изготовить было мало; я управился за четыре дня, дальше приступил к поэтапному состариванию. Сначала тщательно брашировал поверхность, насадив на дрель стальную щётку. Дерево оказалось превосходным, крепчайшим, а щётка – наоборот, не выдержала и трёх часов, а потом и дрель перегорела; тут я сообразил, что перегибаю палку, действую слишком рьяно, и прервал работу, чтоб успокоиться. На следующий день, когда закончил чистовую обработку, – расставил вокруг ультрафиолетовые лампы, выжигающие цвет: восемь светильников в два яруса, под это пришлось собрать особую лёгкую деревянную раму.
На шестой день к вечеру в цех пришёл Пахан: отягощённый похмельем, в джинсах и джинсовой же, малость легкомысленной курточке, с зачёсанными назад каштановыми, обильно тронутыми сединой лохмами. Изумляясь, он осмотрел готовую скульптуру, окружённую по периметру светильниками; они гудели, потрескивали, источали запах озона, провода змеились вокруг, через них надо было перешагивать; освещённая скульптура выглядела как космическая ракета на стартовом столе: сейчас рванёт, заревёт и взовьётся в небо; туда, где искали Бога, но не нашли.
– Охренеть, – сказал Пахан. – Это что такое?
– Искусственный загар, – ответил я. – Придаю дереву нужный цвет. Так хочет заказчик.
– Интересный парень твой заказчик, – сказал Пахан, приближаясь и вглядываясь.
– Очень интересный, – сказал я. – Главное, платит без обмана. Ты под светом не стой, это вредно.
Пахан отшагнул назад, но недалеко. Вынул телефон.
– Сфотографирую?
– Нежелательно, – сказал я. – Сначала статую надо освятить. А пока не освятили, её нельзя никому показывать.
Пахан убрал телефон и усмехнулся.
– Я знал, что ты мафиоза. Но не знал, что такой крутой. И сколько ж тебе платят?
– Не так много. Но с тобой поделюсь, как и обещал.
– Спасибо, не надо, – ответил Пахан. – Меня не впутывай. Если меня спросят – я скажу, что ни при чём.
– Не спросят, – заверил я. – Тут нет криминала, даю слово. Обычный эксперимент по реставрации древнерусской храмовой скульптуры. Если бы я мог на этом разбогатеть, я бы у тебя не работал.
Пахан не поверил, конечно. Ткнул пальцем в изделие, освещённое фиолетовым сиянием.
– Ты один это делаешь? Или кто-то помогает? Кто-то из моих работяг? Я должен знать.
– Никто не помогает.
– Хочешь сказать, ты в одиночку за четыре дня сделал это чудище?
– Какое же это чудище? – Я перекрестился. – Не греши, командир. Это образ архиепископа Николая Мирликийского. У православных он известен как святой Николай-угодник. Покровитель путешественников и заключённых.
Пахан заинтересованно поднял брови.
– Покровитель заключённых? – спросил он. – А так бывает?
– Конечно.
– То есть, если человек украл или ограбил, и его посадили – у него появляется покровитель?
– Да, – ответил я, показывая на статую. – Вот он. И что любопытно – Николай-угодник одновременно и покровитель детей. Католический Санта-Клаус – это он и есть.
– Дед Мороз?
– Нет. Дед Мороз у русских – отдельный парень. Мифологический персонаж. Но имеет некоторые черты христианского святого.
– Что-то как-то всё запутано, – сказал Пахан. – Теперь, когда я буду детям заказывать Деда Мороза на Новый год, – вспомню, что он ещё и главный святой для зэков! Но учти, Антип, если ты меня подставишь – я тебя покрывать не буду. Я, конечно, крещёный… Веру уважаю… И тебя – тоже, хоть ты и мутный на всю голову…