Еще щелкали одинокие выстрелы на дальней окраине Осии, там, где к деревне вплотную подступил лес, когда к ней подошел наступавший с левого фланга другой батальон. Над Осией стелился дым — несколько изб горело. Надрывно ржала раненая лошадь. В начале единственной улицы деревни, в траншее, обшитой тесом, валялось несколько трупов в серо-зеленых шинелях, патронные ящики, автоматы.
У колодца пулеметный расчет возился около своего «станкача» — сержант заливал в его кожух воду. Это были бойцы батальона, освободившего Осию.
— Молодцы, ребята! — крикнул им комбат, подбегая.
Один из них махнул рукой.
— Чем недоволен? Фрицев-то гоним!
Сержант-пулеметчик поднял на нас красные от недосыпания и напряжения глаза и сказал:
— Всем доволен, товарищи командиры. Вот только… Федю нашего убило.
…Федор Харченко лежал недалеко от баньки, где была его последняя огневая позиция. Он был прикрыт своим полушубком, запятнанным темной кровью. Снежная пыль уже не таяла на его лице и ладони откинутой руки. Мы сняли ушанки и с минуту постояли над его телом. Стрельба на дальней окраине Осии прекратилась, и совсем стало тихо. Лишь потрескивал, посвистывал огонь, пожиравший ближайшую хату…
Федора Харченко похоронили там, где он погиб, в лесах за Волховом, в деревне со странным именем Осия. А после Победы прах Героя Советского Союза (это звание ему было присвоено посмертно) Федора Харченко перенесли в Новгород, и он покоится в Детинце на площади, недалеко от восстановленного памятника Тысячелетия России. Я побывал там через тридцать пять лет. У старого мемориала — клумбы с цветами и пионерский пост несет вахту славы…
Участники Великой Отечественной войны часто вспоминают ее трудные годы. Пережитое: ужас первых артиллерийских обстрелов и бомбежек и туманящую, захватывающую дух радость побед пусть хоть и в маленьких, «местного значения», боях; душевные беседы у костров в ночи и в землянках, трепетно освещенных коптилкой нз гильзы; горькую грусть при злой и обычной вести — убит или тяжело ранен такой-то, хорошо знакомый товарищ по фронту или же родной человек…
Но среди таких воспоминаний у каждого из нас есть особенные, самые-самые тревожащие душу. Они возвращаются к нам чаще других и нередко связываются как-то с событиями и переживаниями последующих лет жизни.
В моих воспоминаниях о войне особое место занимает Федор Харченко, парень из северного города Котласа, комсорг батальона, знаменитый снайпер нашей 59-й армии и, может быть, останься он в живых, художник…
Перед моими глазами нередко вставала затуманенная вечерней морозной дымкой площадь перед Софийским собором в древнем русском Новгороде, разбросанные по снегу части памятника Тысячелетия России, простой блокнот и плоский штабной карандаш в огрубевших пальцах молодого солдата, его рисунки и среди них око с фрески Спас-Нередицы.
С годами образ Харченко приобрел в моих воспоминаниях какое-то иное качество, что ли.
Однажды я бродил по развалинам древнегреческой колонии Истрия, что недалеко от современного города Констанца и курорта Мамайя в Румынии. Был теплый летний день. С холмов открывался широкий вид на озеро, поросшее камышом, и стаи пеликанов. Далее голубело Черное море.
От Истрии остались лишь полузасыпанные прахом веков, бесформенные руины. Ямы и траншеи археологических раскопов пятнали склоны холмов, поросших полынью и чабрецом.
Я подошел к одному из раскопов, и у меня под ногами захрустели глиняные черепки. На некоторых из них можно было даже различить следы глазури и орнамента. И тогда вдруг передо мной необычайно ярко из глубин памяти всплыли развалины Спас-Нередицы, фигуры Федора Харченко и того неизвестного, которого он называл «Матвеич». Я снова увидел, как бережно они подбирали припорошенные снегом и пылью обломки фресок и несли в нишу полуобвалившейся стены древнего храма. И даже услышал, как кирпичная крошка и обломки внутренней его облицовки хрустят под подошвами их закалевших валенок.
…Я вижу в покрасневших пальцах солдата осколок фрески, с которой на меня глядит суровое око. Может быть, пророка Давида. Может быть, одного из грешников фрески Страшного суда со стен Спас-Нередицы, уже после войны увиденных мной на репродукции…
В тишине просторов над руинами Истрии это видение приобрело какое-то символическое значение. Вот они — воины нового исторического типа. Только что они убивали, да, убивали тех, кто пришел незванно на их землю! А сейчас под грохот близких разрывов снарядов, прислонив к заледеневшим руинам винтовки, пытаются спасти то, что является общим культурным достоянием человечества.
Их мысли, их душа — в будущем, мирном, счастливом, красивом… Своей земли. Всей земли…
ПРОЧНЫЕ ЛЮДИ
У ПЕРЕПРАВЫ
На Волхове-реке, в полсотне километров к северу от Новгорода, стоят в окружении полуторастолетних лип с десяток тяжелых кирпичных корпусов. Вид у них казарменный, мрачноватый, и выстроились они в строгом порядке, «по ранжиру». Это и есть бывшие казармы одного из военных поселений, созданных усилиями графа Аракчеева.
Называется теперь это место Селищи. В первые годы войны оно было близким тылом линии фронта. Наша оборона от Ильмень-озера шла по Волхову на север, до его впадения в Ладогу. Но в некоторых местах на левом берегу стремительно несущей свои воды реки у нас были небольшие плацдармы. Самый крупный из них, километров на двадцать в ширину и восемь в глубину, до селения Спасская Полисть, располагался за Селищами. Напротив них на нашем участке фронта была единственная переправа через Волхов — мост на понтонах.
Однажды с фотокорреспондентом Виктором Чемко мы шли к ней через Селищи.
Стоял тихий, серенький летний день. На передовой тоже было тихо. Лишь изредка с окраин плацдарма доносились короткие очереди «шмайсеров» и постукивание наших «максимов». Липы только что отцвели, и заросшие травой аллеи поселка покрылись опавшими невзрачными желтыми цветками. То там, то здесь валялись срезанные осколками ветви деревьев. На некоторых листья еще не увяли. Дома-казармы зияли проемами выбитых окон и пробоинами от прямых попаданий тяжелых снарядов. На многих строениях были разворочены крыши, обрушились углы… Но везде в поселке шла жизнь. У одного из домов, где в подвале находился «перевалочный» медпункт, грузили на полуторку раненых. Неподалеку дымила походная кухня. Далее несколько солдат тянули кабель связи. А в начале спуска к Волхову, к переправе, стояла группа офицеров, оживленно что-то обсуждавших.
— Какое-то начальство, — сказал Чемко, вглядываясь. — Наверное, приехало проверить, как переправа. Вчера ее, знаешь, разбомбили. — Чемко всегда был отлично осведомлен о том, что происходило на нашем участке фронта, наверное потому, что знали и любили его в частях и в штарме. — Вчера, пользуясь ясной погодой, фрицы много летали. Сегодня, пожалуй, не появятся, облака низкие, — продолжал он. — Понтоны уже навели, пройдем спокойно…
— Смотри, тезка, сглазишь, — сказал я.
Со стороны тыла послышался шум моторов, и в Селищи стала втягиваться небольшая колонна трехтонок, груженных снарядами.
Мы подошли ближе к группе офицеров.
