– Пойдешь вслед за Иоанном Крестителем, как они его называют?
– Можешь и ты его так звать. Да, пойду.
– В тюрьму и на смерть?
– Если нужно будет – да!
Иоафам глубоко вздохнул.
– Ты сошел с ума, – сказал он. – Как, собственно, и весь мир. Этой земле нужны уважаемые люди, которые занимаются делом, которые понимают, насколько плохи времена, и прикладывают все усилия, чтобы они стали лучше. Ты же идешь бродяжничать! Хорошо, что отец твой не дожил до этих времен. По крайней мере, ему не придется тебя стыдиться. Нет, это все-таки сумасшествие.
Иисус лишь улыбнулся в ответ на эти слова.
Дома, за столом, он заявил матери:
– Сорок дней и сорок ночей.
– Но зачем? Зачем?
Резкими движениями, словно сердясь на что-то, Мария положила на тарелку сына еще тушеного мяса с соусом и подвинула к нему кусок хлеба из булочной Иоафама.
– Ешь! Ешь как можно больше, дитя мое. – И повторила: – Зачем?
– Я должен испытать свой дух – насколько я способен противостоять злу. Насколько я буду силен – когда силы мои будут уже на исходе.
– В пустыне? Но в пустыне нет зла. Зло творит человек, и ты это знаешь не хуже, чем я. Ты убьешь себя, и это будет единственное зло, которое ты найдешь в пустыне. Ты умрешь, высохнешь, и твоя плоть будет съедена стервятниками.
– Думаю, этого не будет. Я силен. Ты кормила меня почти тридцать лет. Я найду воду и стану ее пить.
– Где ты найдешь ее там, в пустыне?
– Зло… – сказал Иисус, подумав. – В тебе, мама, зла нет, но в себе я иногда слышу рычащие голоса демонов. В мире существует два вида зла. Один – на совести человека, он сам создает это зло. Другой вид зла – это то, что человеку внушает Сатана. Я должен вызвать на бой отца всего зла и победить его. Он будет соблазнять меня, попытается обручить свои желания с моими желаниями, чтобы уничтожить меня. Но я выстою. А затем, по прошествии сорока дней и ночей, я отправлюсь на битву со злом, которое творит человек.
Он помолчал и, подчищая уже пустую тарелку куском хлеба, закончил:
– Ну, естественно, и со злом, исходящим от Сатаны, потому что первое неотделимо от второго.
И, пережевывая хлеб, он произнес, не очень отчетливо:
– Ты не должна волноваться.
– Я не должна что?
Иисус проглотил и произнес:
– Волноваться!
Ночью Иисус спал глубоко и спокойно и проснулся с первыми петухами. Только начинало рассветать, и было еще холодно. Стараясь не разбудить мать, он взял большой мех с чистой холодной водой из колодца и вышел на улицу. Край неба алел. Не медля ни минуты, Иисус двинулся на восток, в самое сердце пустыни, а вослед ему, словно боевой клич Сатаны, несся крик петухов.
Книга III
Глава 1
Через десять дней Иисус нашел чистый родник и, припав к нему, увидел в свете солнечных лучей изможденное, осунувшееся лицо, которое принялось, как и он, пить воду, только с другой стороны поверхности. Иисус улыбнулся, и отражение тоже улыбнулось – грустно и устало.
Формы, лица и голоса, которые являлись ему в беспокойных снах и в дневных видениях, были, как он прекрасно понимал, детищами его собственных фантазий. И только один голос, голос матери, едва не заставил его вернуться в состояние, которое Иоафам назвал бы здравомыслием.
– Я заболела, сын мой, – говорила мать, – и некому присмотреть за мной. Возвращайся, и как можно скорее. Слава Богу, что я могу говорить с тобой на таком расстоянии и ты слышишь меня! Я мучаюсь от боли в правом боку – словно меч пронзил меня. Я едва держусь. О, возвращайся поскорее!
Стоял ясный день, и голос, как понял Иисус, исходил не из его собственной головы, а откуда-то со стороны – от скопления разбитых камней, перемешанных с выбеленными солнцем костями мертвых птиц.
– Нет, мама, я не могу. Ты же знаешь…
– Меч пронзил мое сердце, сынок. Пророчество, слышанное мною в Вифлееме, сбывается. Возвращайся к своей маме. Я поправлюсь, и мы вновь счастливо заживем вместе.
– Ты считаешь, что я должен забыть о своем призвании и жить так, как живет большинство людей?
– О, дорогой, мы поговорим об этом, когда я выздоровею. У тебя есть обязательства и перед матерью. Боль невыносима. Я попрошу жену Иоафама приготовить тебе тушеной баранины с травами. А в его лавке – такой вкусный хлеб! Ты голоден, ты болен. Если ты умрешь в пустыне, я этого не переживу.
Иисус горько усмехнулся.
– Наконец-то ты появился, – сказал он. – Ты скрываешься за голосом моей матери, но я носом чувствую твое присутствие. Поди прочь, отец греха!
– Сынок! Ты говоришь несуразные вещи, ты сошел с ума! Я твоя мать, я люблю тебя, и мне так больно!
– Я закрою уши, чтобы не слышать тебя! Ты хорошо подражаешь голосу моей матери, но там, где у нее падающая интонация, у тебя – восходящая! Болтай, если хочешь, но это – пустая болтовня!
Наступила полная тишина. А затем, через час, послышался пронзительный, исполненный муки крик:
– Спаси меня, сынок! Так больно! Я не могу терпеть эту боль!
