Стало светать. Резче обозначились контуры холмов на фоне неба. И тогда началась артподготовка. Сначала ударили пушки. Потом «катюши» обрушили на Дымно сотни мин…
Это было сигналом к атаке. Бой начался.
…Атака — это грохот, треск, свист. Это резкий запах порохового дыма и сырой земли. Это песок и пыль на зубах. Это перебежки, падения, прыжки. Это сам собой вырывающийся хриплый крик из широко открытого рта. Это боль в груди, которой не хватает воздуха, и, может быть, от страха. И невероятное желание скорей, скорей добежать, достигнуть вон тех в клубах пыли и дыма, искрящихся бугорков. И как будто сам собой стреляющий автомат в руках.
Мне, наверное, показалось, — а может быть, так и было на самом деле, — но рота, с которой я бежал, как-то сразу оказалась в немецких траншеях! Они были пусты — лишь несколько трупов и разбитый пулемет. Прибежал комбат и приказал наступать дальше. Мы пошли ходами сообщения, изредка — перебежками на холм, на Дымно. Рукопашных схваток не было. В современной войне их почти «убил» автомат…
И снова мне показалось, что Дымно было взято за очень короткое время. А бой на подступах и за эту деревню длился несколько часов!
Дальше, до Званки, наши части сразу не дошли.
Когда свечерело, я добрел до нового КП полка, устроенного в добротном немецком блиндаже на северной окраине Дымно. Здесь бушевал комдив.
— Связь мне, связь! — кричал он, наклонившись над лейтенантом у телефона. — Чтобы через три минуты была! Связь с пукалками. И с резервом.
Увидев меня, он набросился на майора, начальника штаба полка:
— Зачем пустили писателя в атаку?! Убьют его — я отвечай!
И вдруг сразу успокоился, протянул руку, ухмыльнулся:
— Ну как, крестился огоньком? — И снова взвился: — Да когда же, майор, черт побери, у тебя будет связь?! Если твой, этот, не даст мне резерв, сам побежишь туда. Километр всего.
— Товарищ генерал, разрешите, пойду, — сказал я.
— Иди куда хочешь, только не в Званку.
— В резерв. Передам ваше приказание. Для страховки. Если связи так и не будет…
— А что? Это идея, — снова совсем спокойно сказал комдив. — Двигай и скажи подполковнику, чтобы, как совсем стемнеет, подготовился сосредоточиться. В двадцать часов. На левом фланге. Ясно? Выполняйте. Майор, дайте ему провожатого.
Противник почему-то почти не обстреливал Дымно. Свой огонь он сосредоточил на наших батальонах, окапывающихся в ложбине и на склонах перед Званкой. Лишь изредка и звонко лопались мины.
Мы со связным, совсем еще юным солдатиком, пошли сначала ходами сообщения, потом по склону холма, на котором стоит Дымно, — здесь утром мы шли в атаку, — К темнеющему невдалеке лесу… Конечно, я здорово устал. Напряжение нервов спадало, и хотелось только одного — лечь и закрыть глаза. Где угодно. Хоть в этой вот воронке на пути. Я прибавил шагу. Связной еле поспевал за мной.
Передав поручение комдива командиру резерва, я отпустил связного и решил направиться на КП дивизии, чтобы связаться с политотделом. Нужно было получить свежую информацию о положении на нашем и других участках фронта для бесед, передать в редакцию газеты «На разгром врага» сообщение о том, как была взята деревня Дымно. Затем, конечно, снова в части, ведущие бой, снова туда, к Званке…
Впрочем, под вечер бой стал стихать. На передовой, правда, еще строчили пулеметы, бухали пушечные выстрелы, ухали разрывы снарядов и мин, но уже совсем не так часто.
Я наискось пересек луг, намереваясь выбраться на дорогу к переправе у Селищ.
И в это время противник начал обстрел дороги со своих дальних позиций — с запада, видимо от Спасской Полисти.
Шурша и посвистывая, пролетали надо мной снаряды, падали метрах в ста впереди и, взрываясь, зажигали на мгновение белый лохматый костер. Я остановился. Надо было немного переждать. И сразу же почувствовал удар тяжелой дубиной по голове…
Земля пахла остро и горько. Жесткие стебли сухого бурьяна кололи щеку. Все кругом звенело. Я открыл глаза и прежде всего удивился, что лежу. Потом понял — зацепило или контузило — и стал подниматься. Ноги держат, руки тоже в порядке, дышу свободно, нигде ничего не болит. Подумал: «Ударная волна шибанула», — и шагнул. И вдруг левый глаз перестал видеть, теплая жидкость залила его. И я понял, что это кровь, что течет она из-под ушанки. Стало быть, все же зацепило.
Перевязочного пакета у меня не было — отдал кому-то там, в Дымно. Я снял ушанку, носовым платком вытер кровь и приложил его, как тампон, к маленьким безболезненным ранкам на лбу и ближе к затылку. И пошел к дороге. Обстрел ее прекратился, и я подумал, что, может быть, на мое счастье, попадется попутная машина. И мне посчастливилось. Сразу же со стороны Дымно подошла полуторка, и шофер затормозил.
Переправа у Селищ обстреливалась, ехать по мосту было опасно, но мы проскочили благополучно. Если бы шофер не рискнул ехать, я, наверное, пошел бы пешком. Неудержимо хотелось на «свой» берег Волхова.
Теперь у меня сильно болела и кружилась голова. С трудом спустился в подвал здания еще аракчеевских казарм, где разместился резервный медпункт.
