– Отпусти… её… братик… – просипел. – Пусть… учится в Москве… В лучшей школе, где… языки преподают… Она не бросит… тебя, она… будет приезжать.
– На каникулы, – добавила Дуняшка.
– На каникулы? – переспросил я.
Она кивнула.
– Мы с тобой прожили вместе всего две недели, – сказал я. – А ты уже хочешь уехать.
– Папа, я быстро вернусь!
– Мы её скоро назад привезём, – сказал Щепа. – Пусть она привыкает постепенно. Но учиться ей надо в Москве, а не в твоём Павлово. Я ей сделаю лучшую спецшколу, все концы есть. Не тупи, тут нечего думать, ребёнка надо развивать.
Пока я слушал их, они подходили всё ближе; я не фиксировал сознанием движение их тел, видел только, как их духи смыкаются передо мной – все абсолютно разные, но в этот момент объединившиеся.
– Папа, – сказала Дуняшка, – без твоего слова я не уеду. Если ты против – останусь.
Она подобрала с земли кусок красной нитки и обвязала Читаря за пояс, оторвала свободную часть и обвязала его шею – тот не возразил, стоял неподвижно, глядя на меня.
– Иди в дом, – велел я.
– Отец прав, – сказала Мара. – Иди в дом, дальше будет не для твоих ушей.
Дуняшка кивнула и ушла. Дверь в избу заскрипела в третий раз; это привело меня в бешенство. О чём думал, почему не сообразил смазать проклятые петли?
– Даже если ты сейчас согласишься, – сказала мне Мара, – это будет неправильно. Внутри ты всё равно против. На словах ты уступишь, отпустишь, – а сердцем не отпустишь. Договоримся так: девочка поживёт у меня неделю и вернётся. Даю слово. Это первое. А второе – пока её тут не будет, ты подумай, какие у тебя планы насчёт дочери? Ты мало знаешь о женской природе, и ты слишком сосредоточен на своей работе, на своих статуях. Сейчас ты наслаждаешься тем, что ты отец; потом это станет проблемой. Девочка будет развиваться – а у тебя есть идеи, куда именно она будет развиваться? Кем она станет через десять лет? Для тебя главное, чтобы она коленку не разбила. Ты, как любой отец, смотришь ей под ноги, а не далеко вперёд. Я старше на две тысячи лет; почему ты не хочешь мне довериться? Или ты боишься, что я настрою её против тебя? А зачем мне это? Да и сама она мне не позволит. Она тебя любит. Самая чистая любовь меж мужчиной и женщиной – это любовь отца к дочери. Прошу тебя, отпусти её с чистым сердцем!
– Не трогай моё сердце, – сказал я. – Три раза просил по-хорошему, вы не поняли. Сейчас будет по-плохому.
– Подожди! – произнёс Читарь. – Братка, выслушай!.. Мне осталось – три дня… Не нужно, чтоб ребёнок это видел.
Они уехали через полчаса, собирались торопливо, – наверное, боялись, что я передумаю. Дуняшка пожелала забрать велосипед – и Щепа тут же упрятал его в багажник джипа, как будто украл.
Попрощались коротко. Дуняшка поклялась, что будет звонить каждый день.
Если бы я мог плакать, я бы заплакал, ибо чувствовал себя обманутым.
Они уехали, разбрызгивая огромными колёсами чёрные сырые грязи.
Я полез в кузов грузовика, вытащил банку с маслом и пошёл смазывать петли входной двери. Несколько раз открыл её и закрыл, но ржавые сочленения продолжали стонать.
Читарь бродил по комнате, стуча клюкой, с виноватым выражением лица.
– Что, – спросил я, – помогает ниточка?
– Конечно, нет, – ответил он сварливо. – Это всё языческие суеверия.
– Но я же вижу, тебе полегчало. Говорить нормально можешь.
Читарь потеребил пальцем нитку, обвязанную вокруг горла.
– Мне полегчало, потому что я тебя уговорил. Иначе бы ты набросился на них. Устроил бы драку, на глазах у девочки.
– Никакой драки. Я её просто уничтожу.
– Убьёшь Мару?
– Да. Я её породил, я её убью. Всё будет по-честному. Съезжу к Николе Можайскому, исповедуюсь, расскажу. Остановить он меня не сможет. Потом поеду в Москву – и сделаю. Очень тихо, никто ничего не увидит, она просто пропадёт бесследно…
– Братик, – спросил Читарь, – а как ты будешь потом с этим жить?
– А не буду жить, – ответил я. – Совершу обратное обращение. Попрошу Можайского, он скажет мне молитву. Он каждое утро обращается обратно из подвижного состояния – в неподвижное. Вот и я тоже так сделаю.
– Такой молитвы в обычном мире не существует, – проскрипел Читарь. – Это мистириум. Тайна. Даже если ты выучишь слова, у тебя не получится. Твой дух будет против.
– Что ты можешь знать про мой дух? – спросил я.
– Я его вижу, – ответил Читарь. – Ты же видишь мой дух, так же и я вижу твой. Хочешь, скажу, какой он? Твой дух – жестокий. Ты, братик, добрый, но тебе никого не жалко. Ни себя самого, ни других, ни знакомых, ни незнакомых. Ты сам крепкий, сильный, – и думаешь, что вокруг тебя все такие же крепкие. А это не так. Ты ждёшь от других, чтоб они вели себя как крепкие, а когда они ведут себя иначе – как слабые, – ты на них злишься. Ты очень жестокий. Оттого и стал большим мастером, лучшим ваятелем, – себя не жалел, времени не замечал. Ради своего дела ты готов пойти на всё…
Голос у него совсем сел. И ходил он, с трудом переступая кривой ногой, опираясь на палку, глядя то на меня, то на шкаф с книгами.