– Нет! Домой я не вернусь!
– Ты, ищущий зло, не видишь, что зло полонило твое собственное сердце! Ты – злой, жестокий мальчик! О, как мне больно! Эта боль – словно огонь!
Иисус колебался. Крик боли казался столь искренним, что он содрогнулся и посмотрел на запад, в сторону дома. Мать больна. Он – тоже болен. Здесь, в пустыне, действительно нет зла. Зло – среди людей, и именно там он должен сразиться с ним в полную силу. К тому же уже кружатся над ним стервятники – один, другой, третий. Они всегда знают, где ждет их хороший кусок подвяленного мяса, прикрытый грязными лохмотьями. Они прорвут их изогнутыми клювами, примутся отдирать сухие куски плоти, продираться внутрь, чтобы там, на глубине, добраться до еще влажных внутренностей.
– О, слава Богу, ты возвращаешься! Мне так нужны твои исцеляющие боль ладони, твой успокаивающий голос.
– Нет! – воскликнул Иисус и принялся молиться вслух. – Отец Небесный! Дай мне силы не слышать голос врага рода человеческого!
– О, сынок! Ты болен, ты сошел с ума!
– Сошел с ума? – воскликнул Иисус. – Это – не голос моей матери. Да, похож, но не вполне. Ты мог бы постараться получше, отец греха!
И тут Иисус услышал, из того же скопления камней, гортанный смешок.
– Мать твоя в наших руках, – послышался незнакомый мужской голос. – Она больна и слаба, и мы уж ее не выпустим из своих когтей. Хороший сын, просто чудесный сын!
Иисус облегченно вздохнул.
– Наконец-то, – сказал он. – Выходишь из укрытия? И скоро ли я тебя увижу? В каком, интересно, обличье? Светоносного архангела, прекраснейшего во всем воинстве небесном?
И воцарилась тишина. И длилась она так долго, что Иисус уже потерял счет дням. За это время он ушел далеко от точки своего первого свидания с Сатаной – но не потому, что хотел быть подальше от нечистого места; все места одинаково чисты и нечисты. Но здесь все напоминало ему о том, что он едва не поддался соблазну. Как-то на закате Иисус отдыхал у камня, который очертаниями напоминал гнилой собачий зуб. Неожиданно неровная поверхность камня словно расплавилась, и на ней проявилось лицо с длинным носом и рваным ртом. Зрачки светились, словно в них поселились светлячки.
Иисус заговорил первым:
– Почему бы тебе не явиться в своем собственном обличье?
– Еще чего! – отозвался голос интонациями и тембром самого Иисуса. – В образе светоносного Люцифера, прекраснейшего из всех ангелов?
И тут голос Сатаны изменился, а слова стали падать на каменистый песок пустыни, словно выпущенные римскими легионерами копья:
– Ангел, но, увы, падший! Падший, как это написано в ваших книгах. Кстати, ты, вероятно, знаешь, что эта история прямо противоречит тому, что было на самом деле. Пал не я, а Бог. Кстати, как ты меня воспринимаешь – как видение, спровоцированное муками пустых кишок?
– Вовсе нет, – покачал головой Иисус. – Я ждал тебя. В конце концов, мне льстит то, что я нахожусь в обществе зла в его начальных и завершающих формах.
– Завершающих? Ты веришь в завершение? Веришь в то, что мое бытие подойдет к концу и я с душераздирающими стонами растворюсь в небытии, уступив кому-то свою победу?
– Ты отлично понимаешь, о чем я говорю. Я говорю о зле, которое существовало до того, как сам человек познал зло. Я говорю о последнем враге человека, о гнили, которая лежит в сердце всего сущего.
– Да ты у нас изрядный оратор, как я погляжу! Но, прошу тебя, не говори о гнили. Ты думаешь, если зло смердит, то добро пахнет розовыми лепестками? Скоро ты заявишь, что Бог хорош так же, как вкус граната. Опасайся слов! В жизни есть вещи, более значительные, чем слова. Мир, любовь. И то и другое вполне обходится без слов.
– Странно слышать от тебя это слово – любовь!
– А почему странно? Совокупление мужчины и женщины, их тела, ерзающие друг по другу, медоносные ручьи извергающегося семени и последние судорожные крики совокупляющихся – все это мои заботы!
– Я произнес слово любовь!
– Я сказал его первым, малыш! Адам, между прочим, познал свою жену. Знание! Знание – вот что важно. А какой из плодов с древа познания самый сочный? Ну-ка, взгляни!
И Иисус увидел – увидел себя с Сарой, живой, в постели. Он работает как мощный насос – лицо бессмысленное, губы приоткрыты, а рот все шире и шире, и вот уже он кричит, а семя тугой струей бьет и наполняет Сару – так паводок наполняет иссохшее русло реки.
– Все это, – сказал Иисус, покачав головой, – есть освященное высшим авторитетом средство умножения количества человеческих душ.
– Да никакие души вы не умножаете! То есть, я совсем не хочу сказать, что вы не стараетесь! Напротив! Только толку мало. И запомни: любовь печется совсем не о человеческих душах. Главная ее забота – она сама.
– Такова уж цель Бога. Бог есть созидание, и мысль Бога – в нем самом.
Сатана усмехнулся.
– Ну а если мы уберем оттуда Бога? – спросил он. – Кто туда войдет? Ваш покорный слуга, вот кто!