в».
Она зашла, у неё были свои ключи, охрана у дома была уже в курсе дела, их с самого начала по поручению Главного предупредили относительно новой проживающей. Была ночь, такая же неотличимо схожая с предыдущей, карагандинской, вытащившей в чёрную высь сабельный лунный край, почти незаметно для глаза перетекший в полновесный жёлтый круг. На звуки вышла Настасья, накинувшая наспех байковый халат. Она подозрительно окинула Женю взглядом, поёжилась неизвестно отчего и спросила, стараясь придать голосу надлежащую уважительность:
– Прибыли уже, я смотрю? Чегой-то рано, вроде б, или так оно просто захотелось вам?
– Да, – ответила Женя, скидывая туфли, – прибыла, только так не хотелось. – И тут же, меняя тему, задала вопрос: – Павел Сергеевич спит или… как?
– Нету Павла Сергеича, улетел он, – отозвалась Настя, – вчера ещё отбыл, сказал, я слыхала, в Евпаторию полетит, на новый ихний ЦУП-Е, на открытие и проверку на готовность.
– Куда-куда полетит? – не поняла Евгения Адольфовна, – на какое ещё цупъе?
– На какое, я не в курсе, а только помянул, что теперь он часто туда станет отлетать, и, может, подолгу будет там задерживаться, так он пояснил. – Она кивнула на столовую: – Покушать или чего?
– Кефиру дай, – попросила она, – и если есть, то сыра ещё нарежь, а хлеба не надо. И воды напусти, погорячей, полную ванну. Дико устала, хочу полежать в воде.
Домработница понятливо кивнула и пошла выполнять. А Женя, проводив её взглядом, подумала вдруг, что та жизнь, в которую она неожиданно для самой себя шагнула, пожалуй, ей нравится, хотя и стыдновато думать об этом именно так, с этой бытовой, третьестепенной стороны. Но от этой мысли ей вдруг стало легче и спокойней. Особенно когда из белокафельной ванны раздались звуки наливающейся воды и она представила себе, как сейчас опустит тело в чистую горячую воду, от которой поднимается прозрачный пар, как напустит туда зеленющего бадузана, как взболтает его рукой, и пышная пена, что моментально образуется в её ванне, поднимется вверх и достанет ей до самого подбородка, а какая-то часть даже попадёт в рот, но она, сложив губы трубочкой, просто выдует её обратно вместе с любой своей прошлой заботой, вместе с не дающими расслабиться мыслями об отце и со всей своей предыдущей жизнью в этих двух пустынных казахстанских степях, прошлой и настоящей.
Он прилетел лишь через четверо суток. Всё это время проторчал в Евпатории, где в составе комиссии принимал в сдачу новый ЦУП при Центре дальней космической связи. Раньше приходилось делать это тут же, на месте, контролировать запуски, оставаясь в подземном ЦУПе, расположенном на территории стартового комплекса, чуть поодаль от стартовой площадки. Иногда он, давая себе такую вольницу, наблюдал запуски из укрытия, что на третьем километре. То, ради чего безжалостно расходовал себя, попутно доводя и остальных до предела человеческого терпения, он хотел видеть собственными глазами, предпочтя их объективу перископа – то, как его вновь рождённое детище, плавя бетон площадки вырывающимся из сопел носителя жаром, отрывается от земной поверхности и, плавно набирая скорость, уносит в космическое пространство свою очередную ношу. Шутил про такое пристрастие своё к живой картинке, говорил: как же сами вы не понимаете, ведь это то же самое, что предпочесть живописному оригиналу разглядывание печатных репродукций, даже если они и отменного качества.
Укрытие представляло собой довольно короткую траншею под лёгким навесом, с заделанными на скорую руку откосами – место для любопытных и неотказных визитёров, какие, кто по прихоти, кто по смежному делу, с известной регулярностью посещали космодром. И всё же сам он, хотя и нравилось, позволял себе такое довольно редко – по большей части, когда приходилось в силу необходимости сопровождать значимую фигуру, чаще кремлёвского звучания, или, на крайний случай, шишку из Министерства обороны.
Женя не слышала, как он вошёл в спальню, вернувшись глубокой ночью. Она проснулась, лишь когда ощутила его руки у себя на груди и прикосновение губ на своём животе. Она всегда спала голой, как бы ни было прохладно. Пижама, ночная рубашка, всё, что прилегало к телу во время сна, ей мешало, создавая ощущение чего-то лишнего, душащего тело и поэтому необязательного для крепкого и здорового сна. Он рассказала ему об этом в их первую ночь. Он улыбнулся в темноте и пошутил насчёт того, что, по крайней мере, имеется хотя бы одно надёжное подтверждение их сходства, если не родственности, в этом занятном смысле – даже если в дальнейшем между ними и обнаружится некая интеллектуальная пропасть. И к сведению её добавил, что перешёл на «голое спаньё» сразу же, как только освободился от той их одежды. Она не стала тогда допытываться, что он имел в виду, ей было достаточно того, что он обычный гений, и что они лежат сейчас рядом, в его постели, обнажённые, и каждый из них понимает другого с полуслова.
