Древняя хроника утверждает: когда Голем вышел из повиновения, мудрец бен Бецалель извлёк из его груди золотую пластинку – и глиняный воин обратился в прах. Более поздняя история гласит, что искусственный человек, созданный доктором Франкенштейном, вознамерился убить своего создателя. Ещё более поздняя повесть рассказывает о том, как учёный превратил собаку в человека, но превращённый, хоть и стал человеком, продолжал жить собачьей жизнью, и тогда учёный вернул его в прежнее состояние; рождённый псом – живёт как пёс, в любом обличии. Варианты древней легенды отличаются друг от друга лишь деталями, финал одинаков: если человек дерзнёт уподобиться Богу и создать живое из неживого – он будет за это наказан; в лучшем случае его ждёт разочарование, в худшем – гибель.
Однако Антип Ильин не человек, он – полено, деревянное существо, он лишь одно звено длинной цепочки таких же, как он сам. Он надеялся, что в его случае древнее пророчество не сбудется. А оно сбылось. Женщина из красного дерева, порождённая его усилиями, теперь восстала против него.
Страшно сознавать, что ты попал в ловушку, давно известную. Шёл по пути и попал в тупик, где до тебя были другие. Думал, что обойдётся, надеялся, что ты исключение из правила, – но нет, не обошлось, на стенах тупика нацарапаны имена твоих предшественников. Ты – Ещё Один Попытавшийся. Ещё Один Парень, У Которого Не Получилось.
Что теперь делать Антипу Ильину? Перетерпеть горечь и начать всё сначала? Убить создание своих рук? Выдернуть золотую пластинку? Или, наоборот, довериться восставшей, последовать за ней?
Он не находит ответа, но верит, что ответ сам его найдёт.
Кефалофора я привёз туда же, на брошенную автобазу. Меня никто не встретил, безголовую фигуру пришлось вытаскивать в одиночку. Снаружи пошёл дождь, крыша гаража в нескольких местах протекала, на полу образовались широкие лужи, по ним стучали частые капли. Надо предупредить Можайского, подумал я, что кефалофора нельзя здесь долго держать: слишком сыро.
– Бог в помощь! – услышал за своей спиной.
Обернулся: они стояли в пяти шагах от меня, вошли бесшумно; давешние местные жители, молодые бандюганчики, на этот раз двое, щуплый и бритоголовый. Я вспомнил, что щуплый называл себя Серёжей.
– Ты вроде обещал, что больше тут не появишься? – спросил щуплый.
– Идите отсюда, – ответил я. – Не до вас.
– Выгоняешь, – осудил меня щуплый. – Это нехорошо.
Они подошли ближе и с интересом посмотрели на истукана.
– Ладно, – сказал я. – Раз пришли, помогите. Поднимите его и отнесите вон туда, к стене.
Бандюганчики изумились.
– Он охуевший, – сказал бритоголовый щуплому.
– Совершенно верно, – сказал я. – А если не хотите помочь, тогда валите. Прошу по-человечески.
Бритоголовый подошёл совсем близко, посмотрел на меня сверху вниз.
Полминуты назад я действительно хотел, чтоб они ушли, – а теперь не хотел, и даже радовался их появлению.
– Ты мент, что ли? – спросил бритоголовый.
– Был бы мент, вообще бы с вами не разговаривал.
– Кстати, про ментов, – сказал щуплый. – Мы ведь пробили у них, за эту базу. Действительно, она сейчас под ментами. Только они сказали, менты, что тут никого не должно быть. База закрыта и опечатана, так они сказали. А мы едем мимо и видим – нифига подобного, открыто. Что-то тут не срастается.
– В головах у вас не срастается, – ответил я и толкнул бритоголового ладонью в плечо, но он оказался крепкий, и лишь едва пошатнулся.
А по мне хлынула волна острейшего наслаждения, началась в темени и докатилась до колен.
Бритоголовый пошёл на меня, улыбаясь, – тоже был рад подраться; однако драка получилась короткая: не экономя силу, я попал ему кулаком пониже груди, он рухнул и захрипел. Щуплый увидел мгновенную неудачу своего сильного приятеля – и на миг на его треугольном лице появилось сомнение; но он его преодолел, сделал несколько разминочных движений и заорал:
– Тебе пиздец!
Я прыгнул и схватил его за горло. Пальцы ощутили горячие хрящи, пульсацию, судорогу. Спросил:
– Готов умереть?
Нет, он не был готов, сопротивлялся; лицо стало багровым, он бил меня по вытянутой руке; зато я был готов к его смерти – и намеревался увидеть её в подробностях. Я не упивался властью над ним, не хотел его унизить, не хотел заставить что-то делать; мне лишь нравилось собственное могущество. Мне нравилось, что я могу прекратить его существование движением двух пальцев, мне нравилось, что я не такой, как он, особенный, уникальный, поискать – не найти.
Не убил, отпустил обоих. И тому, и другому дал по затылкам, вполсилы, чтоб слегка сотрясти их мозги, чтобы не всё запомнили. Они уковыляли оба, пошатываясь, я вышел следом, проверить, не ждёт ли их снаружи третий, – не увидел никого, только машину бандюганчиков; они вползли в неё, машина завелась с третьего раза. Сейчас побегут подмогу собирать, подумал я равнодушно, вернутся многочисленной кодлой. Либо надо остаться и перебить всех вернувшихся, либо оставить истукана, как было велено Николой, на полу возле стены, закрыть всё на замки и уехать.