— Вон Лебедев, — указал мне Чемко на невысокого человека в ладном кителе. Он стоял в некотором отдалении от других офицеров около придорожного дерева и беседовал с начальником переправы — майором.
Да, там стоял Петр Семенович Лебедев, «второй человек» после командующего, член Военного совета нашей 59-й армии. Я мало встречался с ним до этого, хотя он часто появлялся в политотделе и редакции газеты «На разгром врага», где я служил. Впечатление о нем у меня сложилось неопределенное. Казался он человеком суховатым, замкнутым. Впрочем, большое начальство, на войне в особенности, всегда почти «держит дистанцию» по отношению к подчиненным. В частях его побаивались и любили за прямоту. Каков Лебедев на самом деле, мне было неясно.
Чемко потянул меня «в обход» начальства, бормоча:
— Сейчас ни он нам, ни мы ему не нужны. Давай, давай ходом по тропке, направо.
В этот момент все и началось…
На западе, в стороне Спасской Полисти, негромко громыхнуло, и сейчас же тишину в Селищах прорезал тонкий свист, а затем, шагах в ста от нас, раз за разом, почти слитно — трах-трах-трах-трах — разорвалось четыре снаряда. Заверещали, защелкали осколки по деревьям и стене ближайшего дома. Ударила воздушная волна. Я услышал, прежде чем плюхнулся на землю, приказание Лебедева: «Ложись!», а затем другое: «Машины рассредоточить».
— Правильно, ложись, тезка, — спокойно сказал Чемко, как-то аккуратно укладывая свое длинное тело в ложбинку. — Сейчас еще сыпанет…
И действительно, снова в отдалении громыхнуло. Теперь «пачка» снарядов ударила по дороге, ближе к переправе, тоже не очень далеко от нас.
Всякое бывало на войне… При бомбежке, в перестрелках на передовой, во время обороны, когда та и другая стороны зарыты в землю, в атаке, когда плохо себя помнишь, страх, конечно, наваливался, мутил рассудок. Тот, кто говорит: «Я совсем не боялся в бою», — врет. Все в той или иной степени испытывают страх под огнем. Но, пожалуй, лишь раза два я испугался по-настоящему сильно. Первый — в тот раз, у переправы в Селищах. Потом, вспоминая об этом со стыдом, думал — потому испугался, что внезапно начался артналет, ворвался он неожиданно в тихую, «тыловую» обстановку. И еще потому, что сразу мелькнула мысль — дорога к переправе, спуск и сама переправа наверняка хорошо пристреляны фашистами.
Когда я плюхнулся на землю у дороги к переправе, у меня захватило дух и противная неуемная дрожь свела мышцы ног. Наверное, я сучил ногами, распростершись на твердом, сухом склоне. Во всяком случае, Чемко в очередную паузу между залпами подтянулся ко мне, ткнул меня кулаком в бок.
— Не мандражи! Лучше поглядывай по сторонам… Посмотри, он — стоит!
И я заставил себя, по правде еле заставил, оторвать голову, будто привязанную к земле, и поглядеть вокруг. Селищи вымерли. Никакого движения. Красная кирпичная пыль клубится у стены ближайшего дома-казармы. Крутятся в воздухе отдельные листочки. А Лебедев стоит, привалившись спиной к толстому стволу липы. Минут через десять — пятнадцать (кто считал?) наши дивизионные батареи ударили с плацдарма по вражеским, ведущим артналет. Дал залп и дивизион дальнобойных гаубиц, расположившийся в леске за Селищами. Тяжелые снаряды зловеще прошумели над нами. И вражеские батареи вскоре замолкли. Чемко вскочил, отряхнул гимнастерку и брюки.
— Ну, давай, давай ходом! Переправа цела, и, кажется, перебранка «богов войны» не принесла потерь. Ходом, тезка, ходом…
Мы быстро пошли по склону… Нет, все же потери были. Около дороги, на спуске, лежала перевернутая повозка и около нее двое. Один солдат без движения, другой махал рукой и стонал. К нему уже бежали санитары. И лошадь еще была убита. Осколок раскроил ей брюхо.
На том берегу Волхова широкие луга, окаймленные лесом.
— Пойдем напрямик, как галки летают. Тебе в хозяйство Иванова, мне подальше, но по пути, — сказал Чемко, когда мы пробежали по понтонам.
«Как галки летают» было его любимое выражение. Охотник, любитель природы и путешествий, он отлично умел ориентироваться на любой местности. В его походах фотокорреспондента на передовую это умение служило хорошую службу. Впрочем, однажды, уже осенью, мы с ним вот так же пошли напрямик через большую болотину с клюквой, еще очень кислой, незрелой, «как галки летают», а когда выбрались на опушку, нас встретили артиллеристы замаскированной в кустах батареи с ужасом и удивлением в глазах.
— Как же это вы прошли? Болото это плотно заминировано!
Шагая через не кошенный второй год разнотравный луг, — казалось, я никогда до того не видел столько цветов, — мы долго молчали. У леса Чемко остановился, снял пилотку, обнажив незагоревший лоб, стриженую, чуть седеющую голову. Наискось ее пересекал белый рубец от тяжкой раны. Получил он ее в атаке, идя с батальоном где-то в болотах под Синявином, на севере Волховского фронта.
— Тепло и даже жарко, — сказал Чемко, сощурив карие глаза, и непонятно было, доволен он этим обстоятельством или сетует. — Оглянись, тезка, — вон те машины со снарядами пошли по переправе.
Я обернулся. По понтонам, уже на середине реки двигалась трехтонка. Другая спускалась по косогору. А под деревьями, у начала склона, можно было различить группу, вероятно, тех же офицеров, которые были с Лебедевым. Чемко кивнул в их сторону:
— Прочный человек этот генерал Лебедев.
РАССКАЗЫ ВИКТОРА ЧЕМКО
Виктор любил рассказывать байки о своих «приключениях», обычно охотничьих и рыбацких. В дни затишья на фронте, по вечерам, он варил себе крепчайший чай — на костерке или печурке в землянке. Заваривал в солидную свою жестяную кружку по крайней мере треть пачки. Солил чай несколькими крупинками и, отхрустывая крепкими зубами малые толики от кусочка сахару, с наслаждением тянул терпкую, почти черную жидкость. Вот в такие минуты он рассуждал о жизни, о войне, а если просили, иногда же и по собственной инициативе начинал: «Хочешь — верь, хочешь — нет, но случилось это тогда-то…»
Любой аудитории рассказывал… Солдатам на передовой, дымившим самокрутками так, что в землянке трудно становилось дышать, офицерам в штабном блиндаже или избушке политотдела. Очень жаль, что не записал я все эти рассказы. Однако некоторые запомнились…
— …В то время, — обычно начинал Виктор Чемко свою байку, — я был на мели. В кармане трешка, и никаких поступлений в бюджет в ближайшее время. Но если умеешь соображать… Всем советую соображать, дорогие товарищи! Нет безвыходных положении! Так вот, я проанализировал ситуацию, пошел в лавочку, купил на полтинник две пачки нюхательного табачку. Потом отправился на базар, взял там в рюкзак морковки, сколько в него влезло, а на оставшиеся деньги папирос «Беломор», хлебца и билет… до станции… Тютюха… Нет, здесь уж извините, точно название места не назову. Охотничья тайна!
