– Его называют по-всякому, ваше преосвященство, – сказал Хаггай. – Но нас больше волнует не то, как его зовут, а то, что он делает.
– В том, что он делает, – проговорил Каиафа, – много полезного. Прогнал из Храма этих шумных торговцев голубями и скотом. Это хорошо. Мы и сами думали это сделать, но помешала лень.
Он с прищуром посмотрел на священника, который, как некоторым было известно, неплохо зарабатывал на разрешениях, которые давал торговцам.
– Он проповедует добродетель, а также, как я слышал, достоинство бедности.
И он вновь пристально посмотрел на торговавшего местами священника, который даже не покраснел.
– Но, кроме того, – смело выступил вперед Элифаз, – он клевещет на состоятельных людей, облыжно обвиняя их во всевозможных грехах; он говорит о том, что люди уважаемые лицемерят, что для него блудницы и убийцы более добродетельны, чем сами священники Храма.
– Понятно, – проговорил Каиафа. – Язык у него остер.
– Да, он радикал, – проговорил Никодим, человек преклонных лет и благородной внешности. – Но он смотрит в корень вещей. И лично я ничего не имею против самых острых языков, если они говорят правду.
– Я не тороплюсь с оценками, Никодим, – сказал Каиафа. – Мой ум открыт, но я хотел бы знать больше.
– Он отрицает, – взял слово Хаббакук, – некоторые положения Закона, данного Моисею. Взял на себя смелость отрицать развод и, одновременно, частично оправдывает прелюбодеяние. Единственный грех, с его точки зрения – это неспособность и нежелание любить. Он – апостол любви, сказал бы я.
И Хаббакук иронически улыбнулся.
Сам же первосвященник хранил серьезность.
– Я бы назвал это моралью, поставленной с ног на голову, – проговорил Хаггай.
– Как бы вы это ни называли, в том, что говорит этот человек, нет ничего нового. Нечто подобное проповедовал Иоанн, которого так неосторожно казнил Ирод Галилейский. Да и до Иоанна были люди подобного склада. Будут и потом. Это закономерно – периодически появляется кто-то, кто призывает к простоте, требует восстановления справедливости.
– А это значит – восстает против установленных порядков, – вторгся со своим словом Самуил.
– Ничего! – нетерпеливо проговорил Каиафа. – Установленные порядки позаботятся о себе сами.
– Но мы должны, – сказал Элифас, – иметь в виду два вида порядка. Римляне не притесняют нашу веру. Но одобряют ли они ее?
– Римляне, – покачал головой Каиафа, – вообще не религиозны, и это печально. Но именно это и делает их терпимыми. Наша религия их скорее веселит и развлекает.
– При всем моем к вам уважении, ваше преосвященство, – проговорил Хаббакук, – боюсь, вы не уловили того, что подразумевал наш друг Элифаз. Суть вот в чем. Наша вера – это национальная вера. Израиль – это и народ, и религия. Зелоты, при всем том, что они постоянно доставляют нам проблемы, когда заводят свою волынку про освобождение Израиля, исходят, в общем-то, из нашего Священного Писания. Чего они хотят? Чтобы Бог Израиля правил народом Израиля. Римлянам это не нравится, но в качестве альтернативы им нечего предложить, кроме собственной религии.
– Верно, – сказал Каиафа. – Только что это за религия? Поклонение кесарю и всему их языческому пантеону – Юпитеру, Марсу, Венере… Это даже не религия! Так, набор обветшавших мифов, годных разве что для поэтов.
– Если мне будет позволено раскрыть то, что подразумевает наш друг отец Хаббакук, – сказал Хаггай, – то речь идет о следующем. Религия, которую проповедует этот Иисус, это не национальная религия. Его слушают сирийцы, и даже римляне! А тут он провел фокус с исцелением какого-то слуги в доме римского центуриона, и сочувствующие назвали это чудом. Суть, ваше преосвященство, состоит в том, что даже в руках зелотов эта религия не может стать оружием. Это не религия Израиля. Это – религия для всех людей!
– И, если мне будет позволено дополнить, – сказал Иона, – в таком виде она не противоречит политике кесаря. Эта религия, сказал бы я, не имеет политического наполнения. Для римлян она не представляет никакой опасности. Скорее – наоборот!
– Но она представляет опасность для нашей национальной религии! – воскликнул Элифаз. – И, если подумать, весьма значительную!
– Странно, – проговорил Каиафа. – Все вы говорите об этом так, словно это какая-то новая религия, хотя на устах у этого Иисуса – именно наше Священное Писание. В каком смысле она новая? Если нам удастся понять, в чем состоит ее новизна, мы сможем узнать, где там кроется факт святотатства.
– Когда та или иная вещь становится новой? – задал вопрос Никодим. – Только минуту назад мы говорили о радикализме. Корни нашей веры уходят в глубину веков. А он призывает вернуться к корням. Наша вера – это не совсем то, что было во времена Моисея. Но мы же не называем ее новой, так? Если бы мы рискнули сделать это, нам бы пришлось согласиться с тем, что она святотатственна! Но мы – не рискуем, мы боимся!
