– Но вы ведь утверждаете, что для Бога нет ничего невозможного. Почему бы не допустить, что божество, являющееся духовной сущностью, явилось нам в физической форме?
– Ваше превосходительство! – снисходительно улыбнулся первосвященник. – Вы воспитаны в представлениях, в соответствии с которыми боги способны сходить на землю в виде временных физических форм – быка, лебедя, павлина, золотого дождя…
– О, прекратите! – покачал головой Пилат. – Вы издеваетесь над нами…
– Позвольте мне сказать лишь одно: если Богу будет угодно создать некую новую сущность своей самости, заключающую всю целостность его духовного бытия в физическом объекте, то сделает он это с единственной целью – пожертвовать собою во имя себя же. И сделает он это для того, чтобы полностью уничтожить греховность, от которой страдает человечество. А грех – это нечто гораздо более ужасное, чем то, что представляет себе грешник.
– И что же такое грех?
– О, это не простое нарушение правил принятия пищи, – сказал Каиафа несколько раздраженно. – Не прелюбодеяние, не воровство. Это – по большей части не осознаваемое самим грешником глумление создания, в данном случае человека, над величием, всевластием и всемогуществом создателя, то есть – Бога. Может быть, аналогия покажется неуместной и даже нелепой, но представьте себе, как кого-то тошнит на незапятнанный, сияющий чистотой снежный покров, и снег при этом вопиет в неразрешимом отчаянии и отвращении. Конечно, сравнение нелепое, но нелепость – неотъемлемая часть таинственного. А есть и еще нечто таинственное, не поддающееся человеческому разумению: если то, что я утверждаю, истинно, то Бог любит свое создание, человека, любовью, доставляющей ему неизбывные, тягостные страдания.
– Я простой римлянин, – проговорил Пилат с плохо скрываемой ненавистью к собеседнику и замолчал. Его выводило из себя то, как этот еврей обходился с простым и понятным латинским языком – терзал его и выворачивал наизнанку, действуя точно так, как действуют некоторые новые поэты александрийской школы, наворачивая словеса на словеса как снежный ком. Это было невыносимо. Западной простоте и суровости всегда претила изысканность и мягкость Востока.
– Если это так или могло бы быть так, – продолжил тем не менее прокуратор, – то можем ли мы считать, что жертва принесена, а вы являетесь исполнителем ритуала жертвоприношения?
– Это не так, – отрицательно покачал головой Каиафа. – Более того, Писание не дает мне права столь вольно размышлять по поводу того, что пока непостижимо. Что касается фигуры Мессии – как ее понимают люди Израиля, – то это совершенно иное понятие. Время Мессии еще не настало.
– Но ведь язычникам, не иудеям…
– Иноверцам?
– Иноверцам ведь можно верить в непостижимое?
– Иноверцам можно верить во что угодно. Но, ваше превосходительство, – проговорил первосвященник, – я занял и так слишком много вашего драгоценного времени. А ведь я пришел с очень простой просьбой. Сегодня Йом Шиши, или, по-вашему, день Венеры, день любви. Шаббат начинается на закате солнца. А во время святого праздника Песах Шаббат – это особо торжественный день. Члены Синедриона в этой связи просят вашего позволения не омрачать праздник и приказать солдатам снять с крестов тела казненных евреев.
– Будете уходить, поговорите с моим помощником. Он все устроит. А что сделают с телами?
– Зелоты похоронят зелотов. Что до третьего, то у нас есть кладбище для приезжих. Там уже лежит один самоубийца без имени. Теперь к нему присоединится самоубийца с именем.
– Самоубийца? – удивился Пилат. – Иисус – самоубийца?
– Я использую этот термин более свободно, чем это принято, – отозвался первосвященник. – Но ведь он настойчиво и планомерно шел навстречу собственной смерти. Так?
Пилат не ответил. Подумав, он сказал:
– Для третьего уже приготовлена усыпальница. Ко мне приходил влиятельный представитель вашего народа и вашей веры. Ко мне, а не к вам, заметьте! Пришел и сказал, что позаботится о достойном царя Израиля захоронении. Отважный человек. А может быть, он видит дальше, чем мы с вами?
– Как его имя?
– Он предпочел остаться неизвестным. А Рим, как известно, защищает евреев от самих евреев. Что же мы видим? Разлом, нарушение былого единства. Я бы на вашем месте, ваше преосвященство, более внимательно вглядывался в будущее.
– Я просто хотел бы узнать, – проговорил Каиафа, – местонахождение склепа. Вы же помните, он говорил о том, что воскреснет на третий день, что может разрушить Храм и за три дня вновь его построить. Кому-то увиделась в этом достаточно прозрачная аллегория. Такого рода прогнозы способны породить новые опасные суеверия. Многие боятся, что последователи Иисуса похитят его тело, а потом заявят, что он воскрес. Можно ли организовать охрану гробницы?
– Не вижу к тому никаких препятствий.
– Нам бы хотелось, чтобы охранниками были незаинтересованные люди. Если это будут наши люди, то сподвижники Иисуса заявят, будто он поднялся из гроба, но проклятые фарисеи и священники скрывают это. Поэтому я был бы искренне благодарен, если бы…
– Хорошо! Я дам вам охрану из римлян, – сказал Пилат.
