– Мне кажется, суд демонстрирует излишнюю снисходительность к заключенному, – сказал Зера. – И все-таки вновь обращаюсь к нему: что еще он может сказать относительно нашего приговора?
– Как вы и предполагаете, я скажу вещь совершенно ужасную, – ответил Иисус. – Совсем скоро увидите вы, как разверзнутся небеса и ангелы Господа нашего снизойдут к воскресшему Сыну Человеческому, который вознесется и станет судить – но законом Божьим, а не человеческим!
– Правила суда, – произнес Каиафа, вставая, – состоят в том, чтобы мы передали твое дело прокуратору Иудеи, представителю Римской империи, в чьей компетенции состоит дело вынесения окончательного приговора и исполнения наказания. Отец Хаггай! Соблаговолите вызвать храмовую охрану!
Хаггай кивнул и поднялся. Проходя мимо Иисуса, он бросил:
– Дерзость! Никогда не имели дело с такой оскорбительной дерзостью.
И он поднял руку, чтобы ударить Иисуса. Тот же перехватил занесенную руку и потянул ее вниз – так же легко, как если бы это была рука маленькой девочки. И произнес, обратившись к суду, который уже перестал быть судом, ибо члены Синедриона повставали со своих мест и намеревались покинуть комнату, причем многие надеялись, что вернутся в постель и продолжат разбираться с утренними снами:
– При всем моем уважении к высокому собранию, не могу не сказать, что ту процедуру, которую вы прописали, исполнить будет не так легко, как вы думаете. Аргументация проста: человек, утверждающий, что он является Мессией, утверждает, таким образом, что он – царь Израиля. Но царь Израиля, который происходит из народа Израиля, автоматически противопоставляет себя власти кесаря. Мессия – Христос – Басилевс – Царь. Такова ваша логика. Но я никогда не претендовал на земное царство. Я говорил лишь о Царстве Небесном, которое не является ни царством Израиля, ни царством кесаря. Я не скажу более ничего, но прошу вас запомнить мои слова.
Все это время Хаггай безуспешно пытался освободиться от железной хватки Иисуса, который, казалось, и забыл об извивающемся у его ног священнике. Наконец Иисус отпустил Хаггая и словно погрузился в лицезрение тех картин, которые возникли перед его внутренним взором. Зера, углубившись в чтение какого-то свитка, тоже выглядел безучастным к происходящему. Все ждали стражу, которую наконец привел Хаггай, – четверых воинов с обнаженными мечами.
– Теперь ты узнаешь, как обходится Понтий Пилат с теми, кто пытается дерзить, – прошипел Хаггай, держась, однако, в стороне.
На рассвете представители римской власти (правда, сам Понтий Пилат в Иерусалиме пока отсутствовал, но должен был в считаные часы прибыть из Кесарии) официально объявили о том, что казнь через распятие троих преступников назначена на вечер пятницы. И сама казнь, и захоронение тел казненных должны были состояться на закате, так как римская администрация, как оговаривалось особо, уважала местные законы и, в частности, чтила святость субботы, наступающей непосредственно после праздника Песах. Преступниками, коих надлежало казнить, были Иисус, прозванный Вараввой, а также его подельники Иовав и Арам. Глашатаи прокричали о предстоящей казни на рассвете, а потом повторяли это известие еще несколько раз в течение всего утра, и зелоты страшно разозлились. Когда Иисуса провели во дворец прокуратора, который ранее был дворцом Ирода Великого, собравшаяся толпа зелотов провожала его криками:
– Предатель! Это ты отдал наших друзей в руки врага!
Кто-то из толпы бросил камень, который угодил в шею священнику Хаггаю, и тому пришлось взывать к римским легионерам с просьбой о защите. Римляне же страшно радовались возможности лишний раз поупражняться на спинах зарвавшихся евреев и принялись наносить удары налево и направо плоской стороной своих мечей.
Утро было заполнено множеством дел. Деньги, отвергнутые Иудой Искариотом, надлежало вернуть в казну Храма, но казначей запротестовал, говоря о том, что это и противозаконно, и вообще святотатственно – держать вместе с храмовыми деньгами деньги, которыми оплачена чья-то кровь, «кровавые деньги», как было сказано. И тогда некий молодой, но сообразительный служащий казначейства, пораскинув мозгами, предложил, как можно реализовать эту предоставленную небесами возможность (казначей долго размышлял над словами молодца), и вернулся к давней проблеме, которую ни светские, ни религиозные власти не могли решить – организации кладбища для прибывающих на Песах паломников, которые по тем или иным причинам решили умереть в Иерусалиме, вдали от дома родного. А для этого следовало какие-нибудь частные владения превратить в общественные, и молодой деятель знал одного ремесленника, у которого было горшечное производство, расположенное на изрядном по площади участке: этот горшечник, по счастливому совпадению, давно мечтал закрыть производство и развязаться со своей собственностью. Молодой служащий и взялся устроить это дело: внести задаток, составить передаточные документы и полностью оплатить покупку за счет денег, от коих отказался Иуда.
– Большое иерусалимское кладбище для гостей города! – провозгласил молодой человек, глядя в глаза горшечника. – Неплохое название, верно? Благородное.