Благоразумно выбрал второй вариант.
Я так и не увидел вживую ни одного из местных, можайских истуканов; конспирация соблюдалась неукоснительно. Статую Дионисия оставил в гараже, понимая, что её тут же заберут и увезут в неизвестном направлении; другие собратья, неизвестные мне, можайские или, может быть, псковские, соловецкие или владимирские, будут возиться с ней, и, возможно, сумеют оживить отделённую от тела голову, и тогда вся жизнь деревянного племени повернётся в лучшем направлении. Мы научимся приставлять к найденным головам новые прочные тела, – для нас это будет настоящая революция, скачок в развитии. И настанет, наконец, тот день, когда все, сколько нас есть, будут найдены, восстановлены, подняты, поименованы и сочтены. И мы посмотрим друг на друга, и поймём, что́ мы такое.
Если нас будет пять сотен – у нас будет одна судьба. Если нас соберётся сто тысяч – у нас будет другая судьба.
Либо мы будем мизерной общиной, казусом, выходцами из инфрафизической вселенной, и нас, уникальных и малочисленных, растащат по научным центрам и препарируют; либо мы будем сильным народом, не дающим своих в обиду.
Дальнейшая наша судьба терялась в непроницаемом будущем. Было понятно одно: чем больше нас соберётся – тем лучше для всех нас.
До Криулино оставалось меньше ста километров, когда позвонил Читарь.
– Она… здесь, – сообщил он. – Братик, прости…. Я ничего не смог сделать.
– Дай ей трубку, – попросил я.
– Она не будет… говорить по телефону… Она… сказала, чтоб ты… не спешил. Она… тебя дождётся.
Я позвонил Дуняшке – та не ответила.
Остаток пути я пролетел на максимальной скорости, обгоняя всех, выскакивая на встречную полосу, отчаянно моргая дальним светом.
Джип Щепы стоял у калитки, я увидел его издалека, и едва преодолел искушение протаранить с разгона. Поступить так – значило потерять и свою машину, а она могла мне ещё пригодиться.
Здесь тоже недавно прошёл дождь, и после него из подсыхающей под вечерним солнцем травы поднялись комары, жуки и мошки, загудели вокруг меня.
Дуняшка выбежала ко мне, сияющая, мы обнялись; только потом я увидел в её руке клубок красных ниток.
– Дай сюда, – приказал я.
Дуняшка удивилась, но не возразила, я вырвал клубок из маленьких пальцев.
Протяжно заскрипела дверь, из дома вышла Мара, следом – Щепа.
Оба улыбались.
– Ура, – сказала Мара, – наш папа вернулся!
– Уходите оба, – прохрипел я, схватил Дуняшку за руку, прижал к себе. – Даю минуту.
Швырнул клубок в Мару; она ловко его поймала. Попросила:
– Не надо так грубо при ребёнке.
– Уходите, – повторил я.
Мара отмотала от клубка длинный кусок, оторвала, протянула мне:
– Возьми. Это поможет. – Кивнула в сторону дома: – Обкрути своему другу вокруг пояса и вокруг шеи, завяжи узлом. Это его не вылечит, но снимет боль на какое-то время. Я бы сама сделала, но он не даётся.
– Он не верит в твоё колдовство.
– Эй, – сказал мне Щепа, – возьми, попробуй.
Я ударил по протянутой руке Мары; нитка упала в траву, нам под ноги.
– Говорю в третий раз, и в последний: уходите.
Мара посмотрела на Дуняшку, прижатую к моему боку, вздохнула, развела руками.
– Я говорила, наш папа будет нервничать.
– Я не твой папа.
– Как же не мой, – сказала Мара, – если ты меня сделал? И меня сделал, и Евдокию сделал, обеих в одном образе.
Я сильнее прижал к себе дочь, но почувствовал, что она сопротивляется, и довольно сильно.
– Пусти, – попросила Дуняшка.
Я убрал руку. Она отбежала , посмотрела на меня с обидой.
– Папа, не злись. Мы же с ней – сёстры! Посмотри, мы похожи!
Возражать бессмысленно, подумал я; сходство – абсолютное.
– Ты взрослый мужик, – мягко сказала Мара. – А она девочка, и она быстро растёт.
– Она не может расти. Она деревянная.
– Может. Вот здесь. – Мара постучала пальцем по своей голове. – Сейчас ей лучше, чтобы с ней рядом была старшая сестра. Женщина, а не мужчина. Подумай сам, это очевидно.
– Пап, – сказала Дуняшка. – Это не навсегда. Я поживу у Мары, а потом вернусь.
– Нет, – ответил я, – ты не будешь у неё жить, и не будешь больше участвовать в этом разговоре. Иди в дом.
– Папа, ты не можешь мне приказывать.
– Могу. Ты ребёнок, я за тебя отвечаю.
– Папа! – крикнула Дуняшка. – Это у людей так! А мы же – не люди, мы – особенные! Я – деревянная! Я вышла из твоих рук!
– И я тоже, – сказала Мара.
Щепа помахал мне рукой.
– И я.
Мне показалось, что земля вылетает из-под ног, как скейтборд, – сейчас приложусь затылком.
Снова заскрипела дверь.
Стуча клюкой, из дома выполз Читарь, перекошенный, больная нога подгибается, ступня вывернута наружу и вбок.
Молча приблизился – мы все смотрели на него – и положил дрожащую руку на голову Дуняшке.