– Ты не можешь меня освободить, – покачал головой Иисус. – И ты это знаешь. Hoc scis.
– Я должен поступить несправедливо?
– Ты должен управлять.
Пилат глубоко вздохнул.
– Ну что ж, пошли к священникам.
Он встал.
– Ты очень высокий, – проговорил прокуратор, не глядя на Иисуса. – И очень сильный. Сын богов, как сказал поэт Цинна. Или сын Бога, как выразил бы это какой-нибудь рьяный монотеист. Мне кажется, им доставит немалое удовольствие наблюдать, как такое тело будет исходить кровью и умирать. Прости – безвкусица с моей стороны. Ну что ж, выйдем вместе.
Зера и Хаггай, к которым во дворике присоединились другие священники и фарисеи, совсем не обрадовались, когда Иисус и Пилат вышли вместе, бок о бок и без охраны, причем фигура прокуратора как-то даже затерялась рядом с фигурой обвиняемого. И священники очень разозлились, когда Пилат произнес:
– Вы привели ко мне человека, которого обвинили в том, что он извращает основы вашей веры и развращает людей. Я же не нашел в его действиях ничего преступного. Он говорит очень разумные вещи, и, кстати, на очень хорошем латинском. Утверждать, что он повинен смерти – нелепость.
К группе подошел Квинтиллий с таким занятым видом, что можно было предположить, что он только что давал детальные инструкции какому-то непонятливому секретарю.
– Квинтиллий! – обратился к нему Пилат. – Ты говорил о милосердии. О возможности помилования. Должен ли я продемонстрировать милосердие?
– Это черта истинного правителя, ваше превосходительство.
– А что по этому поводу думают их преподобия? – спросил прокуратор.
Зера, закусив губу, мгновение подумал и сказал:
– Милосердие – это замечательно! Я думаю, это будет прекрасно воспринято всеми, если в нынешние святые дни вы помилуете человека нашей расы, приговоренного к смерти. Но у вас есть выбор!
– Никакого выбора! – резко ответил прокуратор. – Один приговорен на основании обвинения в организации массового недовольства властями. Другой даже не был осужден.
– О, нет, ваше превосходительство! Он был осужден – вне всякого сомнения! Как я сказал, у вас есть выбор. И вы можете передать право выбора народу. Decet audire vocem populi.
– Если ты имеешь в виду эту орущую толпу патриотов, то мне не кажется, что они в полной мере представляют волю народа. Я отказываюсь от права выбора. Вы одобряете мое желание быть милосердным? Ну что ж, вы должны будете вдвойне одобрить акт двойного милосердия.
Пилат подошел к стенке, огораживающей дворик и, возвысив голос, почти прокричал:
– Вы только что требовали освобождения одного из своих соотечественников – некоего Иисуса Вараввы, приговоренного к распятию по обвинению в организации массового недовольства.
Услышав имя Вараввы, толпа завопила. Пилат поднял руку.
– Во времена, подобные нынешним, а эти времена вы именуете святыми, милосердие способно главенствовать над законом. Поэтому я приказываю освободить этого человека из-под стражи и отпустить.
В толпе поднялись радостные крики.
Едва не сорвав голос, Пилат прокричал, перекрывая восторженные вопли толпы:
– Тихо! Есть еще один Иисус, известный как Иисус из Назарета, которого прислали ко мне, чтобы я осудил и приговорил его. Я расследовал его дело и не нашел за ним никакой вины. Желаете ли вы, чтобы я освободил и его? Напоминаю вам, он ни в чем не повинен. Законов Рима он не нарушал.
Напрасно Пилат упомянул законы Рима. Этим он лишь подогрел жажду крови, овладевшую толпой. Крики с просьбой освободить невиновного были заглушены ревом зелотов, к которым присоединились фарисеи – на минуту эти давние враги, объединенные общим желанием мести, стали союзниками. Пилат резко повернулся спиной к толпе и внимательно посмотрел на маленькую группу, стоящую во дворике. Иисус стоял не двигаясь. Пилат подошел к самодовольно ухмыляющимся священникам и проговорил:
– Я пришел к решению, каковых еще не бывало во все время моей службы. Вы можете сказать, что я решил не принимать никакого решения. Я объявляю себя непричастным к тому, что невинного подвергнут казни. Пусть на ваши головы падет кровь его!
– То есть, ваше превосходительство, – сказал Квинтиллий неожиданно дерзким тоном, – вы полагаете себя официально отсутствующим, так?
Квинтиллий стоял, как отметил про себя Пилат, слишком близко к иудейским священникам. Даже помощник прокуратора в этом случае обязан соблюдать определенную дистанцию. Неожиданно Пилат вспомнил, что Квинтиллий вел несколько более роскошную жизнь, чем позволяло вознаграждение, которое он получал из казны. Щиплет местных – обычная шутка в колониях, которую, впрочем, можно понимать и как обвинение.
– И в этом случае вы поручаете мне подписать смертный приговор вместо вас, верно?
Пилат промолчал. И в это мгновение он увидел мальчика-слугу, который нес через колоннаду дворца большую чашу с водой.
– Эй! – позвал его Пилат. – Неси воду сюда.
Испугавшись угрожающего тона в голосе прокуратора, мальчик, расплескивая воду и открыв рот, подбежал.
– Закрой рот! – приказал Пилат. – И поливай мне на руки! Быстрее!
