У дверей задержался, передумав. Обернулся. И теперь просто молча стоял, наблюдая за тем, как что-то шептал, склонившись над женой, этот Павел Сергеевич, как целовал её в губы, как стоял, согнувшись над гробом, не в силах оторвать от неё взгляда… Как потом всё же дала себе волю эта женщина, как заголосила, не сдержавшись, когда наложили крышку гроба и стали заколачивать по углам… Как те трое, державшиеся чуть поодаль, внимательно следили за происходящим, готовые каждую минуту оказать нужную помощь.
Раздалась траурная мелодия, он качнулся, сдвинулся с места и медленно приблизился к постаменту с гробом. В тот же момент постамент начал опускаться вниз. Через несколько секунд матерчатые створки, перекрывающие собой дорогу в печь, разжались и стянулись. Музыка закончилась.
– Пойдёмте на воздух, – произнёс Павел Сергеевич, положив руку Цинку на плечо, – там и поговорим, если вы не против.
Рыдающую Настасью, поддерживая под руки, трое сопровождающих повели на выход с территории. Тесть и зять присели на скамейку тут же, недалеко от здания крематория.
– Какие у вас планы, Адольф Иванович? – спросил Царёв, приложив платок к воспалённым глазам. – Просто я думаю, нам в любом случае не мешает поговорить не наспех. Ну и, кроме того, я не имею права не сказать вам о вашей внучке. О том, что с ней случилось.
Цинк вскинул глаза:
– Я даже не знаю, как её зовут… А планы… Обратного билета нет пока, так что… и планов, стало быть, нет. Кончились мои планы.
– Я должен уехать часа на два, Адольф Иванович, после этого будут поминки, у нас дома: только свои, ближние люди, несколько человек. Я сейчас завезу вас к нам, там Настасья о вас позаботится, наша помощница по хозяйству, а я вернусь и помянем Евгению. – Цинк молчал. Царёв встал, кивнул в сторону ворот: – Пойдёмте, нас ждут.
Они вышли с территории монастыря, и он дал короткую отмашку рукой. Подъехала огромная чёрная «Чайка», и водитель, проворно выскочив, услужливо распахнул перед ними дверь. Они сели, и через какое-то время машина затормозила у высотки на Котельнической набережной.
– Настя, поручаю тебе Адольфа Ивановича, позаботься о нём, и можешь всё уже готовить, я скоро буду, – распорядился Павел Сергеевич. Неожиданно Цинк ощутил, какая сила исходит из этого человека: от поворота его головы, посаженной на короткую мощную шею, от голоса, которым произнёс он самые обычные слова, от всего облика.
Они с Настасьей вышли, машина с остальными уехала. Потрясения не было, ни от «Чайки» этой, ни от сталинской высотки: слишком всё перемешалось в голове его, всё, включая страшную потерю, собственное отчаяние, многолетнюю заглазную ненависть к неизвестному родственнику, всем этим атрибутам его подлой начальственной власти, мёртвое лицо Женюры, чёрные створки смертельной дороги вниз, проплешины на подмосковных полях, апрельский снег, которого не ждали, плач посторонней женщины, что завела его в огромную квартиру, шмыгнув носом и проговорила, пока он снимал плащ:
– Я ж вас знаю давно, Адольф Иваныч, мне Евгения Адольфовна ещё когда про вас рассказывала, какой вы художник у неё хороший и про остальное, как жили там сначала, в степи, а после уже в городе.
Он молча кивнул, никак особенно не отреагировав на её слова, тем более что глаза у неё снова намокли, и она, указав ему рукой на гостиную, пошла умыть лицо. Он зашёл, куда было велено, и оказался в огромной гостиной с тремя высокими окнами, через которые был превосходно виден Кремль. «Ну, ясное дело, – подумал Цинк, – так им, наверно, положено: кому-то Кремлём любоваться, а кому – промзоной в степном варианте».
Однако что-то не сходилось – так он чувствовал, хотя объяснения этому пока не находил. И тут он увидел. Вернее, рассмотрел уже не в проброс, а вполне осмысленно, когда протёр запотевшие очки и завершил исследовать взглядом панораму окружавшего его пространства. Это не было картиной, хотя на первый взгляд могло показаться, что этот чёрно-белый квадрат, старательно и с документальной точностью выписанный, представляет собой неброскую живописную работу на холсте, туго натянутом на подрамник, которому так и не нашлось походящей рамы. Картиной нельзя было признать и классический портрет хозяина дома, висевший рядом, слева от неё. Тот был уже в широкой золочёной раме и выполнен не без явных излишеств как по ремеслу, так и по обрамлению. Он подошёл ближе и вгляделся в первую работу. Это оказалась многократно увеличенная и наклеенная на твёрдую основу фотография стартующего ракетоносителя. Нос его был устремлён в небо, а из сопел ракеты вырывалось мощное пламя. Вошла Настасья, поинтересовалась:
– Может, чаю пока, Адольф Иваныч? Пока хозяин-то не обернулся туда-сюда?
– Туда-сюда, это куда? – переспросил Цинк, продолжая рассматривать фотографию. – У него что, настолько срочное дело, по работе?
