оренья, жареная телятина, фрукты и терпкие греческие вина). После ужина Элифаз сказал:
– Совет обязан собраться по этому поводу, и как можно скорее. Всякие задержки будут только поощрять его, этого улыбчивого говоруна, а также толпу неотесанных оборванцев, которая его сопровождает. Если бить, то бить прямо сейчас.
И он посмотрел на Хаббакука и Хаггая, которые с самыми дружескими улыбками выглядывали из-за гор снеди.
– Если мы станем собирать Совет по поводу какого-то странствующего проповедника, – сказал Хаббакук, – не решат ли люди, что мы неспособны справиться с ним самостоятельно?
– Я думаю, для начала можно ограничиться выражением частного порицания, – проговорил Хаггай. – И обосновать его заботой о морали и общественном порядке.
– Каждый человек, – сказал Эзра, – имеет право защищать свое человеческое достоинство и авторитет. У меня был ученик, который изрекал шуточки по поводу овец в волчьих шкурах. Я от него избавился, а теперь он открыто смеется надо мной на улице. Кричит, что я – гроб повапленный… Этот молодой…
Элифаз широко зевнул, чтобы подавить смех, который едва не вырвался из его нутра – в сравнении Эзры с выбеленным гробом что-то было! Победив смех, Элифаз со всей серьезностью сказал:
– И это не пустяки. Он смеется над верой наших предков. Что скажете, достопочтенные отцы?
– И как далеко вы готовы пойти? – спросил Хаггай.
– До конца, – ответил Эзра.
– Удалите его из Иерусалима, – предложил более умеренный Самуил. – И его, и толпу его нищих последователей. Напугайте его. Подловите на святотатстве. Напомните о наказании, которое его за это ожидает.
– О, он очень аккуратно избегает того, что можно оценить как святотатство, – сказал Хаббакук.
– Ну да! – с негодованием покачал головой Эзра. – Все, что он делает, так это оскорбляет тех, кто выше его по положению.
– А разве это не святотатство, – вступил в разговор Элифаз, – утверждать, будто блудница вступит в Царство Небесное прежде священника из Храма?
– К сожалению, нет, – покачал головой Хаггай. – Увы, но это так. Я думаю, нельзя ли в его речах найти что-нибудь, направленное против гражданских властей?
– Здесь он тоже крайне осторожен, – хмыкнул Хаббакук.
– Этот центурион, – сказал Иона, – теперь на всех углах станет рассказывать, что у Рима среди евреев есть, по меньшей мере, один друг.
– А давайте-ка заставим его сделать выбор между Богом и кесарем, а? – предложил Хаббакук. – Обязательно на чем-то и попадется!
– Не вижу, как это все сработает, – усомнился Элифаз.
– Нет, это мы сделаем потом, – с жаром отреагировал Хаггай. – А пока попробуем кое-что попроще.
Тем, что попроще, оказалась публичная демонстрация благочестия, активное участие в которой принял Эзра. Он занимался импортом муки, имел много наемных рабочих и знал, что жена одного из этих рабочих путалась с приятным на вид молодым человеком, торговавшим лампами из кованого железа. За эти лампы, кстати, торговец мастерам-изготовителям недоплачивал. Женщину звали Тирза (имя ее мужа можно и не называть!), и вот ее-то Эзра, пока муж был на работе, с помощью Элифаза и Ионы и при моральной поддержке Хаббакука и Хаггая выволок за волосы из дома и потащил на площадь перед Храмом, чтобы там подвергнуть публичному осуждению за прелюбодеяние и побитию камнями. Фарисеи специально выбрали время, когда Иисус с учениками находятся поблизости. Так и теперь ученики обедали в близлежащей таверне, а сам их учитель сидел на площади в тени смоковницы и тонкой палочкой писал что-то или рисовал на пыльной земле (дождя не было уже больше десяти дней). Кто-то говорит, что он рисовал большую рыбу, а над ней писал свое имя по-гречески. Но это к делу не относится. Эзра между тем, таща за волосы вопящую Тирзу, кричал так, чтобы слышал Иисус:
– Братья израильтяне! Как сказано в Завете, данном Моисею Господом, прелюбодеяние есть преступление. Прелюбодеяние – смертный грех, и перед вами – грешница, которую застали в момент совершения греха.
– В самый момент? – переспросил некто, у которого явно потекли слюнки.
– Почти! – уточнил Эзра. – Чуть позже. Тот, кто участвовал с ней в грехе прелюбодеяния, не так виновен, как сама грешница, поскольку, как сказано в Писании, именно через женщину грешит мужчина. Так было в Эдеме. Так и у нас. Побейте ее камнями!
Эзра отпустил волосы Тирзы, но она не могла убежать, окруженная плотным кольцом тех, кто хотел бросать в нее камни. Иисус же, как и ожидалось, встал и воскликнул:
– Остановитесь!
И они с готовностью остановились, надеясь на бесплатное развлечение. Иисус же провозгласил громко и отчетливо:
– Есть ли здесь кто-нибудь без греха? Хоть кто-нибудь? Если есть, пусть он и бросит первый камень. Чего же вы ждете, благочестивые фарисеи?
И, подняв женщину с колен, сказал ей:
– Ступай с миром. Только более не греши.
