— Скорее! — сказал Петр.
Иаков-меньший выхватил меч у одного из стражников, но Петр тут же отнял этот меч у Иакова и нанес обезоруженному стражнику удар по голове. У того отвалилось ухо, из раны хлынула кровь. Когда Петр попытался снова нанести удар, меч выскользнул из его руки, поскольку Иисус приказал:
— Брось оружие! Все, взявшие меч, мечом погибнут. Или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов? Как же сбудутся Писания, что так должно быть?
— Твои собственные слова, — заметил Зара. — Твой ученик сказал нам правду.
— Итак, вы пришли, чтобы арестовать меня, как если бы я замышлял государственную измену. Пусть будет так. Пойдемте.
— Государственная измена будет позднее, — сказал Зара. — Это будет следующий этап. Что же касается тех, кто следовал за тобой и был соучастником твоего преступления или преступлений… — Он посмотрел на учеников, которые, в свою очередь, смотрели то на него, то на Иисуса, осознавая близость острых мечей и ожидая, что же скажет учитель.
— Пусть пророчество исполнится, — сказал Иисус. — Уходите. Оставьте меня.
Все тотчас убежали. Все, кроме Иоанна.
— Уходи, Иоанн. Я приказываю.
— Я думаю, мы заберем и его, — сказал Зара и кивнул человеку, который, по всей видимости, был командиром стражников.
Тот подошел к Иоанну и схватил его за одежду. Одежда была свободного покроя, и, когда Иоанн в панике бросился прочь, она осталась в руках стражника. Иоанн голый выбежал из сада, крича истошно, как недавно кричал Иуда.
— Ну, что же, пойдем, — сказал Зара. — В дом первосвященника.
Жестом он велел Иисусу идти, потом, вспомнив про разбросанные у фонтана деньги, обернулся, посмотрел на них и сказал одному из стражников:
— Собери их. Сложи обратно в кошелек. Пересчитай. Должно быть ровно тридцать монет.
До дома Каиафы путь был долгим, и звуки их шагов многократным эхом разносились по улицам спящего города. Потом было долгое ожидание на заднем дворе дома Каиафы. Наконец Зара провел Иисуса в дом и отпустил охрану.
Небо на востоке светлело, дул холодный ветер. Посреди двора старик, рано принявшийся за свою работу, начал разводить огонь в большой металлической корзине. Один из стражников помог ему принести хворост и щепки для растопки. Вскоре разгорелось яркое пламя. Старик, у которого было косоглазие, сказал:
— Вот, теперь это похоже на костер. Что за дело у вас нынче было?
— Арест. Этого Иисуса. Того, что проповедует.
— А что случилось? Какие-то беспорядки?
— Небольшая стычка. Одного из наших полоснули. Так, по крайней мере, это выглядело. Но вообще-то пустяк. Ничего особенного. Больше шума.
— Какого шума?
— Вопли и вой. Потом привели его сюда. Другие разбежались. В общем, ничего страшного.
— Вот, теперь что-то похожее на костер.
Начали появляться зевающие слуги. К костру, хихикая, подошли две девушки-служанки. Одна со смехом повернулась к костру задом и на мгновение высоко задрала подол.
— Эй! Поосторожней! — сказал стражник, ухмыляясь. — Не забывай, где находишься.
— Держу пари, даже у него зад холодный. Я имею в виду святого отца. Он у него такой же, как у любого другого.
— Стало быть, ты его зад видела, так?
— Гадкий, гадкий!
— Что-то похожее на костер. Но если вы хотите, чтоб было жарче, придется вам сходить за хворостом.
Во двор вошел какой-то человек, с головой укрытый плащом. Он потер замерзшие руки и огляделся, будто искал кого-то, кого во дворе не было, но кто вот-вот должен был появиться.
— Эй, иди сюда, погрейся немножко, — позвал старик, который разводил костер. — Хороший костер, пока горит. Если кто хочет, чтоб горело сильнее, пусть принесет дров.
— Мне достаточно тепло.
— Дело твое.
— Должны уже подавать завтрак, — сказал стражник. — Ну что же, будьте здоровы все. И не забудьте: если вам еще понадобятся дрова… — Он не закончил фразы и ушел со двора.
— Ты весь дрожишь, — сказала одна из девушек. — Иди погрейся, это ничего не будет стоить.
Незнакомец подошел и протянул к огню дрожащие ладони. Другая девушка заметила:
— Я, кажется, видела тебя раньше. Погоди, да ты был с ним. С этим Иисусом. В Храме, не иначе.
— С кем? Не знаю его. Видел его, конечно, но не знаком с ним.
— Откуда ты? — спросил косоглазый старик. — Судя по выговору, ты не из этих мест.
— Так, хожу туда-сюда. Сегодня — здесь, завтра — в другом месте. Хорошо горит. Я уже согрелся.
— Постой, — не унималась девушка, — это был ты. Ты был с ним. Я тебя видела в тот раз, когда в него камни швыряли.
— Нет, говорю тебе, нет.
— Иисус из Назарета, — произнес старик. — Назарет — это в Галилее.
— Разве?
— Не прикидывайся. Ты ведь тоже из Галилеи. Мне галилейский выговор знаком. Родители моей жены оттуда родом.
— Нет, нет, я там никогда не бывал.