Помолчав, он вновь заговорил, глядя первосвященнику в глаза:
– Не понимаю, что вы за люди, ваше преосвященство! Сначала, увидев мертвеца, вы потираете руки от удовольствия, а потом оказывается, что вид мертвого тела оскорбляет вашу чувствитель…
Секретарь почти подбежал к Пилату с сообщением на покрытой воском табличке. Пилат молча просмотрел текст. После этого он с горькой усмешкой взглянул на поднимающегося из кресла первосвященника и сказал:
– Иисус Варавва – преступник, которого мы помиловали, – только что убил римского центуриона. Ну что ж, крест ждет его. Прощайте, ваше преосвященство!
Каиафа с самым озабоченным видом торопливо поклонился и вышел.
Глава 5
– Иосифом меня зовут, – сказал человек, обращаясь к Марии. – И вам это имя должно быть знакомо, да благослови вас Господь. Моя семья из Арифамеи, но мы всегда хотели быть похороненными в святом городе. Поэтому купили место и построили усыпальницу. Большую. Теперь она в вашем распоряжении. Да, печальные времена! Но не будем плакать. Каждый должен делать то, что должен делать. Прочная усыпальница, большая, встроена в скалу. Нужны только носилки да тележка, чтобы привезти его. Покрывало, масло, миро – все это я вам дам. Мы его забальзамируем, как и положено в его…
– У меня есть миро, – сказала стоящая поодаль Мария Магдалина и показала кувшин. – Часть я потратила на его…
– Ты тоже из его семьи? – спросил Иосиф.
– Я была блудницей, – ответила Мария Магдалина, – и торговала своим телом. Деньги, что я скопила, я израсходовала на эту священную жидкость. Тебя оскорбляет это?
– Уверен, – ответил Иосиф с грустной усмешкой, – что его это не оскорбляло.
Дождь прекратился. От земли и влажной травы исходило благоуханье – даже на самой Лысой горе. Голубело вечернее небо, покрытое белыми облаками. Истерзанные тела распятых являли собой печальное зрелище. Снять с крестов попутчиков Иисуса в его последнем земном путешествии было несложно, хотя в подобных случаях всегда возникала трудность с гвоздем, которым ноги прибивали к дереву. Вытащить его бывало сложно, но палачи считали для себя совершенно неприемлемым предложенный кем-то простой способ – взять и просто разрезать ноги ножом. Нет, настоящий палач, палач-профессионал, а не жалкий ремесленник, так никогда не поступит.
Снятых с креста патриотов унесли их плачущие соратники и их женщины. Снятие с креста Иисуса заняло гораздо больше времени, и у некоторых представителей традиционных верований возникло ощущение, что до заката им не справиться. Недюжинная сила, которую Иисус продемонстрировал на самом пороге смерти, позволила достаточно быстро освободить его руки, но нужно было поддерживать тело в вертикальном положении, а тут понадобились и сильные руки, и крепкие веревки, и лестница. Чтобы вытащить нижний гвоздь, потребовались последовательные усилия троих человек, которые, извлекая железо из дерева и плоти человеческой, сломали пару клещей. Мария все это время стояла отвернувшись от чертыхающихся и потеющих мастеров и только вскрикнула непроизвольно, когда услышала звук падения. Да, Малыш Иаков и Иоанн были достаточно сильны и мускулисты, и римляне уважительно выделяли их среди низкорослых евреев, но даже этим двум силачам недоставало сил справиться с немалым весом истерзанного и покрытого засохшей кровью тела, которое грохнулось оземь. Впрочем, в том, что ученики выронили останки учителя, неуважения не было никакого – они сделали все, на что способны, а без веревок и лебедки такую работу выполнить не под силу и дюжине рослых мужчин. Затем умершего на носилках перенесли к подножию холма, где уже ждала присланная Иосифом тележка, запряженная быками, – на ней Иисуса должны были перевезти в фамильную усыпальницу семьи из Арифамеи.
Ученики Иисуса и женщины, сопровождавшие умершего, немало удивились, когда возле усыпальницы увидели священников, а также небольшой отряд римских воинов и двух офицеров, один из которых, младший, был командиром отряда, а другой, старший, явился, чтобы присутствовать на захоронении в качестве официального представителя римской власти. Иосиф Арифамейский благоразумно покинул место захоронения на своей тележке, но его слуга незамедлительно прибыл с покрывалами и бальзамическими средствами. Вскоре завернутое и обработанное ароматическими веществами тело Иисуса было готово к погребению, но путь в усыпальницу преграждал камень – столь огромный, что ученики не смогли его сдвинуть. Римляне же ворчали, что это не их дело – толкать камни. И тогда Зера (а кто же еще?), присутствовавший здесь же, воспользовавшись собственным кошельком, заплатил солдатам, и вскоре изрядно вспотевшие и ругающие Израиль на чем свет солдаты сдвинули камень, заслонявший вход в склеп. Тело Иисуса было внесено внутрь, положено на каменное ложе, после чего вход вновь закрыли тем же чудовищных размеров и веса камнем.