.
И они все как один посмотрели в высоту. Иисус, как им показалось, произнес какое-то слово.
– Что-то типа дипса. Дипса, – проговорил Руфо. – Он что, сказал, что хочет пить?
– Дай ему немного вина из той чаши, – сказал Метелл.
– Да там уже почти уксус.
– Он и не заметит. Окуни что-нибудь в чашу и подними на копье.
– Да вон – обмакни край хитона.
– Ну уж нет, – возразил Кварт. – Это вам не просто тряпка. Тут их священники носят. Она хороших денег стоит. Ценная вещь.
– Когда бросали кости, ты жульничал, – сказал Метелл.
Кварт пожал плечами, Руфо вздохнул:
– Выхода нет.
Он взял окровавленный хитон Иисуса, обмакнул его край в вино и, нацепив на кончик копья, поднял к лицу осужденного.
Тот отстранился.
– Больше у нас ничего нет, приятель, – сказал Руфо. – Так что прости.
Иисус вновь заговорил.
– Что он сказал?
– Елли… Какое-то елли. Сперва один язык, потом другой. Почему они не могут говорить, как все нормальные люди – на латыни?
Священники Зера, Хаггай и Хаббакук имели право входа за линию оцепления во время казни, чтобы умирающий еврей смог услышать их молитвы. Они тоже услышали слова Иисуса.
– Илию зовет, – сказал Хаггай. – Хочет, чтобы тот его спас.
– Да нет, – возразил Зера. – Читает псалом. Спрашивает Господа, почему тот его покинул. Даже здесь у него на устах одно только Писание.
– И здесь святотатствует, – покачал головой Хаббакук. – И, обращаясь к висящему на кресте, выкрикнул – Если ты тот, за кого себя выдаешь, почему не сойдешь с креста?
– Так нельзя! – с укором сказал Зера. И посмотрел на Иисуса, покачал головой: – Других спасал, а себя не может.
– Да сгинут все святотатцы! – сказал Хаггай.
И они вновь услышали: Иисус просил своего Небесного Отца спасти невинных.
– Недолго осталось, – проговорил Зера. – Дышит с трудом. – И, подумав, сказал: – Хочет, чтобы отец его спас. Одного желания мало. Ну что ж, пошли.
Мария, мать Иисуса, Мария Магдалина и Саломея, дочь Иродиады, стояли перед внутренним оцеплением. Их не пускали. Декурион качал головой:
– Невозможно! Женщинам здесь не место!
– Я его мать!
– Доказательства есть?
И тогда в разговор вступила Саломея. Ее изрядно поношенная простая одежда не могла скрыть того, что называется царской кровью, а также врожденным величием и достоинством. Бросив на декуриона взгляд, который могла бросить лишь внучка Ирода Великого, она проговорила:
– Прекратите болтать! Я – дочь тетрарха Филиппа и приемная дочь царя Галилеи. Немедленно пропустите нас!
Но один из солдат узнал Марию Магдалину, ткнул в нее пальцем и сказал:
– А это – одна из блудниц, что приехали сюда на Песах. Я ее знаю! Поди прочь!
– Да как ты смеешь! – возмутилась Саломея. – Она – сестра мне!
– Прекрати, Деций, – обратился к солдату декурион. – Нам лишние проблемы не нужны. Это же царевна из Галилеи.
– Простите, – смягчившись, проговорил Деций. – Всякий может ошибиться. Проходите…
Теперь все трое стояли у подножия креста, рыдая. Иисус посмотрел на них, но ничего не сказал – дыхание его ослабевало. Помочь ему было невозможно.
Только двое из учеников Иисуса появились из своих укрытий: малыш Иаков и Иоанн. К счастью, у подножия Лысой горы они встретили центуриона, слугу которого излечил Иисус. Сперва он их не узнал, но потом они осторожно приподняли капюшоны, и центурион опознал Иакова по его запоминающейся внешности ярмарочного борца.
– Верьте мне, – сказал он ученикам Иисуса, – я не имею к этому никакого отношения. И мне так стыдно! Завтра заканчивается мой срок, и я…
– Мы можем к нему подняться? – спросил Иоанн.
Теперь рядом со стоящими женщинами были мужчины, которые могли их обнять и поддержать. Иисус сказал наконец:
– Мать, взгляни на сына своего…
И закричал, словно надорвался в нем некий орган. И, как будто крик Иисуса был сигналом для небес, тотчас же хлынул дождь и прогрохотал отдаленный гром.
– Началось, – пробормотал Иовав и умер.
Дождь обратился в ливень. Иисус последним усилием попытался освободить руки – гвозди подались, послышался скрип древесины. Но полностью вытащить гвозди Иисусу не удалось. И, подняв слабеющую голову к небесам, он произнес:
– Отец! В руки Твои предаю я дух свой. Все кончено.
Голова Иисуса упала на грудь. Он умер.