Конечно, оделся потеплее, дело-то было в начале зимы. Только снег выпал, а морозцы стояли крепкие. И поехал, и приехал на ту станцию после полудня, и сразу в леса. Прошел километров десять, в глушь… Там заброшенный хуторок нашелся. Дед в нем, сивый и хромой, жил, сено сторожил…
«Так и так, говорю, дед… Нет ли у тебя кирпичей ненужных и санок ручных на одну ночь?»
Дед подивился: зачем это человеку пришлому кирпичи и санки? Однако я его папироской угостил и уговорил. Привел он меня в сарай — бери вот санки, воду он на них возил от ручья, — а там кирпичи: печь починяли — остались. Поблагодарил, сказал: «Вернусь к утру, отдам…»
Нагрузил я в санки кирпичей штук двадцать и пошел, как галки летают, напрямик, к полянам в лесу. Уж свечерело, спешил я, хоть и ночь должна была быть лунной. Дотемна надо было задуманное совершить. Снег еще неглубокий, идти нетрудно, а все же торопился и упарился. На полянах, где сенокосы и выпасы, а где и жнивье, и зеленя, стал класть кирпичики, посыпал их нюхательным табачком, сильный он попался, чихал, а рядом морковка… И дальше шел, и снова кирпичик с табачком и рядом морковку. И так далее… Наконец положил последний. Отошел немного и в ложке логово себе приготовил на ночь. Еловых лап наломал и разложил. Бересты немного содрал и костерок запалил. Чайку-то надо было попить и хлебца пожевать. Чай-то у меня всегда есть, запас на любой черный день. Ну что ж, попил, пожевал, подремал, а как забрезжил рассвет, встал и пошел… зайцев собирать!
В этом месте рассказа слушатели всегда оживлялись:
— Вот дает! Каких это еще зайцев… ха-ха-ха!
А Виктор серьезно, строго:
— Не сообразили? А соображать надо, я же вам напомнил о том, братья славяне… Да, пошел именно зайцев и именно собирать! Косые ведь до морковки невозможно охочи. Чуют ее издалека. Вот подбежит заяц к моей морковке, понюхает. Всякий зверь обязательно понюхает съестное, прежде чем цапнуть. А табачок нюхательный ему в нос. Ну конечно, чихнет косой — и головой о кирпич… Цок — и готово! Штук пятнадцать зайцев тогда я добыл. Приволок на хутор к деду. Он удивился. Не меньше вашего! Ободрал я добычу. Тушки в сельпо сдал — более полсотни получил, а шкурки в «Заготохоту». Кроме четырех. Две деду подарил на шапку, две себе оставил, тоже треух потом сшил… Не верите? Заходите ко мне в гости, милости прошу. Будете в Москве — улица Горького, 19. Он, этот треух, ждет меня дома. Посмотрите, убедитесь…»
Рассказ об охоте на зайцев Чемко любил сам, и слушателям он нравился. Виктор повторял его часто. Я слышал эту байку, например, раз пять. И еще один свой рассказ он любил и повторял. Про щук.
— Рыбачил я однажды на чудесной реке в Вологодской области. Река широкая, чистая, рыбная. Наловил на кружки в заводи крупных щук, килограмм по четыре-пять каждая, и, чтобы не уснули они, не померли раньше времени, нанизал, пропустив под жабры, на прочную бечевку. Таким путем связкой в воде за своей надувной лодкой и приволок щук к пристани поселка, ну, скажем… Петухи. И тут узнаю, пароходик, что причаливает здесь раз в двое суток, раньше времени заходил сюда и уже фьюить — ушел… Ну что тут делать?! Двое суток прождать в поселочке, конечно, можно. А улов? Пропадет! Стал я соображать, — напомню, что надо соображать всегда! Сижу на мостках пристани, смотрю на воду текучую и прикидываю. Как бы добраться до большой пристани в Н-ске, куда железная дорога подходит? Нет, нет, названия ее не скажу — рыбацкая тайна. Так вот рассуждаю сам с собой. На лодчонке плавиться? Целый день с гаком пройдет. Да и умаешься на гребях. Пешком пойти, как галки летают? Тоже, пожалуй, суток не хватит. Положение, сами понимаете, неприятное. Подумал — что ж делать, выпущу моих щук на волю. Денек поскучаю с девчатами, ежели они здесь есть, а потом еще половлю. Встал, подошел к лодчонке, подтянул бечевку — кукан со связкой щук, чтобы, значит, рыбку освободить. И тут сообразил! Придумал, как надо действовать. Сбегал в поселок. Купил за рупь серебряный, как сейчас помню, сыромятный ремень. Разрезал его на тонкие ленточки и изготовил шлейки наподобие тех, которые малышам надевают, когда их учат ступать по земле поперву… Для чего шлейки, спрашиваете? А слушайте дальше. Для щук же! Ну, сообразил я тогда, на каждую рыбину вместо хомута шлейку из ремешка надеть и запрячь, одним словом, своих щук! Да не смейтесь! Все получилось в лучшем виде. Пятерка самых крупных потащила лодку, аж вода за кормой бурлила, аж ветер посвистывал в ушах. Куда потащила? Да куда мне нужно было. Соображать надо! Я ведь управлял ими дрючком, как оленями хореем управляют на Севере. Небось слыхали? То-то… А вы — смеяться!
А конец истории случился такой. Часа за четыре довезли меня с ветерком мои кони-рыбы до пристани в Н-ске. Вышел я на берег, выволок свою лодку, выпустил из нее дух, сложил в рюкзак и подхожу к воде забрать щук. Смотрю через воду прозрачную — лежат они на дне, еле жабрами шевелят. Умаялись с непривычки! У двух же, коренниками они плыли, на глазах — знаете, какие у щук глазищи, — слезы сверкают… Ну вот, опять вы смеетесь! Да попробуйте запрягите щук! Покатайтесь! Что будет, сами увидите… Жалко мне стало рыбу, отпустил я щук на волю, потом закинул рюкзак за спину и пошел на станцию… Да, забыл сказать, три штуки от улова все же себе оставил. На именины к другу обещал ведь рыбки привезти…
И еще третий рассказ Виктора Чемко запомнился мне очень хорошо, рассказ о том, как он…
Начинал эту байку Чемко есенинскими строчками:
— «Никогда я не был на Босфоре, ты меня не спрашивай о нем…» — И продолжал так: — Итак, на Босфоре я не был, там турки, русских они не любят. А на Уссури был. Речка та пошире Босфора! Только мутноватая. Поэтому если о глазах девушки говорить словами Есенина, надо так: «Я в глазах твоих увидел кофе…» А кофе тоже, к слову сказать, я люблю, но больше все же чаек…
Так вот, говорили мне, что на Уссури очень добычливо ловить крупную рыбу на спиннинг. Снасть такая у меня была, снасть отличная, прочная. И вот однажды отправился я на рыбалку. Захватил кое-какой провизии, топорик, чтобы сучьев нарубить, чайку согреть, и к вечерней зорьке добрался до отличного места. Как сейчас помню. Берег обрывистый, на нем лес вековой, а у самой кромки воды песчаная чистая полоска. Здесь — затишье… А в реке — глубина, под крутыми берегами всегда глубина. Стал я кидать спиннинг. Раз, другой, третий забросил. Ничего не попадается! Дай, думаю, подожду немножко, солнце садиться станет, будет клев… Сижу на песочке, любуюсь природой, раздольем. И вдруг… Все на охоте и на рыбалке случается вдруг! Вижу… Мать честная! На гладкой вечерней воде отражается берег, обрез его, что за моей спиной. Кустики, цветочки… А меж ними… голова тигра! Немножко видны еще его плечи и хвост. Глаза прищурены. Желтые, блестят! Может, от заката? Ну, подумал, конец тебе, тут, на дальней реке, Виктор Чемко. Сейчас прыгнет… Топорик какое оружие?