И Тирза убежала, хотя и ненадолго – позже она присоединилась к последовательницам Иисуса – бывшей блуднице, царевне, двум ткачихам и прочим женщинам, которые стали называть себя дочерями Иисуса.
Тем временем Элифаз воскликнул:
– Да кто ты такой, чтобы попирать законы Моисея?
А его приятели добавили:
– Вот именно! Кто ты? Богохульник, нарушитель заповедей.
– Ведь сказано в Законе, что прелюбодеяние – это преступление. И тяжелое преступление! Жена, совершившая грех прелюбодеяния, да будет, как последняя грязь, выброшена на гноище, и падет на нее гнев праведников! А ты – богохульник, поднявший руку на наш закон, грешник в одежде проповедника, гроб повапленный!
– Моисей, – начал Иисус негромко, – ради того, чтобы среди израильтян воцарились мир и порядок, вынужден был уступить их жестокосердию и предписал вам и вашим предкам именно так поступать с неверными женами. Но это не было изначальным намерением Господа. Ибо, как написано, Бог сделал людей мужчинами и женщинами, и велел жене прилепиться к мужу своему и стать с ним единой плотью. Как может человек разделять то, что бог создал единым?
Он так и не поднял голоса, когда священник Хаггай задал вопрос, который они задумали задать ему со священником Хаббакуком.
– Иисус из Назарета, – начал Хаггай, – мы все знаем, что ты говоришь только правду и проповедуешь истину, причем невзирая на лица, ибо Господь, если я могу произнести это, не впадая в грех святотатства, создал людей равными. Но есть одна вещь, которая смущает меня, и, как я думаю, ты просветишь меня на ее счет. Мы, дети веры, полагаем, что все в этом мире принадлежит Господу. Законно ли при этом отдавать должное кесарю?
Иисус спокойно посмотрел на улыбающихся священников, на узкоглазых фарисеев, на римских солдат, сидящих на сторожевой башне, возвышающейся над Храмом, на Варавву и его друзей, и вдруг повисшую тишину ожидания разорвал его мощный голос:
– Лицемеры и глупцы! Вы хотите выставить меня предателем и государственным преступником? А ну-ка, покажите мне монету с изображением Тиберия! Покажите, и я дам вам ответ на ваш вопрос.
Простой римский солдат бросил монетку, а Малыш Иаков ловко поймал ее своими огромными ладонями и передал Иисусу. Иисус поднял монетку над головой, чтобы она поймала солнечный луч и сверкнула отраженным светом.
– Кто здесь изображен, и каково имя этого человека?
– Кесарь! Император Тиберий. Это имя кесаря. Кесарь.
– Отлично! – воскликнул Иисус. – Тогда кесарю вы отдаете то, что принадлежит кесарю, а Богу – то, что принадлежит Богу. Богу – Богово, кесарю – кесарево!
И он передал монетку Иуде Искариоту, казначею. Маленькая, но – польза.
Большинство верят в то, что именно тогда все возмущенно и одновременно возопили – и фарисей Элифаз, и зелот Варавва. Элифаз кричал:
– Хватайте его! Чего вы ждете? Он совершил преступление против закона и порядка! Он – лучший друг грешников, воров и блудниц! Об этом мы слышали из его собственных уст. Забросайте его камнями! Вышвырните его из нашего святого города!
– Сам убирайся из города, гроб повапленный! – сказал кто-то из толпы. И это было чувство, которое владело многими. Само словосочетание гроб повапленный становилось все известней в народе, и люди даже пели песню (говорят, что сочинил ее Филипп, но тому нет надежных свидетельств), где говорилось:
Я – повапленный гроб,
У меня – медный лоб,
С виду я золотой,
Но внутри весь гнилой.
Кричал и Варавва, причем, как рассказывали очевидцы, он требовал:
– Убейте его! Чего вы ждете? Он – друг кесаря, он лижет сандалии римлянам, для них он показывает свои египетские фокусы. Враг свободы, извратитель правды! Побейте его камнями!
И он вместе с несколькими своими друзьями начал швырять в Иисуса куски камня, которые оба Иакова ловко перехватывали на лету и швыряли назад. Иисус остановил их, сказав:
– Ничего не нужно делать. Учитесь у фарисеев.
Элифаз с друзьями между тем быстро покидали сцену. Римская охрана, которая вначале просто стояла по краям площади, теперь, когда полетели первые камни, двинулась к центру. Камень, брошенный в Иисуса и его учеников не то Иовавом, не то Арамом, угодил в левую щеку охранника, и сирийские солдаты принялись избивать ни в чем не повинных зевак, стоявших по краям площади. Варавва попытался усмирить маленьких сухощавых сирийцев, но из ближайших казарм, поднятое по тревоге, уже бежало подкрепление. Солдат-римлянин поднял штандарт, символизирующий римский мир, и в этот момент в него ударил камень. Солдат перехватил древко штандарта, чтобы действовать им как оружием, но штандарт вырвали из его рук. Древко сломалось и упало в пыль.
Варавву, Арама и Иовава задержали без проблем. Варавва не сопротивлялся, всю свою злость приберегая для Иисуса.
– Предатель! – прошипел он в сторону Иисуса. – Ты предал меня в руки…
И тут же получил удар в лицо от декуриона. Тот, щурясь, посмотрел на солнце, потом на Иисуса и его друзей, которые стояли, спокойно сложив руки на груди.