— Ну, если ты, как она говорит, был с ним раньше, то и теперь должен быть с ним. Знаешь, что его забрали? Ну конечно, знаешь.
— Я пришел сюда, чтобы встретиться с одним человеком. Он должен принести мне деньги, которые… Впрочем, не думаю, что он придет.
— Тебе дым ест глаза, правда? У некоторых глаза не терпят дыма.
Но человек, не дослушав, побежал прочь. Они видели, как он на мгновение остановился, будто споткнулся обо что-то, потом снова побежал и исчез. Старик сказал:
— Плачет, вы заметили? Сказал, что пришел получить деньги. Вы ведь поняли — за что? Вот про таких-то и говорят: мать родную продаст.
О том, что после это было с Иудой Искариотом, я не могу сказать ничего определенного. Могу лишь собрать вместе обрывки преданий, связанных с его смертью, а они, скорее всего, больше подходят для какой-нибудь великой фантасмагорической поэмы, пока еще не написанной, нежели для строго придерживающейся фактов хроники, на что претендует данный труд. Так, говорят, что он в ранние утренние часы с диким видом бегал по городу, пытаясь найти какую-нибудь открытую лавку, где продавались бы веревки. Но когда он не обнаружил в своем кошельке денег, то взвыл, будто пес. В этот момент в дверях одного из домов появился мальчик, который, размахивая своими маленькими руками, как крыльями, прокукарекал. Иуда убежал, чтобы не видеть этого, но в узкой, освещенной фонарем улице столкнулся с другим видением. Девочка, которую ласково приободряли родители, срыгнула клубок извивающихся червей, и те принялись разговаривать. «Я тоже могу говорить по-гречески!» — дико закричал Иуда и бросился бежать. Он оказался в каком-то проулке, где старик, смеявшийся беззубым ртом, продавал грубо нарисованные картинки, на которых он, Иуда, корчился в огне. Иуда с воплями побежал прочь, а старик хохотал ему вслед. Потом ему встретился молодой человек, который продавал связки веревок, монотонно зазывая покупателей: «Веревки, веревки! Прекрасные веревки! Веревки из лучшей пеньки!»
— Я бы взял, но, кажется, не смогу заплатить, — сказал ему Иуда.
— Тогда отдай мне этот пустой кошелек, отдай все, что на тебе надето, и твою обувь вдобавок. Там, куда ты собрался, тебе это не понадобится. Ты похож на человека, который знает, что попадет в райский сад. Давай, раздевайся.
С веревкой на плече, голый Иуда побежал за город. Вдруг он увидел на дороге котенка, совсем крошечного, который лежал с перебитой лапкой и жалобно мяукал. Иуда поднял бедное создание и, ласково поглаживая его, произнес:
— Чем я могу помочь тебе, чем? Полижи лапку, и скоро тебе станет легче.
Оставив мяукающего котенка на дороге, Иуда побежал дальше. В конце концов он оказался в лесу, где нашел дерево, которое с тех нор люди стали называть «иудино дерево». Карабкаясь по нему, чтобы добраться до подходящей ветки, он заметил гнездо с пятью птенцами, которые повернули к нему, словно трубы, свои широко раскрытые клювы. Иуда осторожно перенес гнездо повыше — на соседнюю ветку, потом к крепкой, находившейся чуть ниже ветке привязал один конец веревки. Делая на другом конце петлю, он разговаривал сам с собой:
— Да, силен я в греческом! Kai elabon ta triakonta arguria, teen timeen tou tetimemenon, hon etimeesanto apo huion Israel, kai edokan auta eis ton agron tou kerameos, katha sunetazen moi Kurios[120]. Чтобы реченное в Писании могло исполниться.
Потом, под оглушительный гомон петухов, он повесился.
КНИГА 6
Иисуса оставили одного в передней дома Каиафы. Это была комната с мраморным полом, в которой не было никакой иной мебели, кроме двух стульев с изогнутыми ножками — в римском стиле, но Иисусу сесть не предложили, и он ждал стоя. В одиночестве он оставался недолго. В переднюю вошли Елифаз и еще два фарисея (кто их пригласил — неизвестно), которые сразу же начали издеваться над Иисусом и осыпать его бранью. Елифаз сказал ему:
— Теперь ты не очень-то расположен насмехаться и бросать оскорбления, не так ли? Уже не торопишься проклинать старших. Давай, расскажи нам, а мы послушаем — и про окрашенные гробы, и про порождения ехиднины, и про то, как плохо мыть руки перед едой. Подонок!
Он плюнул Иисусу в лицо. Но оно было на значительно большей высоте, чем его собственное, и слюна долетела лишь до груди Иисуса, попав на его дорогое одеяние, которое было очень чистым, поскольку за день до того, когда они готовились к пасхальной трапезе, Иоанн его выстирал. Иисус взглянул на плевок, но не снизошел до того, чтобы стереть его, потом с улыбкой оглядел Елифаза и его сообщников. Елифаз подпрыгивал от ярости:
— Зубоскал! Хитрая лиса! Скоро ты перестанешь скалить зубы и хитрить! Не смотри на меня с таким превосходством, мерзавец!
Он пнул Иисуса в правую голень, причинив значительно больший ущерб своей собственной ноге, нежели жестким мускулам Иисуса, и продолжал вопить:
— Завязать глаза этой свинье! Дайте кусок ткани! Быстрее!