Командовал здесь усатый пожилой старшина.
— Давай, давай сюда, товарищ капитан, — повел он меня в перевязочную. — Теперь все у тебя будет хорошо! Все будет славно, — сильно окая, успокаивал он. — А ну, дочки, займитесь капитаном. В аккурат перевяжем и отправим его.
Он был великолепен, этот старшина! Доброжелательный, спокойный хозяин — точно к столу приглашал выпить и закусить.
Молоденькие медсестры забинтовали мне голову, сделали какой-то укол, и я заснул.
Шорох и пощелкивание дождевых капель по брезенту палатки, совсем далекие, глухие разрывы. Резкий запах карболки и йода. Тихие стопы. Лампа «летучая мышь» над проходом. В полутьме по обе стороны от него нары-полки одна над другой и на них раненые.
Я лежу на верхней полке. Голова почти не болит, только по-прежнему кругом все звенит и чуть-чуть качается. Выпростав руку из-под одеяла, смотрю на часы — два ночи. Сутки всего прошли, а кажется — давным-давно это было. И разговор с Вотчалом о страхе (нет, страх меня не победил!), и беседы с бойцами, и бой… Бой почему-то вспоминался наиболее туманно. Почти без деталей, как одно «длинное мгновение», что ли. Я пытался представить себе какие-то его эпизоды. В памяти наиболее ярко остались два мертвых немца у пулемета на треноге. Ствол его задран кверху. И они глядят незрячими глазами в серое небо. А рядом сидит, раскачиваясь, русский паренек, поддерживая руками изувеченную ногу в темных пятнах крови…
Может быть, именно потому, что перед глазами всплыла эта картина, мысли мои приняли другое направление. Я стал думать о том, что же со мной. Вот теперь страх охватил меня! Если пробит череп, дело дрянь. И я застонал…
Полотнище-дверь в палатку откинулось. Белобрысая девчонка подошла с кружкой.
— Чего тебе, дяденька? Попить хочешь?
— Что со мной?
— А ничего! Раненый ты. В шесть ноль-ноль придет хирург, возьмет на осмотр… А сейчас… спи. — И ушла.
«Вот бездушная, вот дрянь!» — чуть было в ярости не закричал я.
…Мы подходим с Вотчалом к госпиталю там, около Мясного Бора. Он говорит о повести Дюамеля. И, как бы подтверждая, что французский писатель сделал правильный вывод — по крикам и стонам издали можно узнать, где госпиталь, — раненый на нижней наре в нашей палатке громко и хрипло завыл. Потом стал стонать жалобно, задыхаясь.
Он разбудил всех. Снова вошла белобрысая девчонка, низко наклонилась над ним и стала что-то тихо и очень ласково ему говорить. Он умолк. Она ушла. Но через несколько минут он снова закричал. И тогда с соседней койки поднялся, придерживая левой рукой забинтованную другую, плечистый немолодой солдат и, тоже наклонившись над этим раненым, сказал:
— Слушай, браток, милый. Ты терпи… Другие-то молчат. Не тревожь их. Страдают они тоже.
И в палатке стало тихо. Во всяком случае, я задремал и стонов раненного в голову больше не слышал. Утром он умер.
…Хирург Васильев, — я его знал, встречал раза два, — распеленал мою голову, смыл запекшуюся в волосах и на лбу кровь и нежными, ну прямо-таки женскими пальцами долго прощупывал ранки. Проверил реакцию зрачков на свет, спросил, как я себя чувствую, и, ни слова не сказав, отвернулся к умывальнику.
Подошла сестра, уже другая, черненькая и тоненькая, выстригла машинкой волосы на половине головы, смазала чем-то ранки и стала снова бинтовать. Мне было не по себе. Я смотрел на сутуловатую спину хирурга, склонившегося над умывальником, и думал: стало быть, плохо мое дело, если он молчит. И спрашивать его именно поэтому не хотелось. Все же спросил.
Отряхивая руки, Васильев обернулся и пробурчал:
— Порядок. По-моему, проникающего нет. Все же проверим на рентгене. Лежите и не волнуйтесь. — И улыбнулся. Улыбка осветила его утомленное, большеносое, небритое лицо. Оно сразу стало каким-то домашним. По глазам хирурга я понял — он говорит правду, а не святую ложь, которой врачи часто помогают пациентам сохранять силу духа.
Вдруг дверь-полотнище в перевязочную распахнулась и в нее стремительно вошел Вотчал, бросил взгляд на Васильева — тот кивнул.
— Дорогой мой! Ну как себя чувствуем? Молодцом? — подходя, заговорил он непривычно быстро и, показалось мне, обеспокоенно.
— Доктор говорит — черепушка выдержала.
— Ну и отлично. Тут в соседней палатке по моей специальности лежат. Заехал к ним. Слышу, говорят — ночью привезли политотдельца с ранением в голову, а утром он погиб. Оказывается, не вы. Сапер с переправы. Бедняга! А сейчас ложитесь и лежите смирно. Все будет хорошо. Еще походим с вами. А сейчас до свидания, дорогой. Надо еще к своим желудочникам. На днях заеду.
В перевязочную ввели раненного в руку, моего соседа.
— До свидания, Борис Евгеньевич! Спасибо, что навестили.
Снова Вотчал приехал в госпиталь примерно через неделю. Я уже ходил, чувствовал себя почти совсем здоровым. Мы пошли в лес. Утром был морозец. Опавшие листья хрустели и тихо звенели под ногами. Холодный, чистый воздух немного кружил голову. На скатах палаток лежал иней.