Из всех легенд, сложенных о последних минутах жизни Иисуса, есть несколько, в которые очень трудно поверить человеку разумному. Дождь с молнией и громом, который положил конец долгой засухе, должен был пролиться в любом случае – как это происходило каждый год примерно в это самое время, хотя у некоторых и сложилось впечатление, что вызванное небесной влагой пробуждение природы и смерть Иисуса на кресте связаны между собой как следствие и причина. Впрочем, ничего более не произошло – ни землетрясений, ни обрушения домов… Хотя нечто и случилось, а именно: в Храме Соломона разорвалась сверху донизу завеса, отделявшая Святая Святых от остального помещения. Случилось так, что служившему там старому священнику явился ангел, и он, от неожиданности потеряв равновесие, ухватился за завесу, которая, не выдержав его тяжести, разорвалась напополам. Когда же священник обрел дар речи, он поведал, что ему являлся архангел Гавриил, сообщивший, что престарелая жена священника родит вскорости сына, которому суждено стать светом Израиля. Сбылось ли это предсказание, история умалчивает.
Легенда, при самом воспоминании о которой я заливаюсь краской с головы до пят (хотя я и намекал на то, что нечто подобное могло произойти), касается Марии, матери Иисуса, и Иоанна, его любимого ученика. Говорилось в легенде, что Мария была так опечалена, что Иоанн предложил ей отправиться в летний домик в Гефсиманском саду, где вновь забил высохший некогда фонтан и где он утешал ее всю ночь напролет. Хотя вечером и прошел дождь, ночка выдалась по-настоящему жаркая. Говорят, легенду эту распространяют противники веры, но печально и то, что многие верующие в нее тоже верят.
Наконец, рассказывая о том, что произошло непосредственно после смерти Иисуса, я должен, как более или менее вероятную, изложить легенду о копье, которое пронзило его бок и исторгло из его нутра потоки крови и воды. Я думаю, что это не что иное, как шифрованный рассказ о последовавшей в момент смерти копьеподобной эрекции, причем сообщение о крови и воде намекает на третью жидкость, в которой кровь и вода присутствуют как составляющие. В конце концов, он же был не только сыном Бога, но и, как сам неоднократно говорил, Сыном Человеческим.
Глава 4
Пилат смотрел на дождь, когда вошел секретарь и доложил, что прокуратора желает видеть первосвященник Каиафа, оставшийся в приемной.
– И он не боится осквернить себя? – спросил Пилат.
– Напротив, господин мой, – ответил секретарь. – Он очень хочет говорить с вами.
– Введи его!
– Ваше превосходительство! – начал Каиафа, усаживаясь в кресло. – Я пришел, чтобы от имени Синедриона выразить вам нашу благодарность. Благодарим вас за… за сотрудничество.
– Я не сотрудничал, ваше преосвященство. Как вы помните, я умыл руки, чтобы не иметь к этому делу никакого отношения. Теперь мне жаль, что в моих действиях было так много предусмотрительности и так мало отваги.
Каиафа внимательно выслушал то, что Пилат сказал на своем достаточно бледном арамейском, после чего проговорил по-латыни, с обилием всевозможных языковых тонкостей и замысловатостей:
– Вы говорите это с достойной всяческой похвалы искренностью. А вы не хуже меня понимаете, что обязанности правителя мало чем отличаются от обязанностей священника. Нас посадили на наши места, чтобы мы препятствовали разнообразным попыткам нарушения установленного порядка, какими бы эти попытки ни были – открытыми, тайными, слабыми или сильными. Вся моя жизнь подчинена принципу предусмотрительности. А отвагу оставим мертвецам.
– А скажите мне, ваше всеосуждающее преосвященство: ваш приговор был следствием вашей предусмотрительности перед лицом ненависти и фанатизма, или же в его основании лежало нечто личное?
– Вы используете слова слишком сильные. Все проще: мои соратники увидели в том, что происходит, угрозу традиционной вере. Мои представления всегда состояли в следующем: если традиционные верования вполне самодостаточны и сильны, им не страшны никакие еретики, которые пытаются возбудить толпу на безумства. Но, увы, светский аспект этой истории был таков, что…
– Что вы побоялись, будто великий Рим сместит вас и ваших соратников и сделает официальной религию, где никому не нужно будет кричать Слушай меня, великий Израиль?
– Это действительно можно принять как одно из объяснений, – согласился первосвященник. – Что касается осуждения преступника, то мною двигало чувство ответственности. Хотя мои личные причины не совпадали с мотивами моих соратников.
– Каким бы он ни был, царь евреев мертв.
Каиафа помолчал и сказал:
– А ведь это сущая правда, что в нем текла кровь Давида. Она присутствует в обеих ветвях этой семьи. Конечно, это может выглядеть как преувеличение, но почему бы нам не говорить о царственной жертве, принесенной во искупление грехов человечества? Это нормально, когда один погибает за всех. И чем выше статус жертвы, тем она весомее.
Несколько раз вздохнув, Пилат проговорил:
– Мы – грубая раса. Римляне строят хорошие дороги и могут создать приличную армию, но наши интеллектуальные достижения не так уж и высоки. Философию мы оставили греческим рабам. Теологически же мы далеко отстаем от вас, иудеев. Так что скажите мне, ваше преосвященство, что означает эта фраза – Сын Бога?
– Сын Бога, – повторил задумчиво Каиафа. – Сыновья Бога. Всевышний – наш общий отец, а посему мы все сыновья Бога. Но говорить, что есть какой-то особый Сын Бога как физическое воплощение духа (ибо Бог есть духовная субстанция), – это, конечно, очень по-варварски.