В этом месте рассказчик делал паузу. Прикладывался к кружке с чаем или закуривал. Заставлял слушателей «переживать».
— В таком пиковом положении, — продолжал он, — что придумаешь, как спастись? Кто-нибудь сообразил? А ну, высказывайтесь!
— В воду броситься и уплыть, — обязательно говорил кто-нибудь из слушателей.
— Не пойдет… Во-первых, река Уссури быстрая, глубокая. Во-вторых, раз уж тигр на тебя нацелился, побежит он себе по бережку и сцапает, когда будешь вылезать. Еще есть желающие выступить? Нет?.. В общем, вы не сообразили. А я скумекал, как быть… Я потихоньку спиннинг подмотал, чтоб груз с крючком повис у конца удилища, и жду. Внимательно наблюдаю за тигром, глаз с него не спускаю. Жду и думаю: поскорей бы он прыгнул! Да, именно так, честно говорю, думал… В конце концов взвился он в воздух, и тут же, в то же мгновение, я его тройником спиннинга в полете зацепил и сильно рванул снасть в сторону и в направлении реки. Целился в заднюю часть, потом оказалось — зацепил за хвост. Сами понимаете, когда тело в воздухе, небольшой толчок ему нужен, чтобы изменилось направление его движения. Так и с тигром получилось. Пролетел он чуть в стороне слева надо мной и плюхнулся в воду! — В этом месте Чемко опять делал паузу, и кто-нибудь обязательно с сомнением спрашивал, как это удалось ему поймать на крючок зверюгу. Чемко снисходительно улыбался и отвечал насмешливо:
— Это вам не с бабой возиться, уметь надо снасть бросать! К тому же тройник вместо обычного крючка у моего спиннинга был. В три раза больше шансов зацепить. Так вот, продолжаю… Течением отнесло тигра немного от берега, всегда под кручей оно такое… Но он быстро повернулся. И ко мне… Вот теперь-то и нужно было полностью проявить уменье. Как только тигр подплывал метра на три, я спиннинг подкручивал, тянул его за хвост, и его в воде разворачивало головой от берега… Упрямый зверь попался. Снова и снова поворачивал к берегу, лапами бил, брызги летели, хотел до меня досягнуть, а вылезти на песочек я ему все не давал. Кончилась история тем, что сдался тигр от усталости да и водички, видимо, нахлебался. Только вижу, уже не может он больше плыть к берегу, течением его сносит… Выдержал я его еще с минуту-две в «ванне», потом подтянул задом, отцепил крючок от хвоста — и ходу… А он так и остался на песочке сохнуть и переживать… Почему не утопил его совсем? Да ты, паря, в уме? Тигры звери редкие, за убийство штраф, дело накладное. К тому же лето было, шкура плохая у него была, линючая…
«УСАТЫЙ» ПОЛК
Один из полков Н-ской дивизии в течение нескольких дней успешно отражал попытки немцев прорвать линию нашей обороны на плацдарме севернее Спасской Полисти, а потом провел удачную разведку боем. Такие «местного значения» военные действия не отражались в сводках Совинформбюро. Однако часто бывали они кровопролитны. Полк же этот под командованием полковника Кузнецова понес на удивление незначительные потери. В чем тут дело? Этот вопрос заинтересовал не только оперативный отдел штарма, но и политотдел, и редакцию нашей армейской газеты «На разгром врага».
— Поезжайте к Кузнецову, поговорите с ним, с офицерами и солдатами — потом расскажете, как они воевали, напишете в газету об опыте политико-воспитательной работы, — сказали мне в политотделе.
«Поезжайте» — значило: надо подсесть в попутную машину и проехать всего-то три-четыре километра от леска, где мы жили в землянках, до Селищ, а далее добираться пешком. Погода была хорошая, раннеосенний свежий денек. На полях серебро паутины. Березы и липы в золотом убранстве. Я пошел от нашего «поселка» пешком. Без тревог миновал переправу и по той же примерно дорожке, где мы проходили с Чемко летом, через луга, направился к расположению тылов дивизии. Накануне нам сообщили, что полк Кузнецова вывели на отдых в «тыл» и он дислоцируется километрах в четырех от передовой.
Без труда я добрел до него. Полк занял длинный овраг, заросший кустарником. За ним начинался лес — до самой передовой. Сразу бросилась в глаза отличная маскировка. Лишь по легким дымкам при подходе к оврагу можно было предположить, что он «заселен». Батальоны успели закопаться — вырыли землянки на обратном склоне оврага и хорошо прикрыли их ветками и травой. Там, где дорога скатывалась вниз, меня остановил дозор и проверил документы. Старший в дозоре, сержант, пожилой солдат, и совсем еще молодой его напарник, оба были усатыми. И далее, проходя по расположению полка, я обратил внимание на то, что почти все встречавшиеся офицеры и солдаты носили усы. У некоторых они были великолепными, ухоженными, у других только отрастали.
Полковник Кузнецов, плотный крепыш лет за пятьдесят, тоже обладал этим мужским украшением! Встретил он меня радушно и сразу потянул в землянку-блиндаж из двух крошечных комнаток. Передняя была меблирована столиком и тремя стульями, во второй за занавеской стоял топчан.
— Чаю, быстро! — приказал Кузнецов связному и предложил располагаться как дома.
Я стал расспрашивать его об интересующих меня вещах. Он отвечал охотно, называл отличившихся в бою солдат и офицеров, давал им короткие и яркие характеристики.
— Пулеметчик, сержант Трифонов. Второй взвод второй роты третьего батальона. Парень настырный. Взял своим упорством. Совсем не знал «максима». Овладел за неделю. Отлично овладел и показал себя, когда фрицы полезли. Они подползли, несмотря на потери, на несколько метров. Он продолжал бить по ним. Не доползли.
За беседой мы незаметно выпили целый чайник, и я уже собирался попросить его разрешения пройти по батальонам и встретиться с людьми, о которых он рассказывал, как вдруг послышался слитный топот шагающих в ногу солдат и грянула старая-престарая походная песня: «Канареечка жалобно поет!..» Пел ее проходящий по дну оврага взвод, пел слаженно, лихо, с присвистыванием.
Кузнецов широко улыбнулся и, не скрывая гордости, сказал, что в его полку во всех подразделениях разучивают старые солдатские песни.
— Новых-то маловато, — добавил он. — А русские самобытные, походные превосходно ложатся на ногу. Ритмика у них, понимаете, выработана чуть ли не веками!
И только прошел взвод, как послышался конский топот, затих у входа в землянку, и вбежавший солдат доложил, что прибыло большое начальство.
Кузнецов вышел встретить. Через минуту он вернулся, пропуская вперед члена Военного совета генерал-майора Лебедева. Лебедев был чем-то недоволен, и это недовольство выразилось в первых же сказанных им словах.
— Устроились, полковник, неплохо! Точно зимовать здесь собрались. Стульчики, занавесочки… — оглядывая землянку, произнес он своим суховатым голосом, характерно отчетливо выговаривая каждое слово.
— Я и на передовой так устраиваюсь, — не смущаясь ответил Кузнецов, — и все командиры у меня так…
Лебедев протянул мне руку.