Та отмахнулась, хотя он этого и не видел:
– Да у него вся жизнь – срочное дело: как Первого орёлика запустил своего, так, считай, окончательно уж никакой жизни не осталось. До этого тоже была не сахар, но уж когда люди-то у него полетели, живые, то всё, началась тогда жизнь совсем уж бессонная, ни дня, ни ночи в простоте, любой миг – то понос, а то, как говорится, золотуха. То сплошные неполадки да неприятности, а то радости несусветные, и тоже бывало, сплошняком шли; а только сердце-то не железное, как эти ракеты его, само не чинится, а он от него больше отмахивается, чем беспокоится. Видите, даже сегодня, в такой страшный день, что-то там у них получилось, я сразу поняла по тому, как помощники его глазами делали. Вот, поехали разбираться, стало быть.
Цинк обернулся и с удивлением обнаружил вдруг, что Настя эта, до этого с головой укутанная в чёрную шаль, на самом деле вполне миловидная женщина приблизительно его лет, хотя и с несколько простецким выговором.
– Подождите, – слегка оторопев от услышанного, переспросил Цинк, – так он чем занимается, Павел-то ваш Сергеевич? Он разве не… – дальше нужное слово не подбиралось и он невольно заменил его ближайшими по смыслу, – … не в органах государственной власти трудится?
– Это в каких ещё органах? – искренне удивилась Настасья. – Он же ракеты в небо пускает всю жизнь, вам чего ж, Евгения разве не говорила об нём?
Цинк замер. Теперь ему, вероятно, следовало сесть и поразмыслить о том, в каком конкретно месте проходила граница его беспримерного идиотизма.
– Ну, я, если что, на кухне буду, – сообщила Настя, направляясь к выходу из гостиной, – крикните, коли понадоблюсь, или если чаю надумаете.
– Спасибо вам, Настенька, – вздрогнув, поблагодарил её Цинк, – я просто посижу тут пока, обожду Павла Сергеевича.
В углу помещался огромный, под зелёным сукном, старой работы письменный стол. На нём, кроме всякой всячины, массивного письменного прибора из прошлой жизни и небольшой пишущей машинки лежала стопка бумаг. Рядом – какие-то папки на тесёмках и просто листы по отдельности. Справа находилась ещё одна стопка, придавленная сверху другой пачкой, на этот раз рисовальной бумаги. Он подошёл, глянул. Это были акварели, выполненные явно детской рукой. Верхняя называлась «Фоксик летит на Луну». И ниже «Папочке от Авроши». Смешная мышиная мордочка в скафандровом шлеме улыбалась из иллюминатора высоченной ракеты, остриём нацеленной к звёздам.
Он протянул руку, взял рисунок. Было занятно и странно; ему показалось, что подбор цветов чем-то напоминает его собственные колористические предпочтения. Ну вот, к примеру, взять эту, болотного колера с редкими доливами неожиданно розового… Ну просто закат над спаслугорьевским болотом, любимым местом его первых художественных откровений. Или та, сине-голубая, уходящая краями в фиолет, совершенно неясного сюжета, но чрезвычайно увлекательная по самой идее. Это была внучка, которую Цинк не видел никогда, но уже знал, что имя ей Аврора.
Внезапно глаз его наткнулся на слова: «Е. Цинк. Эдельвейс-гора. Эссе», написанные в правом верхнем углу скромной папки, перехваченной тесёмками на двойной бантик. Адольф Иванович открыл – там лежал с десяток напечатанных на машинке листков. Он присел на диван, положил на колени, стал читать.
14
Они летели,ожидая чуда, и чудоявилось…
– Смотри, – глазами он указалей налево. Она повернула голову, – это и есть Аю-Даг, Медведь-гора, —улыбнулся он.
Гора,куполообразная и слегка приплюснутая, казалось, и на самомделе напоминала собой огромного медведя, наклонившегося к морю и пьющегоиз него солёную воду.
– Теперь понятно, почему«медведь» – кивнулаона, прикрыв глаза. Ейснова показалось вдруг, что это сейчасне она, и не он, и не этот ревущий в ушах вертолёт, который раньше ей удавалось рассмотретьтолько на картинке,а сказка, но уже не придуманная,а настоящая, и чтоона попала в неё, открыв страницу на выбор, и оказаласьздесь, в этом кусочке своей правдивой истории то ли проЗолушку-дурнушку, ставшую принцессой, то ли про Машу и трёх медведей,одним из которых был сам он, её любимый и единственныймужчина, другим – его могучий вертолёт, несущий их к легендарнойгоре. Третьим же был этот огромный медвежий бугор. Ну а Машей была она, готовая любить всех своих медведей сразу и заодно прыгать от радости, просто так,от всего того, чтоподарила ей жизнь.
– Вот я и думаю, —улыбнулся он, – проэтого медведя. Наверное, утомлённый долгими странствиями, зверь наклонился к водеи пил долго и жадно, да такпо велению морскогобога и застыл, превратившись в огромную гору.
– И? – онавскинула брови и с любопытством уставилась на него, ожидая продолжения.
– И? – задумчиво повторил он её вопрос, – и вот я думаю, что, если бы не встретил тебя,то, наверное, тоже,как этот медведь, застыл бы в какой-нибудь момент и остановился,