Писатель Соболев и еще два морских офицера летели из осажденного Севастополя. Остальные — из Ростова-на-Дону, где также сложилась трагическая обстановка. К тому же кто-то сказал нам в Цимлянской, где наш самолет приземлялся для заправки горючим, что из Москвы эвакуированы все учреждения и, вероятно, скоро начнутся бои на ее окраинах!
Такая «новость» показалась нам невероятной. Ведь, несмотря на тяжкие неудачи первых месяцев войны, подавляющее большинство советских людей было убеждено: вот-вот совершится перелом — немецко-фашистские войска будут остановлены и отброшены.
Часа в четыре пополудни в салон к пассажирам из отсека управления вышел второй пилот.
— Товарищи, — сказал он, — будем садиться на запасном аэродроме к западу от Москвы. Ходынка не принимает. Просим не волноваться.
Соболев чертыхнулся.
— Мне же обязательно надо в Москву! Вам ведь тоже?
— Попробуем добыть машину на аэродроме…
Вскоре самолет поднялся метров на двести, сделал вираж и пошел на посадку, будто прямо в лес. Потом лес расступился. В окнах замелькали сухие стебли бурьяна. Среди деревьев по краям поляны стояли размалеванные желтыми пятнами кургузые самолеты-истребители и два или три пассажирских.
Наш самолет тоже подрулил к кромке леса. Два солдата притащили стремянку.
— Просим покинуть самолет. Мы должны отвести его в укрытие, — сказал снова появившийся второй пилот.
Я спустился по шаткой стремянке на землю и попал в объятия знакомого генерала Воздушного Флота.
— Откуда?
— С юга… Когда нас отправят в Москву?
Генерал мрачно усмехнулся и покачал головой:
— От меня сие не зависит. Но, наверное, не сегодня. В Москве, знаешь, бомбят. Да и у нас полчаса назад было весело… Хорошо, ястребки успели подняться. Иначе, сволочи, всю посадочную расковыряли бы. А так по краю только немного попортили. Вот там, посмотри…
Шагах в двухстах от того места, где мы стояли, человек двадцать бойцов орудовали лопатами вокруг воронок. Легкий ветерок тянул с той стороны характерный запах взрывных газов.
Все же мы уговорили начальника того запасного аэродрома выпустить нас на Москву в сумерки, когда «фокке-вульфы» и «мессершмитты»-«охотники» обычно не летали.
На центральном московском аэродроме Ходынка в воздухе стоял тот же запах взрывных газов и еще дыма и гари. На окраине, там, где теперь Песчаные улицы, горели бараки. В темнеющее небо поднимались аэростаты заграждения. Ни одного огонька кругом. Странная тишина. Как будто рядом не огромный город, а осенние леса и поля.
Это было 18 октября 1941 года.
На утро следующего дня я пошел отчитаться в командировке в Совинформбюро, а затем на улицу Воровского, в Союз писателей.
Улицы Москвы были странно пустынны. Одинокие прохожие. Мало машин. Редкие трамваи. Почти все магазины закрыты. Окна перекрещены полосками бумаги, а кое-где заделаны фанерой. На крышах, как кошки, мешочки с песком. У подъездов больших домов дежурные с сумками противогазов. И везде — на тротуарах, на проезжей части улиц, во дворах — мусор и пепел. Пепел мягко шуршит под ногами, движется, как живой, в струях ветра, скапливается темными сугробами у кромок тротуаров, у стен зданий, на клумбах, среди давно увядших цветов. На площади Восстания, перед домом, где жил когда-то Чайковский, между улицей Герцена и улицей Воровского, за бруствером из мешков с землей пушка-трехдюймовка. Ствол ее нацелен в сторону Баррикадной улицы и зоопарка.
В центре круглого скверика, во дворе здания Союза писателей, у цоколя скульптуры «Мысль», груды бумаги и каких-то конторских книг и папок.
Двери правления Союза были открыты. В небольшом холле сидела пожилая женщина. Она сразу же забросала меня вопросами:
— Почему здесь никого нет? Когда будете эвакуировать оставшиеся семьи? Кому сдать справки? — И расплакалась.
Что я мог ей ответить? Я сам знал только то, что из Москвы действительно уже отправлены или эвакуируются на восток многие заводы и центральные учреждения, семьи рабочих и служащих.
Кое-как мне удалось успокоить женщину (она оказалась женой писателя), пообещав к концу дня выяснить обстановку и дать ответ на волнующие ее вопросы. Это обещание и было первым толчком ко всему, что произошло далее…
Вскоре в холле появился молодой литератор-переводчик Юрий Смирнов. Мы вскрыли заколоченные досками крест-накрест двери из холла в комнаты правления Союза. На полу и столах — везде валялись книги, бумаги, папки. В разбитое окно кабинета оргсекретаря врывался ветер, трепал намокший занавес.
— Что же все-таки делать? Неужели никого из сотрудников правления Союза не осталось в городе?
В приемной генерального секретаря я поднял трубку телефона. Он работал. Тогда я разыскал справочную книжку и позвонил в «Правду», философу и литературоведу Павлу Федоровичу Юдину, одному из членов президиума правления Союза писателей. Мне было известно, что с осени он там работает. Павел Федорович посоветовал связаться с ЦК партии.
Дежурная коммутатора Кремля соединила меня с Управлением агитации и пропаганды.
Начальник Управления выслушал мой рассказ и, подумав немного, ответил:
— В Москве сейчас из руководителей Союза писателей помимо Юдина есть еще Ставский и со дня на день будет Павленко. Установите с ними контакт. Может быть, в городе есть и другие члены правления Союза. Соберитесь, поговорите. В общем, надо навести в вашем хозяйстве порядок и не допускать паники.
