Когда «материал» для опытов пришел в норму, Несмеянов поручил мне снова изучать действие ядов на этих сосущих насекомых. Но теперь я уже не предлагал им отравленную пищу, а опылял их различными препаратами. Через несколько дней, когда первые записи эффекта действия ядов были сведены в таблицу, стало ясно, что от мышьякового натра клопы дохли через час-два, а от целого ряда других препаратов, содержащих тот же мышьяк и отлично убивавших тараканов, не погибали!
— Александр Николаевич, — сказал я, показывая таблицу Несмеянову, — ничего не понятно! Не дохнут от многих препаратов — и все. А я все делал аккуратно по программе.
Несмеянов некоторое время раздумывал, потом поднял на меня свои светлые, ясные глаза, прищурился и пробормотал:
— Хорошо… Очень хорошо. Повторите все сначала! Тут-то как раз и сидит эта самая гитик науки. Маленькая-маленькая гитик…
— Да я же все точно, честное слово, по программе… Стоит ли повторять? Я думаю…
— Нет, повторите все сначала, — прервал меня Несмеянов уже жестким тоном. — И подумайте лучше о том, почему получился такой результат опыта, а не иной.
Мне ничего не оставалось, как отправиться на свое рабочее место и, проклиная сосущих, снова кормить клопов, опылять их, наблюдать за смертностью, подсчитывать, сколько погибло за такое-то время и т. д. и т. п.
С тех пор я особенно остро ненавижу этих «зверей»…
Данные новой серии опытов почти полностью повторяли предыдущие. С торжеством понес я свои записи и вторую таблицу Несмеянову. Он внимательно просмотрел ее, сравнил с первой и, откинувшись в кресле, спросил:
— Ну, и что же вы думаете о причине? О том, почему от одного химиката они гибнут, от другого — нет? Ведь токсичность, ядовитость этих препаратов для всех насекомых примерно одинакова.
Действительно, почему? Этот вопрос я уже ставил перед собой, когда после опыления во второй или третий раз подсчитывал смертность насекомых.
Во-первых, сначала казалось странным, что сосущие вообще дохнут. Но объяснение такому явлению нашлось простое: какие-то пылинки яда все же попадали на колющий хоботок клопа, отсюда проникали внутрь и отравляли. Однако почти всякий слишком простой, слишком «на поверхности» вывод из научного эксперимента обычно неверен. И мое такое логическое умозаключение после размышлений уже не представлялось правильным. Оно опрокидывалось другим показателем опыта: насекомые погибали только в том случае, когда я припудривал их тончайшим слоем мышьякового натрия, и оставались живыми-здоровыми, если они опылялись другими препаратами. Поэтому можно было думать, что тут проявлялось так называемое «контактное» действие отравляющего вещества, то есть оно проникало к жизненным центрам насекомого через покровы его организма.
«Ну, хорошо, — рассуждал я, — стало быть, контактным действием обладает лишь мышьяковый натрий. Он проникает, а мышьяковистый кальций, например, или парижская зелень не проникают. Отчего же, черт возьми, так получается? Может быть, для подопытного насекомого вообще смертельно ядовито только первое отравляющее вещество, а к другим оно не восприимчиво? В природе организмов такая реакция иногда наблюдается. Лоси, например, едят ядовитые грибы мухоморы, и ничего им не делается».
— Александр Николаевич, — сказал я, — думаю, что сосущие, то есть клопы, погибают от контактного действия. Только не могу понять…
— Конечно, от контактного! — воскликнул Несмеянов. — Тут все ясно. Я так и предполагал. Закавыка в другом: не понятен механизм проникновения внутрь тела сосущих насекомых натра да и любых других наших ОВ. Здесь гитик и сидит… Вероятно… Впрочем, ищите его сами. Вы с микроскопом работать умеете? Тонкие срезы на вашем биологическом вас научили делать? Да? Отлично! Возьмите бинокулярную лупу, она дает достаточное увеличение. Сделайте несколько десятков срезов препаратов брюшка ваших «зверей» в парафине… нет, две-три сотни лучше… и так, чтобы можно было бы проследить, проникают ли пылинки яда внутрь через дыхальца или ткань сочленений хитиновых сегментов насекомого. Препараты готовьте сериями в определенное время после опыления: через пять, десять, двадцать минут. Через час…
«Опять возиться с этими тварями», — подумал я, и, очевидно, явное неудовольствие выразилось на моем лице. Во всяком случае, Несмеянов заметил мою реакцию на его слова.
— Поймите, коллега, — он впервые обращался ко мне так по-товарищески тепло, — поймите, что все ваши данные дешево стоят для науки, если не докопаться до их причины. Не выявить ту самую гитик. Так что возьмите себя в руки и займитесь, пожалуйста, проверкой моего предположения… Впрочем, о моем предположении потом. Есть у вас еще «материал»?
— Есть.
— Ну, тогда пускайтесь в плавание.
В это время в комнату Несмеянова вошел Григорий Иванович Коротких. Он услышал последнюю фразу.
— Куда вы его посылаете? Опять кровососов ловить? Этак нашего «всадника»-авиатора ваша царица-химия переделает в клопомора.