— Доброе здоровье, капитан, — И, увидев, что я шагнул к выходу, добавил: — Вы можете остаться. Прошу садиться. — И сам опустился на стул. — Что это у тебя, полковник, весь полк усатым стал? — продолжал он, обращаясь к Кузнецову. — Усатый полк! Моду новую ввести хочешь в Советской Армии? И еще — песни у тебя поют дореволюционные. «Канареечку», видите ли. И другие, видимо… «Наши жены — ружья заряжены..»? Верно?
— Верно. И другие, Петр Семенович, — улыбнувшись, ответил Кузнецов. — Не могу согласиться, что это плохо! Солдат должен быть бравым!
Лебедев побарабанил пальцами по столу и тоже улыбнулся.
— А пожалуй, ты прав, полковник. Бравым должен быть солдат! Только бравость эта у нас в армии не самоцель. Верно?
Ординарец снова принес чайник, и Кузнецов налил генералу в стакан крепкого, как деготь, чаю и придвинул блюдечко с наколотым рафинадом. Лебедев отхлебнул глоток, захрустел сахаром, что-то обдумывая. Кузнецов тоже стал молча пить чай.
…В тот день, когда мы с Чемко попали под артналет на переправе, он коротко рассказал мне биографию Лебедева. Я уже упоминал: Виктор «знал все» на нашем участке фронта! Член Военного совета начинал свой армейский путь еще в гражданскую войну — простым красноармейцем, конником. С тех пор стал профессиональным военным, политработником. В тридцатые годы учился в Военно-политической академии. Еще до Отечественной снова понюхал пороху — комиссаром дивизии воевал на Халхин-Голе.
Теперь ему было уже около пятидесяти. Но выглядел он моложе. Невысокого роста, ладный, всегда чисто выбритый, подтянутый, на первый взгляд Лебедев производил впечатление замкнутого, сухого человека. Это впечатление укреплялось, когда он разговаривал по делам службы, отрывисто требовал от командира любого ранга ясных, коротких ответов на свои вопросы, поглядывая на собеседника острым взглядом.
«Недобрый человек он, «службист», — решил и я, после того как несколько раз стал свидетелем таких разговоров. В то же время что-то тянуло меня к нему, особенно когда пришлось убедиться в его храбрости тогда, на переправе.
— Вот почему я посетил тебя, полковник, — наконец заговорил Лебедев. — Ты отличный командир. Предлагали дивизию — отказался. Верно?
— Мне и в полку хорошо, — пробормотал Кузнецов.
— Я знаю, человек ты упрямый, но, повторю, воюешь хорошо. Благодарю от имени Военного совета армии.
Кузнецов порывисто встал, даже стукнулся головой о бревенчатый потолок землянки.
— Прошу сидеть… Разговор будет не об успехах, а о недостатках. Пусть и капитан послушает. Личных — полковника Кузнецова. Потому что чем выше командир, тем его личные недостатки больше сказываются на службе. Верно?
Кузнецов насупился, но кивнул в знак согласия.
— Мы знаем, — продолжал Лебедев, — что практика боевых действий полка показывает, повторю: полковник Кузнецов командир отличный. Умеет ставить боевые задачи и готовить к их решению личный состав, офицеров и солдат. Солдат в особенности. Боевая выучка у тебя поставлена хорошо. В чем же твой недостаток? А в том, что есть у Кузнецова недооценка политической работы с этим личным составом. Оговорюсь — есть не только в твоем полку. В армии и другие отличные командиры соединений и частей воюют как надо, а душой солдата мало заинтересованы. Успех у вас, у таких, рождается за счет опыта, умения, воинских знаний, таланта, дисциплины, требовательности… Все это необходимые качества для хорошего командира. Во всякой любой армии. В нашей же Красной Армии этого мало. Верно?
— Я с солдатами живу ладно, — сказал Кузнецов.
— Тоже знаем… Должен сказать, что с ходу мне не понравилась мода в полку на лихие усы. И то, что встретил меня твой взвод «Канареечкой»! Потом понял: внешние признаки бравости тоже важны для солдатского духа, тоже важны для солдатской души. Но для нее они нужны наряду с заботой о пище, о хорошей землянке, чистом окопе, о нужнике, наконец! Суворов Александр Васильевич так учил. Давно уже. Однако все же, повторяю, мало этого для нашей Красной Армии. Почему у тебя в полку ни разу за полгода не проводились лекции и беседы о положении на фронтах и в тылу? Почему не вызывали наших артистов из армейского ДК? Почему мало приняли в партию лучших воинов?.. Подожди. Потом скажешь. Я сам сначала отвечу на все эти вопросы: потому, что полковник Кузнецов не придает нужного значения политико-воспитательной работе, а следовательно, не все делает, чтобы укрепить душу солдата! Трудно ему, солдату. Так ты не только научи его умно воевать, чтоб врага бить, а самому живу остаться, и не только бравым его воспитай и смелым и чтоб друг за друга горой, а еще помоги его душе. О чем он думает? О доме, о жене, детях, братьях, которые в Сибири, на Волге или в Узбекистане пашут или около станков по пятнадцать — двадцать часов стоят… О смерти думают солдаты. Все они, конечно, понимают, за что воюют. Советские они люди. Так пусть же знают, как наша партия и правительство готовят победу, главное — готовят победу! Надо им рассказать об этом. Перелом в войне наступил. В Сталинграде крепко побили врага. На Курской дуге тоже. Гоним уже фашистских захватчиков. Живым словом об этом надо говорить с солдатом. Одновременно — о подвигах в тылу, где его родные. И посмеяться надо дать солдату, и посмотреть на веселую пляску. Для того ДК работает… А лучших товарищей обязательно надо принимать в партию нашу родную. Высшая это награда для них будет. Верно, солдат?
Лебедев говорил, а Кузнецов, хмурый поначалу, веселел, обретал свое обычное выражение на лице, спокойное, хитроватое и добродушное.
— Верно, товарищ генерал, Петр Семенович, — сказал он, когда Лебедев замолчал, закончив «проработку» своим обычным полуутверждением-полувопросом: «Верно?» — Положение исправлю коренным образом. Даю слово. — И добавил тихо, словно смущаясь: — Я ведь, Петр Семенович, люблю солдата очень…
Лебедев тепло поглядел на него. Хлопнул ладонью по большой руке полковника и тоже вполголоса, совсем не «по-военному», произнес:
— Эх, старый солдат, старый солдат… Думаешь, вот приехал член Военного совета, распушил потому, что надо ему по должности? Нет, дорогой мой товарищ. Потому, что я тоже очень люблю солдат! Люди-то наши, советские — особенные…
И столько теплоты было в голосе этого суховатого на первый взгляд человека, что я понял — за его обликом и обычным поведением скрыта добрая и понимающая жизнь душа настоящего коммуниста и что, наверное, она-то дает ему «прочность», как сказал Виктор Чемко.
ЭРЕНФОРСТ
Старый запущенный парк, еще по-зимнему голый и мрачный, обнимает широкую поляну. На самом возвышенном месте ее, почти на середине, стоит трехэтажный бело-зеленый дворец Эренфорст. Стены его белые, наличники окон, крыша, наддверные навесы зеленые. Это дворец герцогов Гогенлоэ, второй по знатности династии после Гогенцоллернов, дававшей Германии кайзеров.
Снег уже подтаивает у фасада дворца, обращенного к югу. Уже появились скворцы, хотя стоит февраль — зимний месяц. Что ж, климат Центральной Европы помягче западнороссийского, например новгородского.
