— Предатель! Ты предал меня… Передал прямо в руки…
Здесь он получил удар в лицо от декуриона[112]. Щурясь от солнца, декурион посмотрел на Иисуса и его учеников, которые стояли очень спокойно, сложив руки на груди, и спросил у одного из своих людей:
— Это он?
— Да, он. Любите, говорит, своих врагов. Легче сказать, чем сделать.
— Тебе еще следовало бы спать, — произнес Иисус, увидев Петра.
Это было на горе Елеонской, перед самым рассветом, и снова день обещал быть сухим и жарким. Иисус наперед знал, когда погода будет портиться.
— Мы услышали, как ты встал, учитель, — ответил Петр. — Некоторым из нас нынче тоже не спалось.
С Петром был Андрей. Со стороны постоялого двора подходили Матфей и Фома. Своей привычкой быстро просыпаться они стали походить на зверей. Только Иакова-меньшего, чтобы заставить подняться, нужно было пинать и расталкивать.
— Кроме того, мы хотели у тебя кое-что спросить, но все как-то не хватало времени.
— О чем же вы хотели спросить?
— Ты говорил, что тебя заберут от нас, — сказал Андрей. — Когда? Кто это сделает?
— Скоро, — ответил Иисус. — В сущности, в этом примет участие каждый. Некоторые будут с копьями и мечами, некоторые — без оружия. Это не имеет особого значения.
Послышался бычий голос Иоанна, странно сочетавшийся с его изяществом и хрупкостью:
— Вставайте! Выходите! Свежее козье молоко, свежий хлеб!
Петр продолжал:
— Ты говорил еще, что придешь снова. Значит ли это, что тебя заберут, а потом освободят?
— Нет, Петр. Не освободят. Освободит меня только Отец мой Небесный. Заберут, будут судить, убьют. Но я приду снова.
Все это Петр и Андрей пережевывали вместе с утренним хлебом. Вскоре, когда над городом уже вставало солнце, все пили молоко, передавая друг другу кувшин. Предстоял еще один знойный день.
— Каков же будет знак? — наконец спросил Петр.
— Через три дня, — продолжал Иисус, — я снова буду жив. Меня похоронят, как Лазаря, и я, подобно Лазарю, выйду из склепа. Живой. Короткое время я буду с вами. Потом я буду потерян для вас. Для одних я стану воспоминанием, для других — детской сказкой; для истинно благословенных, истинно верующих я буду реальной сущностью. Но я вернусь в мир, ко всему миру, когда мир приблизится к своему концу.
— Когда это будет? — спросил Варфоломей.
— Через тысячу лет, через миллион. Какое это имеет значение? Время — не римский марш, время — это танец ребенка. Люди есть люди. Время — ничто в глазах Отца вашего Небесного, который сотворил его, чтобы мир, Им созданный, танцевал во времени. Но будут знамения конца, и многим может показаться, что эти знамения есть всегда: войны и слухи о войнах, народ, восстающий против народа, голод и землетрясения. Многие будут колебаться, будут ненавидеть друг друга и предавать. Единое будет множиться, и многие станут охладевать в своей любви.
— Такое могло бы происходить и теперь, — произнес Иуда Искариот.
Иисус на это ничего не ответил и продолжил:
— Ничего такого не может произойти до тех пор, пока слово Божье о Царстве Небесном не сказано всему миру. Под каким угодно названием, в какой угодно форме, но весь мир должен услышать его, принять и отвергнуть. И тогда конец придет. И покажется, что солнце померкло и луна не дает больше света, что звезды начали падать с неба и силы небесные поколеблены. И явится тогда Сын Человеческий, грядущий на облаках небесных с силою и славою великою.
Доносившийся из долины высокий звук пастушьего рожка, казалось, смеялся над этой ужасной картиной. Наблюдая, как пастух сзывает свое стадо, Иисус сказал:
— Он отделит овец от козлов. И скажет тем из народов мира, что сидят справа от него: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от сотворения мира, ибо так же, как возлюбили вы братьев ваших, возлюбили вы и Меня. Тогда скажет Он и тем из народов мира, которых усадил слева от себя: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, ибо алкал Я… Вы знаете, как там дальше. Петр?
— «…И вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня».
— «Был наг, — добавил Иоанн, — и не одели Меня».
— И скажут они такие слова: «Когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или нагим, и не послужили Тебе?» И ответит Он им: «Вы не сделали этого Моим братьям, вашим братьям, значит, не сделали и Мне, и…» — Иисус обернулся к Иуде Искариоту: — Закончи, сын мой возлюбленный.
— «И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную», — произнес Иуда. — В жизнь вечную…
Наступила долгая тишина. Фома, нарушив ее, вздохнул, взял кусок хлеба и начал с шумом жевать. Проглотив хлеб, он, в своей обычной грубоватой манере, заключил:
— Стало быть, между смертью грешника и судом пройдет много времени. Может быть, миллион лет.
— Миллион лет — ничто. Вступая в дом смерти, ты оставляешь время позади. А потом Суд. Ни грешной душе, ни праведной не придется ждать долго. Можно даже сказать, что Царство Небесное есть сейчас, сейчас есть Ад и Рай.
По склону холма поднималась группа детей, и с ними шли их матери. Петр проворчал:
— Чтобы видеть тебя, им надо идти в Храм. Они мешают отдыхать. Я отошлю их.