– Послушайте! – вновь вступил в разговор Хаббакук, – Иисус берет Священное Писание, но подходит к нему как фанатик, все доводит до крайности. А это – ересь! Зачем нам нужны священники? Зачем нужны святые отцы? Как раз чтобы избежать фанатизма, чтобы почтенные в своей разумности люди излагали Священное Писание так, как его и следует излагать – в терминах возможного.
– В терминах удобного, – вступил Никодим, – целесообразного и достойного уважения.
– Именно так! – кивнул головой Хаггай. – В конце концов, это есть жизнь!
– Послушайте, ваше преосвященство, и вы, высокое собрание! – обратился к членам Синедриона Элифаз. – То, что проповедует Иисус, есть угроза нашей религии. Можем ли мы пассивно смотреть на это?
– Угроза нашему самоуважению, – с иронической усмешкой сказал Каиафа. – Нашему самодовольству. Да, очень опасный человек. И что же вы предлагаете с ним сделать?
– Все, что делают в таких случаях, – резко сказал Иона. – Пора с ним кончать.
– Слово смерть кажется вам слишком радикальным? – спросил Никодим, так же, как и Каиафа, не скрывающий иронии.
– Как ни крути, – сказал Хаггай, – для нашей традиционной веры это вопрос жизни и смерти. Если его учение победит, а мы должны помнить, что оно еще подкреплено фокусами, которые народ с готовностью именует чудесами, то римляне могут с радостью принять его как единственную религию в Израиле.
– А оно может таковым стать? – недоверчиво спросил Каиафа.
– А почему нет? – проговорил Хаббакук. – Это же религия нищих, больных, убогих. Разве этого недостаточно? Зелоты ненавидят эту религию, но зелоты – это громогласное меньшинство. Кроме того, всех их скоро обезвредят. Но к чему приведет утверждение нового учения? Римляне заявят, что наша традиционная религия подрывает единство римского мира. А потому этот Иисус должен умереть. Мне не по себе, когда я произношу это слово. Но что мы можем предложить как альтернативу? Отправить его проповедовать за пределы страны? Посадить в тюрьму? Даже в этом случае мы не избавимся от его последователей. То же самое было с Иоанном. И что в результате? Восстания, бунты? Римляне введут дополнительные войска и в конце концов полностью поработят Израиль.
– Вам плохо понятен истинный смысл происходящего, – улыбаясь, сказал Каиафа. – Разве вы не знаете выражения: лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб? Вижу, что не знаете. Раз в тысячу лет такое случается – является человек, которого приносят в жертву во имя всех людей. Невинный человек, совершенно безгрешный, наделенный всеми мыслимыми и немыслимыми добродетелями, который тем не менее взваливает на себе бремя всех грехов человечества. Он-то и становится этой жертвой. Вы меня понимаете?
И тут в разговор вступил член Синедриона, который до этого не участвовал в общем обсуждении, а сидел, погрузившись в собственные думы и глядя неотрывно на полированную поверхность стола.
– Люди приносят в жертву животное, но не человека, – сказал он.
Каиафа улыбнулся.
– А я все ждал, когда наконец заговорит отец Зера. Вы меня отлично поняли и напомнили нам о тех пределах, до которых простирается наша власть. Только римляне могут приговаривать к смертной казни. Иными словами, нам еще предстоит убедить их взять в свои руки жертвенный нож.
– Надеюсь, вы меня извините, ваше преосвященство, и вы, достопочтенные отцы, – проговорил Никодим, вставая со своего места, – но мне не кажется, что я смогу быть в чем-то полезен…
– Вы крайне полезны, – перебил его Каиафа, – во время всех наших заседаний. Своей мудростью, пониманием, зрелыми плодами опыта, обретенными в течение долгой жизни.
– Спасибо! – сказал Никодим, уже стоя. – Так что, если вы позволите…
– Так мы все уже расходимся, – проговорил первосвященник. – Должен объявить, что заседание завершено, на время, естественно. Так много дел в других местах! И так мало мы можем сделать здесь, с учетом того, насколько ограничена наша власть, – я вынужден повториться. Наверное, нам следует подольше понаблюдать за происходящим и встретиться уже после праздника.
И Каиафа встал.
– Но, ваше преосвященство, – сказал Элифаз, вставая, – мы должны действовать до того, как начнутся празднества. Представьте себе: город заполнят паломники! Сколько возможностей для организации беспорядков, для святотатства. Даже для всеобщего бунта!
– О, прошу! Не стоит. Потом, – отмахнулся от него Каиафа и, обратившись ко всем членам Синедриона, сказал: – Всех благодарю за участие. А вас, отец Зера, я попрошу остаться. На несколько минут, по другим делам.
Но других дел в этот день не было. Каиафа и Зера, не торопясь, вышли из зала. Зера сказал:
– Есть сфера, где святотатство и государственную измену можно отождествить. Как мы знаем, римляне частенько используют обвинение в святотатстве как приложение к государственной измене. Скажи что-нибудь против императора, и, оказывается, ты оскорбляешь Бога. Мы же должны сделать так, что наше обвинение в святотатстве можно было бы отождествить с их представлениями о государственной измене. Вы следуете за моей мыслью, ваше преосвященство?