Мальчик повиновался, и, омыв руки, прокуратор отослал его прочь, после чего, повернувшись к священникам и фарисеям, всплеснул руками и окропил их одежды стекающей с его ладоней водой.
– Никакой крови! – воскликнул он. – Абсолютно чистые руки!
И бросился прочь со скоростью, явно неподобающей властительному представителю империи, не глядя ни на кого, и в первую очередь на Иисуса.
Священники и фарисеи проводили Пилата взглядом. Квинтиллий улыбнулся и сказал:
– Если вас волнует законная сторона дела, то приговор на троих преступников уже подписан. Иисус туда включен – к счастью, без этого… как вы его называете…
– Отчества или прозвища, – ответил Зера. – Наш Небесный Отец распорядился всем самым лучшим образом. А мы помним наших друзей, господин помощник прокуратора.
Когда ключ повернулся в замке двери, сидевшие в темнице Варавва, Арам и Иовав встревоженно вскочили. Квинт, стражник, вошел и, усмехнувшись, посмотрел на них.
– Еще рано, – сказал Иовав. – Я точно знаю, что рано. Солнце еще достаточно высоко.
– И нам еще не дали поесть! – воскликнул Арам. – Нам обещали хороший обед. Такие уж правила. А эти римляне хотят нас обмануть.
Квинт вновь ухмыльнулся и, ткнув пальцем в Варавву, произнес:
– Ты! На выход.
– Я? Первый? – поднял глаза Варавва. – Ну что ж, идем. Лишний час жизни в этой вонючей крысиной норе? Обойдусь. По крайней мере, выпью хорошего вина.
– Обойдешься без вина. Или купишь себе сам, ублюдок. У меня приказ тебя освободить. Что до остальных, то все остается по-старому. Ничего не понимаю. Где эти евреи, там обязательно безумие! Ну, давай, свинья! На выход. А то наподдам!
Варавва лениво встал, словно ему абсолютно наплевать, оправдали его или нет. Иовав же замахал руками и завопил:
– Да это ошибка! Мы ничего не сделали. Он был главный, а не мы. Мы просто шли за ним и делали то, что он говорил. Я хочу посмотреть приказ! Там ошибка, это точно!
– Никакой ошибки, приятель, – сказал Квинт, уже более дружелюбно. – Вы, двое, выйдете попозже. Но совсем в другую сторону.
Помолчав мгновение, он продолжил:
– Вы будете участвовать в веселом вечернем представлении, на которое сойдется праздничная публика. И у вас будет хорошая компания. Увидите.
Арам плюнул на Варавву.
– Ты продался этим римлянам, я уверен! – прохрипел он.
– Скорее, он нас продал! – зарычал Иовав.
И вдвоем они бросились на Варавву. Квинту пришлось позвать второго охранника, чтобы развести плюющихся и царапающихся противников по углам.
– Господь справедлив, друзья мои, – сказал, отдуваясь, Варавва. – Хотя римляне этого и не знают. Помните об этом. И не беспокойтесь – я продолжу наше общее дело.
В темницу вошли еще двое охранников.
– Грязный предатель! Свинья! Римский прихвостень! – осыпали Варавву ругательствами его бывшие сокамерники. Но он весело помахал им на прощанье рукой, по-прежнему ничем не выдавая своего удивления. Его соратников, друзей и единомышленников удерживали ухмыляющиеся охранники, он же выходил на свободу.
Дальше все пошло как по накатанному и очень быстро. Квинтиллий поручил специально нанятому для этого дела писцу подготовить таблички, и на них на трех языках описать характер преступлений, совершенных распятыми. Эти таблички прибьют к подножью крестов. Правда, Квинтиллий немало возмутился, когда ему принесли предназначенную для Иисуса табличку из выбеленного дерева. Там на латыни, греческом и арамейском было начертано: Иисус из Назарета, царь иудейский.
– Разве я приказал написать это? – возмутился помощник прокуратора. – Его преступление состояло в том, что он выдавал себя за царя. А вы пишете, что он действительно царь. Переписать! А то евреи обрушатся на всех нас горным камнепадом.
– При всем моем к вам уважении, – ответил кривоногий писец, от которого пахло самыми изысканными благовониями, – но я не смогу этого сделать. Их превосходительство видел, как мы пишем эти таблички. Он спросил, что мы собираемся написать, и велел сделать именно так, как мы сделали. Он даже помог нам с арамейским. Тарабарский язык.
– Его превосходительство прокуратор? Это немыслимо!
– Он говорил, что это кое-кого оскорбит, – продолжал писец, – но, как он утверждал, пришло время кое-кого оскорбить. И еще. Если кто-то станет жаловаться, сказал он, пусть знают, что текст составил он сам. А если он что-нибудь написал, то он – написал!
– Да падет кровь на его голову! – негромко проговорил Квинтиллий.
– Что, господин мой? – переспросил писец.
– Забери таблички и передай офицеру, который отвечает за организацию казни.
– Хорошо, – кивнул писец.
Иисуса передали римским легионерам. Обычно распятию предшествовало бичевание, и, если приговоренным был еврей, сирийцы или римляне избивали его с особой радостью и удовольствием. Приведя Иисуса на грязный двор своей казармы, они стащили с осужденного хитон, заставили обнять высокий каменный столб, заляпанный высохшей кровью, и связали руки.