Как всегда, Коротких начинал шутливо. Однако настроение в тот день было у него, видимо, неважное. Вроде моего. Он начал рассказывать Несмеянову, что ни Степанову, ни ему никак не удается решить «распростейшую задачку»: как заставить высыпающийся из «аэропыла» порошкообразный яд до время полета пошире рассеиваться в воздухе и тем самым более равномерно покрывать землю и растительность.
— Никак не удается сделать под фюзеляжем хорошее приспособление, рассекающее струю порошка, — жаловался Коротких. — А при старом «аэропыле» мы теряем много химиката зря, — говорил он. — По самой линии полета на земле получается густо, а по бокам полосы опыления иногда оказывается недостаточная концентрация яда. Если саранчу на камышах травить, этим недостатком можно пренебречь. Но ежели хлопчатник, то по линии полета может образоваться ожог его листьев. А когда будем удобрения рассеивать на поля, получится вообще ерундово. Полоса хорошей пшеницы вырастет, полоса хилой. Полосатая нива. Агрономы такого не простят, погонят нас с нашим «авиаметодом» к бабушке в гости…
Несмеянов терпеливо выслушал инженера, усмехнулся каким-то своим мыслям, провел ладонью по высокому лбу.
— Первый раз вижу тебя, Гриша, в паническом состоянии. — Кивнул в мою сторону: — Молодежи постыдись (а старше они были меня всего лет на пять-шесть). И… начни все сначала, оттолкнувшись от гидродинамики. Она идет еще впереди аэродинамики. Вспомни, например, закон истечения жидкостей Бернулли…
Коротких немного оторопело уставился на него своими темными выпуклыми глазами.
— Бернулли, говоришь? А пожалуй… А действительно собачка зарыта где-то поблизости. Чую… — Он повел носом.
— Вот и хорошо, что учуял, — улыбнулся Несмеянов. — Собачку ли, гитик ли, как мы тут с коллегой рассуждаем, проявить можно, только совмещая опыт и теорию науки.
Коротких фыркнул — мол-де, прописи проповедуешь. Однако то, что сказал Александр Николаевич, явно засело в его сознании. Вероятно, он уже думал над тем, чтобы ориентироваться на законы гидродинамики. И может быть, этот разговор послужил толчком для инженерной мысли конструкторов «аэропылов». Во всяком случае, вскоре они создали приспособление, улучшающее разброс порошкообразных веществ, ядов и удобрений с самолета, применив принцип так называемой сужающейся в середине «трубы Вентури», теоретическая основа действия которой лежит в законе Бернулли, сущность которого в том, что поток жидкости, протекая через отверстие меньшего сечения, ускоряется.
…Более месяца полные рабочие дни я занимался изготовлением препаратов со срезами, внимательно изучал их в бинокулярную лупу при стократном увеличении и делал зарисовки. Специальной фотоаппаратуры у нас в НИЛОВ не было. В конце концов у меня накопилось более сотни рисунков, и они показывали…
…В очень морозный январский день, запомнился он мне потому, что, идя на работу, я здорово замерз в своем драповом пальтеце и, добравшись до лабораторного стола, долго не мог работать с микротомом — пальцы не слушались, — и еще потому запомнил, что впервые в тот день увидел эту самую гитик!
Испортив несколько препаратов, я наконец получил приличный, положил его на предметный столик лупы и прильнул к ее окулярам. Знакомый в общем рисунок возник у меня перед глазами. Поперечный срез брюшка насекомого проходил через дыхальце — щелочку в хитиновом его покрове. Около дыхальца снаружи, на хитине, ясно были видны налипшие крошечные белые зернышки мышьякового натрия. Несколько крупинок находились у самого края щелочки, а некоторые прямо у меня на глазах растворялись в жидкости еле заметной капелькой, заполнявшей дыхальце.
«Ну и что?» — может задать мне вопрос читатель. И я его себе задал, а потом в памяти возникли подобные мои препараты, те, где «материал» был припудрен другими ядами. В тех препаратах крупинки отравляющего вещества не растворялись! Поспешно я разыскал свои прежние зарисовки и убедился, что зрительная память меня не подвела. Да, именно так — другие яды не растворялись в щелочках-дыхальцах, очевидно, потому, что не обладали гигроскопичностью, как мышьяковый натрий.
Даже самое маленькое, незначительнейшее раскрытие ранее неизвестного или самое мельчайшее изобретение приносит особую, ни с чем не сравнимую и удивительную радость преодоления, победы! Вероятно, оно, это чувство особой радости, наряду с пониманием важности, целесообразности или нужности проводимого поиска, желанием и стремлением понять и разобраться в окружающем мире или внести в любое дело новое, лучшее, служит эмоциональным стимулом, духовным рычагом акта творчества.
Радость эта, снова скажу, особая. Как в детстве, все солнечно становится вокруг! На небе ни тучки. Пахнет яблоками. И нет никаких перед тобой преград, и нету тебе забот. Одно чистое ощущение счастья охватывает все твое существо, хотя и не знаешь тогда, по правде говоря, что это именно счастье. Что оно тогда пребывало с тобой, понимаешь потом…
Впервые мне пришлось испытать особую радость «открытия» еще в юности… Мне б