— Нет, Петр, пусть идут. Их есть Царство Небесное. Истинно говорю вам: если не станете как дети и не будете снова учиться вере и чистоте души, не войдете в Царство Небесное.
И он встал и пошел навстречу детям. Варфоломей сказал Иуде:
— Снова учиться чистоте души. Ты способен на такое?
— Я должен стараться. Это трудно, но я должен стараться.
В городе истинно чистые душой — те, кто верил, что мир можно изменить в лучшую сторону, сменив правителей, — бурно выражали свой протест, столпившись у стен тюрьмы, в которой на грязной соломе лежали Арам, Иовав и Варавва. Зелоты выкрикивали: «Варавва! Иисус, сын Аввы! Выпустите его! Свободу Израилю! Долой тиранию и оккупантов!» Кричали они громко, но никакой опасности не представляли. Оружия у них не было. Несколько стражников, охранявших тюрьму, оттеснили их без особого труда. Поскольку большинству из зелотов было нечем больше заняться, они возвращались снова и снова, чтобы выкрикнуть в очередной раз: «Свободу Варавве! Свободу Израилю!»
Тюремный надзиратель Квинт принес для Вараввы и его друзей черствого хлеба и воды.
— Настоящий герой, да? Они хотят, чтобы тебя освободили. Чтобы ты снова мог убивать.
— Мы никого не убиваем.
— Ну-ну, только не потому, что мало стараетесь. Патриотический зуд, да? Что же, для вас все это быстро закончится.
— Справедливого суда не будет, — проворчал Иовав (или Арам). — Его никогда не бывает. Да вы и без него можете обойтись.
— Суд? А я про суд ничего не говорил. Вина, не требующая доказательств, — так мне объяснили. Казнь я имел в виду.
— Когда? — спросил Варавва.
— Как только из Кесарии приедет господин прокуратор. К вашей Писхе, или Пасхе, или как вы там ее называете, приятели. Потом вас подвесят — ноги вместе, руки врозь, и — бах-бах! — прибьют ржавыми гвоздями. Хороший же тогда перед вами сверху откроется вид! Но он вам быстро наскучит.
Снаружи послышались громкие шикания, свист и крики: «Убейте его!»
— Ох и переменчивый же вы народ, евреи! — произнес Квинт, подойдя к оконной решетке. — Теперь вот свистите и шикаете. Но нет, погодите, они все в другую сторону повернулись. Там еще кто-то есть.
Там был Иисус, которого осыпали бранью самые оборванные из зелотов. Римская стража, однако, легко отгоняла их дубинками.
— Предатель! Ты бросил нас! Перекинулся к римлянам!
— Люби врагов своих! Давай, ублюдок, меня люби!
В сторону Иисуса полетел камень.
— Добрые римляне и добрые самаряне! Беги, целуй им зады!
Иисус и ученики спокойно, не спеша шли по направлению к Храму. Фома, так, чтобы не слышали другие, сказал Матфею:
— Ему ни в коем случае не следовало этого делать. Лечить этого римлянина.
— Это был слуга центуриона.
— Да кто бы он ни был. Теперь эта история уже всем известна. Все только и повторяют: «Дружок римлян». Господи, как много еще нужно проповедовать!
В тот день, когда благовествовал Иисус, состоялось собрание группы избранных — людей, которые входили в Религиозный Совет. Они расположились в простой, но отделанной дорогим мрамором палате, находившейся в задней части Храма. Стол, за которым они сидели, был сделан из превосходно отполированного ливанского кедра и имел форму подковы. Стулья напоминали небольшие троны, не совсем, впрочем, удобные. Здесь были и миряне (Елифаз в их числе), и священники. На десять минут позднее назначенного времени вошел привратник и громко объявил: «Господин Каиафа, Первосвященник Храма!»
Все встали. Каиафа имел внушительную внешность. Он был облачен в белоснежное одеяние. Его отличали длинный, выдающийся вперед нос и проницательные глаза. Было известно, что он прочел множество книг на трех языках. Говорил Каиафа тихо и вежливо. Войдя в палату, он произнес с улыбкой:
— Садитесь. Пожалуйста, садитесь. Извиняюсь за опоздание. Много дел в это время года, как вы знаете. Вот-вот наступит Пасха. Это, как я понимаю, собрание, вызванное чрезвычайными обстоятельствами, — сказал он, усаживаясь во главе стола. — Сожалею, но я не смогу присутствовать на нем долго — опять же по причине наступающей Пасхи. Много дел, почтенные, чрезвычайно много. Мы, насколько мне известно, собрались здесь, чтобы рассмотреть так называемое пастырство этого так называемого… Кто он, этот так называемый? Пророк? Учитель?
— Его называют по-разному, преподобный, — отвечал Аггей. — Нас меньше всего заботит то, как его называют. Гораздо важнее — что он делает.
— Оказывается — по крайней мере, судя по тому, что о нем говорят, — он делает много полезного. Он очистил двор Храма от этих крикливых торговцев голубями и скотом. Было сделано доброе дело. Мы сами всегда намеревались сделать нечто подобное, но всякий раз что-то мешало — то ли апатия, то ли еще что-то. — Каиафа пристально посмотрел на священника, который, как предполагали, извлекал немалую выгоду, предоставляя желающим право на тор