Далеко-далеко отсюда Волхов-река… Прошли всего год и один месяц с тех пор, как наша 59-я армия, освободив Новгород, оставила берега былинной реки и Ильмень-озера… За это время прошли мы с боями, отрезая отступавших от Ленинграда фашистских захватчиков, на Батецкую и Лугу. Потом воевали под Нарвой и на Выборгском направлении. Когда же Финляндия капитулировала, наша армия была переброшена на Первый Украинский фронт и с Сандомирского плацдарма на Висле начала наступление на запад. Стремительным обходным маневром освободила древнюю столицу Польши — Краков — и пошла дальше, освобождать польские земли, в свое время захваченные германцами, — большой промышленный район Верхнюю Силезию, Катовицы и другие города.
И вот штаб армии размещается теперь в Эренфорсте. Всего в пятнадцати километрах отсюда река Одер, там линия обороны войск гитлеровского рейха. Пожалуй, последняя линия обороны разгромленной Советской Армией его могучей военной машины. Все наши фронты нацелены на «логово врага», так называли мы Берлин и его окрестности, готовятся к решающему, последнему рывку, последнему удару.
Готовится и наша 59-я армия…
…Прекрасный дворец Гогенлоэ Эренфорст только снаружи красив и импозантен. Внутри его сильно загадили стоявшие тут немецкий штаб противовоздушной обороны района и еще какие-то части. Мне почему-то вспомнилось, что вот так же загажены были митрополичьи покои, Дом приказов и храм Софии в Новгороде. Выгребая мусор, отмывая полы, подправляя поломанную мебель, бойцы хозяйственного взвода ругали на чем свет стоит «квартирантов» дворца:
— Ну и культурные же люди, так их растак, эти фрицы! Где живут, там и…
В штарме и его отделах работа идет круглые сутки. Настроение у всех приподнятое. Наконец-то видится, близко видится конец тяжкой войны! В стрелковых и танковых дивизиях, артиллерийских частях, выдвинутых к Одеру и расположившихся в лесах и фольварках по правобережью, тоже всеобщее желание поскорее начать последнее сражение. Каждый воин, конечно, понимает, что он может и не дойти до Берлина, не дожить до светлого победного дня. Но такие мысли лишь изредка закрадываются в сознание воинов. Прошедшие через все круги ада, обстрелянные, опытные, большинство с нашивками за ранения, за пролитую свою кровь, солдаты и офицеры теперь знают хорошо, как надо умело воевать. Поэтому в боях на последних этапах было значительно меньше потерь, чем в первые годы. Да и технических средств стало у нас в изобилии.
Одним словом, царил в нашей армии наступательный дух… Когда же, когда начнется последнее наступление? Даже всезнающие штабные шоферы не могли ответить на этот вопрос. Не мог мне сказать ничего интересного в этом отношении и тот водитель, который вез меня в дивизию, расположившуюся в районе Аннаберг-на-Одере, на правом нашем фланге. Вспомнил я Виктора Чемко, он остался в Ленинграде. Он бы, наверное, что-нибудь сообщил важное! Да, теперь и мы, политотдельцы, уже не ходили, а разъезжали! Трофейных легковых машин и мотоциклов было сколько угодно. И вражеской авиации опасались мало. Все же однажды, когда поехали мы с майором Фурманом из Глейвица, вывернулся из низовых облаков «мессер» и — что очень редко теперь случалось — стал охотиться на нашу машину и две идущие впереди полуторки. Вспомнил фриц сорок первый, когда за коровами даже гонялся. Заходил он и обстреливал нас раза четыре… Когда же улетел и мы выбрались из кювета и подошли к своему «вандереру», он оказался простреленным в нескольких местах. Причем пулей крупнокалиберного пулемета был разбит картер мотора. Ну что ж! Спихнули мы «вандерер» с шоссе и стали «голосовать». На попутной добрались до расположения штаба какой-то дивизии и без зазрения совести попросили у начальника тыла «взаймы» какие ни на есть «колеса». И он сразу же согласился:
— Берите любую машину, кроме «опель-адмирала» и «хорьха», — их комдиву надо показать, может, он возьмет.
…В дивизии, что стояла в районе Аннаберг, в поселке среди садов, меня пригласили прочитать лекции о «текущем моменте», о международном положении и положении на фронтах. Первая лекция была у артиллеристов. Обычно я бегло знакомил слушателей с тем, что происходит в мире, а затем на карте Европы показывал, как идут дела на фронтах — наших и союзников… Карта эта сохранилась. Она — одна из моих личных реликвий Отечественной войны. Лекции я стремился не растягивать и потом побуждал слушателей задавать побольше вопросов. Так поступил и на этот раз. Вопросов было много. Запомнился один. Старшина, командир орудия, статный усач, под стать усачам полка Кузнецова, с орденом Красной Звезды и тремя медалями, спросил:
— Вы какой дорогой к нам ехали?.. Значит, мимо заводов… Так вот объясните, почему эти заводы за два дня, как мы сюда пришли, авиация союзников разбабахала в дым?
Большие заводы, не военные, нет, а, кажется, сельскохозяйственных машин, действительно были превращены в дымящиеся еще руины, в хаос исковерканных металлических конструкций, в груды кирпича и щебня. Бомбежка «по квадратам», эшелонами была осуществлена здесь сотнями самолетов всего за два дня до прихода наших войск. Военно-тактического смысла в ней не было никакого. Ведь союзники знали, что в считанные дни мы выйдем к Одеру. Очевидно, у тех, кто планировал налет, был другой замысел. Какой же? Явно — недружественный по отношению к нам, к Советской стране. Явно — они не хотели, чтобы нам достались заводы. Но ведь нельзя же возбуждать неприязнь к союзникам накануне победы! Тем более что в недавнем прошлом весь советский народ возмущался: США и Англия оттягивали и оттягивали срок открытия «второго фронта»! Ведь у нас понимали, что хотели они, чтобы побольше пролили крови, понесли потерь русские… Пришлось мне ответить старшине уклончиво: возможно, что союзники были неправильно осведомлены о характере производства на этих заводах, думали, что они изготовляют вооружение…
Старшина покрутил головой, ответ его не удовлетворил. Может быть, он и продолжал бы допытываться более определенного, но прибежал вестовой от командира дивизиона и сказал, что меня срочно требуют в политотдел.
Мне очень не хотелось возвращаться в «тыл», я любил беседы в частях. Однако приказ есть приказ…
Мы ехали обратно другой дорогой, через ухоженные леса. Сгущались сумерки. Было тихо и по всей линии передовой. Лишь под Аннабергом погромыхивало — началась редкая артиллерийская перестрелка…
— Автомат приготовьте, товарищ капитан, — сказал шофер. — Здесь в лесах еще фрицев немало.
Я и сам знал это. Иногда даже целые подразделения немцев оставались позади наших передовых частей. Но, как правило, они и не думали вести партизанских действий и в конце концов выходили на дороги и сдавались первым попавшимся советским солдатам. Так что особой опасности ехать лесным путем не было. Все же «береженого бог бережет», и я приготовил к бою свой ППШ, шофер тоже.
Докатили мы с ним до Эренфорста без приключений. Здесь я узнал, что через несколько минут соберется совещание политработников всех соединений, входивших в нашу армию. Оно готовилось уже несколько дней, и вдруг собрали его срочно.
— Значит, скоро наступление, — говорили мы между собой, направляясь в зал дворца, где должно было состояться это совещание.