Оказалось, что это не совсем так, интуиция отчасти подвела её в тот момент, когда она не придала значения этим его словам, пропустив их за ненадобностью мимо ушей. Когда папа говорил про них, она, раздражаясь, просто не понимала, что и кого он имеет в виду. Когда же Царёв упомянул приблизительно то же самое, выразившись, правда, другими словами и в иной коннотации, она этого не услышала. В противном случае, вполне возможно, теперь не имела бы места вся эта дикая ситуация с её отцом.
Потом они были вместе, соединившись и долго не размыкая объятий: он уже успел вновь соскучиться по ней, и она не могла в это не поверить по тому, как он брал её, как ласкал её молодое тело, как гладил всю её от мочки уха до пальцев ног. Он был её, окончательно, он решил это для себя сразу и бесповоротно. Она же с самой первой минуты их знакомства уже принадлежала ему, и это не могло теперь зависеть от любых её видов на собственное будущее – так им было назначено.
Только потом, насытившись ею, спросил:
– Что случилось, моя хорошая, почему ты здесь?
– Мы не поладили с папой, – честно призналась Женя, – он решил, что ты из органов, которые, как выяснилось, он ненавидит, хотя раньше мы никогда с ним об этом не говорили.
Царёв хмыкнул:
– А что за органы, не говорил?
– НКВД, – отозвалась Женя, – и комитетчики. Так он сказал почему-то.
Павел Сергеевич закинул руки за голову, втянул ноздрями воздух и, подержав его в себе пару-тройку секунд, шумно выпустил обратно.
– Что ж… – сказал он, – у тебя умный отец. Я, кстати говоря, тоже их ненавижу, милая, и думаю, что не меньше твоего папы.
– Как это? – искренне не поняла она, – за что? Сталина нет давно, его же когда ещё разоблачили, в 56-м, вроде, чего же теперь дуться-то на пустое? – Она пожала голыми плечами и коснулась пальцами волосков на его груди. – Тем более тебе, герою Отечества, первопроходцу, отцу советской космонавтики, которому всем впору в пояс кланяться.
– Герою? – он ласково придавил её руку своей, и она ощутила биение его сердца, – Ну да, герою, конечно же, как не герою… Но только после того, как они сняли с меня все обвинения и вынужденно реабилитировали. А до этого подержали в Магадане, в лагере строгого режима, три самых страшных года. И ещё успели добавить таких же шесть, между делом, но уже на тюремном режиме.
Она приподнялась на локте, не веря услышанному:
– Паша, это как? Это что, правда? Такое разве возможно?
– Знаешь, мой случай особый. Как только они меня головой в дерьмо, я каждый раз оказывался с лопатой. У меня всё наоборот было, не по Антону Павловичу: тот говорил, если вас в околоток ведут, благодарите, что не в тюрьму, ну а коль в тюрьму – спасибо, что не в геенну огненную. Так вот меня они, минуя ненужный промежуток, сразу же в эту самую геенну и окунули, с неё и начали, чтобы время даром не терять, а только после этого в тюрьму. Ну, а потом при околотке подержали ещё, до самого 57-го, если так уж считать. Вот об этом и нужно было рассказать своему папе, а не обижаться на него и не создавать не нужного никому семейного скандала, – расслабленным голосом отреагировал Царёв, всё ещё находясь под воздействием любовного дурмана, – глядишь, и не заподозрил бы меня в этой гадости. Мало того, что довелось в жизни по самое оно нахлебаться, так теперь ещё и перед родителем твоим придётся отмываться как перед будущим тестем… – он улыбнулся невидной улыбкой, но она её всё равно почувствовала, как и ощущала теперь движение каждой частички его большого тела, – а ведь вполне могли бы мирно разойтись, по-родственному, а? Как сама считаешь?
– Но я же ничего такого не знала, – смутилась Женя, – честно. Может, кто-то, конечно, у нас в КБ и в курсе, но только мы никогда про это не говорили, у нас каждый знает, что вылетит в ту же секунду, если только рот откроет про что не надо, они перед тем, как брать, с каждым беседовали, – она развернулась к нему и придвинулась ближе, всматриваясь в крупные черты его лица, уже слегка освещённые начинающимся рассветом, медленно наплывающим на них из-за окна рассеянным предутренним светом, – разве ты этого не знаешь, Паша?
Он хмыкнул:
– Я ещё знаю, что Адольф Иванович Цинк – немец по национальности, что он превосходный маркшейдер, хотя и без диплома, что слабовидящий и что живёт в коммунальной комнате на краю Караганды. До этого семнадцать лет работал на меднорудном карьере, не помню, в каком посёлке, ближе к Джезказгану, – и театрально развёл руками: – Меня же за это не увольняют, верно?
Пока Женя, необычайно удивлённая подобной осведомлённостью Царёва насчёт её семьи, держала паузу, он пояснил:
– Это мне те самые комитетчики и доложили, которых не любит наш Адольф Иванович. И которых сам же я заодно с ним тоже не люблю. Просто я хочу, чтобы ты понимала – у каждого своя работа, даже если она отвратительная и не подпадает под чьё-либо представление о предназначении человека в этом земном пространстве. И именно поэтому выход у нас какой?
– Какой? – переспросила она, уже не очень понимая, как ей после этого всего следует себя вести.