Мне показалось, что это было прямое поручение. И я тут же стал звонить знакомым и незнакомым писателям, разыскивая правленцев. Оказалось, что в Москве находилось еще довольно много членов Союза — более пятидесяти, и среди них члены правления, помимо Ставского, Юдина, Павленко и Соболева — Алексей Силыч Новиков-Прибой, Гавриил Сергеевич Федосеев — директор Литературного института имени Горького, Владимир Германович Лидин, Алексей Александрович Сурков, Владимир Владимирович Ермилов. После этой разведки я снова соединился с Юдиным. Он предложил собрать членов правления на следующий день в два часа в Центральном Доме литераторов.
Вскоре в Союз пришел еще один литератор — Борис Киреев.
— Вы понимаете, я живу здесь, во дворе, и из сотрудников правления остался в одиночестве, — пожаловался он. — Ко мне идут и идут, спрашивают об эвакуации, о талонах на питание в столовой Дома литераторов. А что я могу сделать? Вот список желающих выехать. Среди них известный еврейский писатель старик Блюм, члены нескольких семей писателей-фронтовиков.
Киреев был растерян и угнетен.
— Пойдемте в ЦДЛ, — предложил я. — Пообедаем, там, говорят, столовая работает…
— А талоны у вас есть? На питание. Директор столовой Чернышев установил такой порядок: кто приезжает с фронта, должен писать ему заявление. Дает, кому захочет…
В столовой Дома литераторов какие-то странные компании грудились вокруг столиков, заставленных бутылками. Писателей и военных не было.
— Вот видите, что здесь творится, — развел руками Киреев. — и откуда только берется эта шваль? Эта пена?!
Директор столовой, осанистый, в темно-коричневом костюме, с сигарой в зубах, появился в дверях, ведущих на кухню.
— Что это такое? Кого вы тут кормите?
— А вы кто такой, собственно говоря, гражданин? — ответил он вопросом на мой вопрос, не вынимая сигары изо рта.
Меня взорвало:
— Немедленно прекратите пускать посторонних. И чтобы без справок Союза здесь никого не было! Иначе… сдадите сейчас же дела. Вот товарищу Кирееву.
Он сразу стушевался, раскланялся и клятвенно обещал навести в столовой порядок.
Свое слово он сдержал. Когда на следующий день, как было условлено, в ЦДЛ приехали Соболев, Юдин, Новиков-Прибой, Лидин, Федосеев, Ставский, в столовой были тишина и порядок. Но, забегая вперед, скажу, что впоследствии ревизия обнаружила, что у Чернышева в делах порядка не было, процветало воровство, и его арестовали.
После короткого обмена мнениями Юдин предложил, учитывая сложившуюся обстановку, создать Московское бюро правления Союза писателей. С ним все согласились. Бюро поручили довершить эвакуацию в тыл семей писателей, обеспечить сохранность хозяйства Союза, а главное — проводить общественно-политическую работу. Членами бюро утвердили Владимира Германовича Лидина, Гавриила Сергеевича Федосеева и меня.
Потом протокол с этим решением подписали и другие члены правления Союза — Павленко, Сурков, Ермилов.
В самом факте создания Московского бюро правления Союза писателей был глубокий смысл. Творческий Союз должен был внести свою патриотическую лепту в общенародное дело обороны Москвы. Немецко-фашистские войска совсем недалеко от ворот столицы. А Москва работает. Несмотря на эвакуацию многих промышленных предприятий и учреждений, сотни московских фабрик и заводов выполняют оборонные заказы, функционирует коммунальное хозяйство, печатаются некоторые газеты, действует радио.
За два или три дня Бюро юридически оформилось как «законное учреждение». Директор Литературного института, отличный администратор, Федосеев занялся организационными делами. Мы с Лидиным провели учет членов Союза, находившихся в Москве, с привлечением их к общественной работе. И наверное, нам почти ничего не удалось бы сделать, если бы Московское бюро не поддержал актив из писателей и неэвакуированных сотрудников издательства «Советский писатель» и других учреждений правления Союза.
Первой пришла к нам на улицу Воровского Елена Ивановна Авксентьевская, многолетняя заведующий библиотекой. Кто из писателей не знает этой женщины, энтузиастки библиотечного дела?
— Все, что хотите, буду делать, — сказала она, улыбаясь своей всегдашней милой улыбкой.
— У нас пока нет денег, чтобы платить зарплату.
— Проживу как-нибудь. В такое время не могу без Союза. Библиотеку я заперла и опечатала.
— Хорошо. Будьте нашим начальником штаба. Согласны заниматься всем делопроизводством?
— Я уже сказала — все буду делать.
В тот же день в бюро появились Борис Шиперович и Иван Пикулев, сотрудники издательства «Советский писатель». Они рассказали, что существует опасность расхищения рукописей и архивов из помещения издательства в Большом Гнездниковском переулке. Тут же надо было принимать какие-то срочные меры. Мы решили назначить Пикулева директором, а Шиперовича главным редактором издательства «Советский писатель» при нашем бюро и поручили им прежде всего обеспечить охрану издательского хозяйства, а затем выяснить возможность печатания хотя бы небольших книжек и листовок. Некоторые типографии, например газеты «Правда» и «Известия», ведь работали. Вскоре пришлось нам назначить и директора Дома литераторов. И там тоже необходимо было обеспечить сохранность здания и имущества и контролировать столовую. Директором ЦДЛ стал журналист и искусствовед Соболевский.