На импровизированной эстраде за стол сели трое — член Военного совета Лебедев, начальник политотдела и незнакомый полковник, видимо из политуправления фронта. Он и докладывал. И ничего, ни слова, не сказал о сроке начала готовящегося наступления! Говорил он много, складно и… неинтересно! Главным образом обо всем известном. О поддержании боевого духа в частях, необходимости усиления политико-воспитательной работы, о том, что отдельные случаи нетактичного обращения с местным населением имели место там-то и там-то и что таких случаев не должно быть…
А кто же из нас не знал указаний Верховного Главнокомандования, партии, что мы, армия-освободительница, не можем и не должны скатиться до варварской мстительности! Что лозунг: «Убей его», оккупанта, заменился лозунгом: «Если враг не сдается, его уничтожают», а если поднял руки — он военнопленный человек!
Сообщил наш докладчик, правда, кое-что новое. О тех соединениях и частях, которые придаются армии, и о положении союзников, которые наконец справились с недавним жестоким поражением в Арденнах и начали помаленьку выправлять положение на своем «втором фронте». Сообщил он нам и о том, что во время битвы в Арденнах Черчилль умолял товарища Сталина начать активные действия на Восточном фронте, чтобы «спасти» своих союзников. Именно поэтому ранее намеченного срока началось наше зимнее наступление на многих фронтах в январе.
Такие общие доклады вопросов обычно не возбуждают. Так и на этом совещании. Задали слушатели докладчику два-три и замолчали. Закрывая совещание, начальник политотдела сказал:
— Все свободны. Остаться майору Ацаркину и капитану Сытину.
Николая Александровича Ацаркина, бывшего редактора армейской газеты, почему-то в зале не оказалось. То ли он улизнул незаметно, заскучав на докладе, то ли вообще отсутствовал на совещании. Я подошел к столу с начальством. Лебедев встал, сказал: «Пойдемте со мной» — и направился в коридор.
Он молча шел впереди, и походка его выдавала усталость. Вообще вблизи он выглядел осунувшимся, даже постаревшим, точно недавно вышел из госпиталя.
В своем кабинете — большой, светлой и пустой комнате — он сел, приказал подать чаю и спросил, как всегда в начале разговора:
— Как здоровье? Как настроение? В частях давно были? — И, выслушав ответы, сказал: — Товарищу майору Ацаркину и вам Военный совет решил поручить обобщение партийно-политической и воспитательной работы в армии за период и обороны, и наступательных ее действий. Надо изучить документы, имеющиеся в Военном совете и Политотделе по этим вопросам, и написать документ об опыте ведения такой работы — от роты до политотдела армии включительно. Опыт ведь у нас накопился немалый. Верно? Причем в двух разрезах: в обороне и в наступательных операциях. Нашей армии ведь не приходилось отступать… Срок задания не определяю. Познакомьтесь с материалами, доложите план, установим… Ясно?
— Ясно, товарищ генерал. Разрешите вопрос?
— Спрашивайте.
— На днях начнется наступление… Мне не хотелось бы… в тылу. Мне думается, для меня найдется дело в частях…
— А откуда вы знаете, что наступление начнется «на днях»? Кто сказал? — резко прервал он меня вместо ответа, и на его губах появилась жесткая усмешка. — Ванек-шоферок сказал? Когда будет приказ, тогда и начнется…
Потом, как и не один раз раньше, после «официальной» части разговора, Лебедев подобрел лицом, немного как-то расслабился в кресле и спросил:
— Здоровье, говорите, ничего? Рана не беспокоит? И настроение бодрое? А как с «Синей птицей»? Продвигается дело?
«Синяя птица» было название задуманного мной еще на Волхове, когда стояли мы в обороне, романа о мужестве советских воинов, их подвигах в борьбе за обретение счастья для людей. Я начал его писать и отрывки читал командующему, Ивану Терентьевичу Коровникову, и ему, Лебедеву.
Теперь, в «неофициальной» беседе, его можно было называть по имени-отчеству.
— Петр Семенович! Написал, к сожалению, мало… И видимо, лишь после войны возьмусь за «Птицу» эту как следует.
— Хорошее дело задумали. Ловите свою «Синюю птицу». Поймаете — подарите книжку, не забудете? Кстати, вот чтобы не забыт был наш опыт в войне, тебе и дано поручение, о котором сказал… Да… Войне скоро конец… Будет мирная жизнь, — мечтательно глядя в окна, за которыми догорал светлый закат, продолжал Лебедев. — Фашизма больше не станет на земле. А капитализм пока ведь останется. Нам, советским людям, коммунистам в первую очередь, придется быть готовым к другим авантюрам. И много трудиться. Подумать страшно, сколько разрушено на родине, сколько надо залечить ран в народном хозяйстве и народной душе! Много трудиться, — повторил он, — много сил положить на это… И щит против любого врага сохранить — армию. Верно? И научить эту армию мирного времени всему тому, чему мы научились в Великой Отечественной войне. Желаю успеха! А когда начнется наступление, отзову, обещаю. Продолжите дело для будущего после окончательной победы. Помещение для Ацаркина и твоей работы вон там выделено, в домике на опушке…
Он указал рукой на окно, потом протянул ее мне.
Я вышел из дворца Эренфорста в теплый вечер, под первые звезды, загоравшиеся над темными еще, голыми деревьями, с двойственным чувством. Меня, по правде сказать, не очень прельщало зарыться в бумаги, выискивать среди донесений, политинформаций, протоколов, оперпланов нужные материалы, систематизировать их, связывать мыслью, суммировать как коллективный опыт… Мне думалось, что мы, политработники, приносили и приносим пользу в войсках главным образом непосредственно — словом, разъяснением, советом, иногда контролем… В то же время то, что сказал Лебедев о будущем использовании опыта войны, было бесспорным. И если малая толика моего личного труда над обобщением этого опыта нашей 59-й армии поможет хотя бы чуточку будущим командирам и политработникам Советской Армии в мирное (какое чудесное слово!) время, нужно по правде счесть, что ты, литератор, не зря прошел дорогами кончающейся войны.
Надо вспомнить, обобщая опыт, думалось мне, не только о планах политработы, об их выполнении, о различных ее формах и методах, но и о политработниках нашей армии. Их жизни и труде на войне. О комиссаре дивизии Дмитриеве, посмертно удостоенном звания Героя Советского Союза. Он погиб тогда, тяжкой весной сорок второго, когда наша армия обеспечивала выход из окружения через Мясной Бор на Волхове Второй особой армии, преданной сволочью Власовым. И еще о комсорге батальона, славном парне, знаменитом снайпере Феде Харченко, тоже посмертно удостоенном звания Героя. И еще… О многих надо вспомнить! В том числе обязательно о газетчиках, военных корреспондентах, самоотверженных летописцах героики воинов. И о Чемко, отважном человеке, столь часто помогавшем солдатам своими жизнерадостными байками. В общем, о многих, многих друзьях однополчанах…
Спасибо Леониду Ильичу, сказавшему нужные слова о политработниках в книге «Малая земля».
«ГДЕ ЖЕ ВЫ ТЕПЕРЬ, ДРУЗЬЯ ОДНОПОЛЧАНЕ?»