– И Мара тоже это видит, – продолжал он, – поэтому называет тебя татем и злодеем. Ты же украл её голову. С этой кражи всё и началось, один камень стронулся – и лавина покатилась. Если будет надо – ты ещё украдёшь. Для тебя это легко, нормально. Ты художник, ты делаешь искусство, – а для художника законы не писаны. Один философ сказал, что душа есть ключ, отмыкающий вселенную, – вот твоя душа такая и есть. Ты заплатишь любую цену, чтобы отомкнуть замочек на этой двери.
– Не надо, – сказал я, сдерживая подступившее отчаяние, – лепить из меня монстра! Я не хочу брать на себя больше, чем смогу вынести. Но у меня отбирают ребёнка – и я не буду просто так стоять и смотреть. И я не потерплю, если меня назовут вором и преступником.
– Любой художник всегда преступник. Многие из них – убийцы. Не желая и не умея убивать других – они убивают себя: лезут в петлю, вскрывают вены, стреляют себе в голову. Им себя не жалко. И ты такой же. Все художники безжалостны, любой творческий человек тяготеет к насилию. Когда Бог создал мир – это был акт насилия над Хаосом. Ты не боишься насилия, ты с ним сожительствуешь, ты привык.
– Ну и ладно, – сказал я. – Допустим, ты прав. Я зашёл слишком далеко. Но я остановлюсь, сам. Никола Можайский скажет мне молитву обратного обращения, и всё закончится.
– Не скажет, – ответил Читарь. – Даже не надейся. В тайном мире молитва мало значит. Всё происходит по совокупности причин.
– Тогда ты скажи, – попросил я. – Ты же знаешь.
– Знать мало. Надо верить, чувствовать и к тому же правильно понимать. И должна быть проверка личным опытом, ибо человек так устроен, что ничему не верит, и любое знание пропускает через себя. Ты не готов, братик. Тебе не нужна эта молитва, от меня ты её не услышишь.
И Читарь погрозил мне пальцем, подошёл ближе.
– В тайном мире незнание есть благо. Кто не знает – тот счастлив, а кто знает – тот молчит. Я бы и сейчас молчал – но моё время выходит, а ты – мой любимый брат, с тобой я могу и хочу говорить о тайном мире.
Доски пола скрипели под ногами Читаря, как будто он наливался весом, тяжелел.
– Есть три мира. Один мир – реальный, тот, что вокруг нас: вот этот табурет, этот шкаф, эта свеча, об которую можно обжечься, и боль от ожога будет главным доказательством реальности этого, первого, мира… Его можно познать – и проще всего познать – только через боль, через повреждение физического тела. Второй мир – тонкий, духовный, мы с тобой его знаем и видим: это мир сплетения нервных энергий, совокупность эгрегоров, ноосфера, многие из нас её чувствуют, этот мир изучен и описан, пусть и не полностью. Однако есть ещё третий мир, тайный, спрятанный, и в нём – всё по-другому, в нём работают законы инфрафизики. В нём невысказанное важнее высказанного. Там царствует Бессловесность, Непомыслимость и Безымянность. В этот мир нет прохода, ты можешь в него попасть, только когда он сам захочет, и если один раз попал туда – нет никакой гарантии, что попадёшь второй раз. И если ты побываешь в нём – ты не получишь никакого удовольствия, не извлечёшь для себя никакой пользы. Посмотри на меня: я поднял множество истуканов, и каждый раз, когда поднимал, оказывался там, в тайном мире, – думаешь, мне хорошо было? Думаешь, я счастлив?
– Так ты же и не искал счастья, – возразил я. – Ты исполнял свой долг, при чём тут счастье? Счастливы бывают только живые смертные.
– А может, ты тоже превращаешься в смертного? – спросил Читарь.
– Нет, – ответил я. – Видишь – с дверью возился, палец прищемил? Если бы был живой – из-под ногтя кровь бы пошла.
– Но ты ведёшь себя как человек. Тебя мучают страсти. Гнев, злоба, мечта о мщении. Гордыня. Страх за ребёнка и любовь к нему. Ты лжёшь себе и другим. Ты перестал думать о Боге, ты его не боишься, ты на него не надеешься. Ты становишься настоящим живым.
– А я не хочу. Если для того, чтобы стать живым, надо обмануть, ограбить и убить, – значит, я лучше останусь деревянным. Скажешь молитву обратного обращения?
– Нет, – ответил Читарь. – Не скажу. И никто не скажет.
Хотел возразить, хотел обругать его, послать к чёрту, хотел сказать, что давно презираю живых смертных – за их слабость, за низкие помыслы, хотел сказать, что запутался и не понимаю, кто я, и не чувствую защиты Невмы, и что мне не на кого опереться, я даже земли под ногами не ощущаю, – но помешал звонок телефона.
– Привет, – сказала Гера, – ты не в Москве?
– Нет, – ответил я, – но завтра буду, по важному делу.
– Давай увидимся?
На её кухне я увидел следы скромной, но длительной вечеринки: тарелки с высохшими пятнами соуса, пустые бокалы с остатками красного вина; сама Гера выглядела уставшей и даже, как я понял, слегка томилась похмельем.
– Ты вроде бы должна быть в Италии, – сказал я.
– Уже вернулась, – ответила Гера. – Хотела на полгода, но передумала через десять дней. И ты не говори никому, что я вернулась.