– Ладно, давай! – отозвался горшечник. – За все – тридцатка. Я слышал сплетни по поводу денег. Казначей не берет назад «кровавые деньги».
– Кровавые, не кровавые… Какая разница? Деньги есть деньги. На эти деньги мы совершаем дело благотворительности. Никто же не станет спрашивать, кто и от чего умер, верно? Поставь-ка здесь свой крестик!
Поскольку за деньгами Иуды так и тянулась кровавая дорожка, участок, на котором устроили кладбище, стали называть Кровавым полем. Хотите знать, кто был здесь первым покойником? Об этом никто не спрашивал, хотя все всё понимали, и маленькие котята играли на безымянной могиле.
Дел в то утро хватало. Понтий Пилат, которому порядком надоели крики зелотов, сопровождавшие его на всем пути следования, приехал во дворец злым и голодным. Во время завтрака, состоявшего из хлеба, меда и легкого белого вина, помощник Пилата, Квинтиллий, коротко изложил суть предстоящих дел. Пилат, внешне хмурый человек средних лет; характером был мягче, чем выглядел, и давно подумывал об отставке со службы, которая ему изрядно надоела. Квинтиллий обладал умом, хитростью и честолюбием.
Помощник говорил:
– По мелким правонарушениям, не предполагающим смертную казнь, у меня все. Что до троих преступников, которых должно казнить сегодня, то это три еврея, публично выражавшие недовольство…
– Этот Иисус Варавва среди них? Его чертово имя я только и слышал по пути сюда. Один из этих еврейских патриотов, так? И что с ним?
– Именно его я держу в уме как кандидата на помилование. Некоторые влиятельные горожане утверждают, что подобный акт милосердия будет нам выгоден. Прочих можно казнить, а Варавву – отпустить.
– Выгоден? Нам не нужна выгода от этих евреев, Квинтиллий! А из милосердия каши не сваришь, особенно в Риме. Распять всех троих, чтобы прочим патриотам было неповадно!
– Ваше превосходительство, – не отставал Квинтиллий, – нынче праздник Песах. Город вот-вот лопнет от паломников. Иисус Варавва здесь – очень популярная фигура. Нам его освобождение обойдется дешевле, чем усмирение недовольных – если после его казни начнутся беспорядки. Между прочим, чувство принадлежности к нации здесь растет, особенно на праздник. Сейчас. Похоже, все помнят, что составляли когда-то единый народ, были порабощены египтянами, но потом благополучно вернулись домой. Это произошло давно, но осталось в памяти.
– Да уж! – покачал головой Пилат, отпивая из чаши с вином. – Национальная вера и маленький местный божок. Когда только они повзрослеют?
– Хороший вопрос, ваше превосходительство.
– А в чем состоит его преступление? – спросил Пилат. – Я имею в виду этого Варавву.
– Сокрушил римский штандарт. Был, кстати, в крайне возбужденном состоянии, в которое пришел после слов их популярного проповедника, которого зовут Иисус из Назарета. Странное совпадение, правда? И того и другого зовут Иисусом. Правда, здесь это распространенное имя. Вариант имени Иешуа. Там еще одно совпадение: Иисус из Назарета тоже арестован. То есть не вполне арестован – арестовали не римляне.
– Если арестовали не мы, то и ареста не было.
– А вы помните, ваше превосходительство, что мы решили поощрять местных в их стремлении поддерживать римский порядок? Против этого Иисуса из Назарета выдвинуты серьезные обвинения. Есть свидетели, которые утверждают, что он совершил акт государственной измены.
– Он что, кричал «долой кесаря»?
– Нет, – покачал головой Квинтиллий. – Утверждал, что сам является законным правителем этой территории.
Римляне посмотрели друг на друга, после чего Пилат, смазав кусок хлеба медом, отправил его в рот и, двигая челюстями, спросил:
– Сумасшедший, что ли?
– Сумасшедший или нет, ваше превосходительство, но Синедрион очень настойчиво говорит о государственной измене. Они настаивают на том, чтобы совершился справедливый суд.
– Настаивают? Видится мне, что они пытаются избавиться от этого проповедника совсем по другим причинам, чем якобы государственная измена. Скользкий это народец, евреи. Но, так или иначе, раньше чем через месяц я не могу устроить суд.
– Но первосвященник настаивает на немедленном суде и казни!
– Это кто? Каиафа? Каиафа взывает к римскому правосудию?
– Он просит сделать все сегодня. Прямо сейчас. Он считает, что подписать смертный приговор вы должны сегодня утром, ваше превосходительство, когда познакомитесь с неопровержимыми доказательствами вины преступника Иисуса.
– Они что, все сошли с ума?
– Там, во дворе, ждут два священника, и с ними Иисус. Они связали ему руки – боятся, что убежит.
Квинтиллий усмехнулся. Пилат вздохнул и сказал:
– Позови их сюда. Я сам посмотрю, в чем там дело.
– Никаких проблем, в том, чтобы их позвать, – сказал Квинтиллий. – Но, похоже, вы забыли, что нечисты и вы, и ваш дворец – как утверждает их религия. Они говорят, что будут осквернены, если войдут во дворец язычника.