После победы штаб нашей 59-й армии стоял в тихом городке Глаце. Быстрая горная речушка бежала через него, неумолчно шелестя струями о камни. Цвели липы на узких улочках. Пели соловьи в заросшем парке. Старинная цитадель, нависшая над домами, говорила о прошлых, всегдашних войнах между империями, королевствами, княжествами, герцогствами и так далее за свое господство над другими империями, королевствами, княжествами, герцогствами и так далее…
Несколько домов Глаца занимали штарм, его отделы и службы. А кругом обитали прежние жители — немцы. Правда, молодых мужчин среди них было маловато. Рейх призвал в конце войны в свою армию все возрасты «под метелку», ну, а солдаты его теперь сдались в плен нам или бежали в плен к американцам. Кое-где еще на стенах домов Глаца сохранились трафареты геббельсовских призывов: «Едер цен» — «каждый десять» должен был убить немец русских, чтобы спасти гитлеровский рейх. Трафареты аккуратно соскабливали или закрашивали сами жители — пожилые дяди и тети, аккуратно одетые, вежливые и… пожалуй, даже доброжелательные! Поняли наконец — враньем оказалась пропаганда, что советские воины режут, насилуют, грабят, рушат, жгут…
— Очень вежливые у вас солдаты, господин офицер! — сказал мне старый парикмахер, открывший свое заведение через несколько дней после того, как мы обосновались в Глаце. И добавил: — Я, извиняюсь, воевал против русских в ту войну. Совсем другие стали русские солдаты.
— Лучше, надеюсь?
— Другие… — повторил он.
В этом городке и закончили мы с подполковником Ацаркиным выполнение поручения Военного совета. «Сводка» опыта партийно-политической работы в армии была перепечатана, на солидной стопке страниц поставлен гриф «секретно», и труд наш ушел от нас навсегда, зажил своей жизнью…
С тех пор прошло более тридцати лет.
Каждый год Петр Семенович Лебедев под Новый год звонил и спрашивал:
— Как здоровье? Как настроение? — и желал успехов и всего лучшего…
Звонил, конечно, не одному мне, а многим своим однополчанам, бывшим работникам штарма и политотдела, — наверное, всем, кто жил и живет в Москве. А в последние годы мы с ним стали встречаться. Однажды он сообщил, что вышел в отставку, но работает в Советском комитете ветеранов войны, и пригласил зайти…
У Кропоткинских ворот, второй от угла дом по Гоголевскому бульвару, — небольшой, старый, зеленоватого цвета особняк. Кто, войдя в его тяжелые дубовые двери, хоть раз побывал в нем теперь, знает, что в этом доме не встретишь мужчин моложе пятидесяти. И нет здесь привычного учрежденческого шума и движения. Здесь звучит эхо войны. Здание это занимает Советский комитет ветеранов войны. Во главе с прославленным полководцем генералом Павлом Ивановичем Батовым. Однако все же совсем не тихая обитель наш комитет! Постоянно здесь собираются в штатской и военной одежде немолодые люди, чтобы обсуждать былые походы, чтобы встретиться с однополчанами или добыть адрес затерявшегося (жив ли?) фронтового друга. Кроме того, ветераны войны приходят сюда выполнять нужную, я считаю, очень нужную, для людей общественную работу. Советский комитет ветеранов войны и Советы ветеранов фронтов, армий, некоторых соединений и частей, все они, эти организации, сообщества былых воинов, помогают товарищам в минуту жизни трудную. Кому получить лучшее жилье. Другому — путевку в санаторий. Да мало ли какие нужды бывают у людей в старости. И еще — все комитеты ветеранов участвуют в воспитании пришедших на смену поколений в духе патриотизма. Тысячи встреч проводят они со школьниками и молодыми воинами, рабочими и колхозниками… Помогают создавать в школах музеи воинской славы.
…В доме на Гоголевском бульваре я легко нашел Лебедева: его знали тут все. Маленький кабинетик Петра Семеновича был во флигеле. Стол, железный шкаф, несколько стульев. В окна смотрят ветви молодых лип.
Петр Семенович, конечно, постарел. Морщины расходятся от глаз. Суше стал небольшой рот. Немного скованные движения. Но взгляд его молод, испытующ, энергичен.
Мы обнялись… Теперь уже нет «дистанции» между нами! Первые слова его доброжелательны и сказаны тем же немного требовательным топом, как будто он обязательно хочет услышать в ответ только «хорошо»:
— Как здоровье? Как настроение?
— Я пригласил вас вот по какому вопросу, — говорит он после того, как мы обмениваемся взаимной информацией о здоровье, о работе, о семьях. — Есть предложение создать Совет ветеранов нашей 59-й армии. Точнее — управления армией, политотдела, редакции газеты «На разгром врага», обслуживающих подразделений. Без ветеранов дивизий. Дивизии менялись. Верно? Согласны принять участие в инициативной группе?
Я соглашаюсь. За прошедшие годы как-то растерялись друзья и товарищи по фронту. Встречаться пришлось с немногими. Да и из их среды немало уже ушло из жизни…
— Отлично, — кивает Лебедев и, как бы угадывая мои мысли, говорит: — С каждым годом нас становится все меньше. Вот и командующего, Ивана Терентьевича, похоронили… Начальника политотдела помните, Королева? Тоже. А мы, пока живы, пока силы еще есть, должны помогать партии. Верно?
И он рассказывает о работе, которую выполняет Советский комитет ветеранов, о том, что делает его отдел агитации и пропаганды, которым он руководит… А я думаю об однополчанах, с кем был более чем с другими близок.
Капитан Саша Чернышев живет в Куйбышеве, пенсионер. С ним у меня постоянная переписка. Николай Александрович Ацаркин живет в Москве, профессор, видимся с ним редко. Майор Василий Пахомов теперь пенсионер. Одно время заведовал отделом горкома партии. Тогда встречались часто. Полковник Ким Демин живет в Ленинграде, совсем не встречались с ним, хотя мне он нравился…
Нет Виктора Чемко… После окончания войны, вернувшись в Москву, я разыскал его. Адрес он, рассказывая свои байки, давал точный. Улица Горького, 19. Там он жил в небольшой мансардной квартирке и умер там в одночасье. Нет поэта Чивилихина…
Я слушал Лебедева, его чуть-чуть хрипловатый голос. Он говорил, как всегда, отрывистыми фразами, чисто произнося каждое слово, так, чтобы всем было понятно, все услышали хорошо, что он высказывает. Слушал, вспоминал, как давным-давно, в историческом прошлом уже, Виктор Чемко назвал нашего члена Военного совета армии «прочным человеком». Очень точно назвал! Да, прочный человек, настоящий коммунист, солдат с большой буквы Петр Семенович Лебедев. Был им и остался. Доброго ему здоровья на многие годы…
Да и сам Виктор Чемко был того же цельного закала человек. Прочный…
…Я выхожу из Советского комитета ветеранов войны с радостью и грустью. Вспоминается песня: «Где же вы теперь, друзья однополчане?» Песня радостная — война-то кончилась, Победа! И грустная… Иных уж нет, а те далече…
В окнах особняка на Гоголевском бульваре солнечные блики. У остановки троллейбусов веселая стайка молодежи. Девушки в светлых плащах, джинсовых куртках.
Девушки у нас уж больно хороши…
Яростно щебечут воробьи в зазеленевших липах бульвара. Красные флаги на столбах светильников и домах еще не убраны после Первомая, ждут они праздника Победы. В тридцать… раз…
Я останавливаюсь и окидываю взглядом особняк.
А когда, скажем через десять лет, будет отмечен этот день в сорок… раз? Тогда… будет ли здесь жить Комитет ветеранов? Наверное, уже нет… Ну и что ж. Ну и хорошо, славно. И только лишь бы он не воскрес когда-нибудь в более далеком будущем…