— Под нами дубовый лес. Впереди лиственное разнолесье. Видите над ним желтые шапки? Это цветет липа!
Я отмечал на лепте контуры лесных угодий, занятых одной породой деревьев, и ставил условные знаки: «д» — дуб, «к» — клен, «р/л» — разнолесье и т. д. Так меня проинструктировали перед вылетом специалисты — авиатаксаторы экспедиции. Они уже навострились довольно точно определять с воздуха, что растет книзу, и, конечно, мои наблюдения были лить дополнительной проверкой их данных «свежим взглядом»…
— Чувствуешь запах липы? — кричал Ваня.
И я ощущал в волнах теплого воздуха, несущегося навстречу, сильный медовый аромат и с наслаждением дышал полной грудью.
Примерно часа через полтора, когда следовало взять курс на один из поселков на Амуре, где была вспомогательная база экспедиции и можно было пополнить баки горючим и передохнуть, с главного хребта невероятно быстро наперерез нам выкатилась грозовая туча.
Ваня решил сесть, но не на Амур, — там, очевидно, пошли волны, опасные для хрупкой лодочки, — а на озеро, свинцово блеснувшее в распадке. Развернувшись против крепнувшего ветра, он посадил гидросамолет и подрулил к южному берегу озера, под защиту векового леса. Там он бросил якоря в маленькой бухточке. На берегу ее дымил костерок у шалаша.
Под проливным дождем мы выбрались на сушу и побежали к шалашу. В нем был человек — старый удэгеец. Он придержал рвущуюся к нам лайку, что-то негромко ей сказал, и она успокоилась.
— Здравствуйте, отец. Можно у вас переждать погоду?
— Моя всегда рада хороши люди. Варена рыбка кусать будешь?
Старик указал на котелок перед собой. От него еще шел пахнущий ухой пар.
— Спасибо. Курить хотите?
Сухим коричневым пальцем он взял из коробки папиросу «Казбек», понюхал, прищуривая узкие глаза в набухших веках, потом выкрошил табак в ладонь, опять понюхал с видимым удовольствием и стал набивать маленькую трубку с длинным прямым чубуком.
Он ни о чем не спросил нас: кто мы, зачем здесь… В тайге не положено начинать разговор с представления и расспросов. Впрочем, он, конечно, видел, как самолет садился на озеро, и, наверное, по «таежному телеграфу» знал, что над лесом сейчас каждый день летают зачем-то какие-то люди из России.
— Леса осматриваем оттуда, сверху, — лишь минут через пять начал беседу Ваня и показал рукой, как он летает. — Шукаем, какие где деревья растут. Да вот гроза, пришлось сесть.
Удэгеец, неторопливо попыхивая трубкой, молчал.
— Возьмите еще папирос. Всю коробку, — сказал я.
— Спасибо, хороши люди. Однако рыбка кусать надо. Пока он не остыл. Бери ложка.
Ложка у него была алюминиевая, старая, грязная. Я выловил из котелка кусок вареного тайменя. Ваня воспользовался для той же операции перочинным ножиком.
Снова в молчании мы поели немного.
Тем временем налетевшая гроза укатилась за сопки противоположного берега озера. Ветер почти совершенно упал. Тихо плескались, шелестели утихающие волны озера. Наша «Шаврушка» теперь почти не раскачивалась. Ваня успокоился, перестал то и дело поглядывать на нее.
Вскоре дальние сопки окрасились в странный, зелено-розовый цвет. На них упали косые лучи заходящего солнца. А на этом берегу могучие деревья уже объяли сумерки, и они казались черными на фоне просветлевшего неба. Четко, резко, как на японских рисунках, очертились контуры сопок.
Пламя костерка у шалашика стало ярче. Лицо старого удэгейца теперь отливало бронзой. Он сидел на корточках, глядя на огонь. И лишь дымок из длинной трубки оживлял эту как бы окаменевшую фигуру.
Где-то в вышине запел вечернюю песню дрозд. Шумно зевнула лайка. Вдруг она подняла голову, и острые ее уши напряглись. И через мгновение над побережьем озера, над Уссурийской тайгой пронесся скрежещущий рев. Раз, другой, третий рыкнул тигр. И все снова стихло.
Лайка вскочила, и шерсть на ее спине вздыбилась. Ваня тоже напряженно уставился в еще более сгустившуюся по низу лесных дебрей тьму, судорожно пытаясь расстегнуть кобуру у пояса. И я вскочил с мыслью: надо подбросить в костер хворост, огонь ведь самая могучая защита. С доисторических времен.
А старый удэгеец не шелохнулся, не нарушил своей неподвижности. Я взглянул на него. Пожалуй, лишь сильней задымила его трубочка.
— Тигр? Близко? — спросил Ваня, поворачиваясь к нему.
Старик плавно и медленно поднял руку, вынул изо рта трубку.
— Хозяин хорошо кушал. Хозяин спать мало-мало пошел. Говорит, покой меня нарушать не надо. Боись ты не надо.
— А я и не боюсь, — ответил Ваня. — Знаете, Виктор Александрович, когда мы сюда, на Сихотэ-Алинь, прилетели, нам говорили — здесь тигров мало, и людей они не трогают…
— Сама не тронешь, хозяин не тронет, — сказал старик.
— А вам приходилось встречаться с тигром? — спросил я.
— Мало-мало было. Однако увидеть его трудно. Хорошо он может, тихо лежать. Рядом ходи — нет хозяина… Если встренешь, смотри глаза на глаза. Хозяин сам пошел назад. Если твоя глаза хорошо смотри!
Удэгеец докурил очередную трубку, поднялся и пошел в тайгу, не сказав зачем. Лайка потрусила за ним.
«Неужели уходит?» — подумал я. Нет, котомку оставил… Через несколько минут он вернулся, принес охапку совершенно сухих сучьев и листьев папоротника. Где он только их нашел после ливня?
— Однако спать надо, — сказал он, расстилая листья.
Ваня сказал, что он заночует в лодке, а я улегся в шалаше. Старик тоже. Несколько минут он лежал тихо, потом приподнялся и заговорил еле слышно:
— Моя тайга ходит корень искать. Моя русски люди хоросо любит. Молодой был — японси приходили, он — плохой люди. Моя русски большевика помоги тайга ходи, туда-сюда смотри, где японси, где белы касаки. Ты русски большевика снать, он тосе молодой то время был. Саса Булыга снаешь? Друг мне был.
И, не дожидаясь моего ответа, старик улегся снова и сразу заснул.
«Хотел меня успокоить, чтобы не опасался ни его, ни тигра, — подумалось мне. — Завтра надо отдать ему все наши запасы энзэ». И тоже сразу погрузился в сон.
А когда проснулся от солнечных лучей, ударивших в лицо, удэгейца в шалаше уже не было. Он ушел своими трудными, неведомыми тропами в свой мир, где найти его, конечно, было почти невозможно. Увидеть же снова, поговорить еще, попросить, чтобы он больше рассказал о своей жизни и о том далеком — полтора десятилетия прошло уже, как на Дальнем Востоке стала советская власть, — мне захотелось отчаянно. Образ старика стал ассоциироваться в моем мозгу с романом Фадеева. С героем романа «Последний из удэге», того, что недавно он читал.
Конечно же этот искатель женьшеня мог бы вспомнить многое о героических днях партизанской борьбы на Дальнем Востоке! К сожалению, тогда я не знал, что настоящая фамилия Фадеева — Булыга. Иначе, может быть, я все же попытался бы поискать удэгейца в зеленой тайге Сихотэ-Алиня.
В год начала Великой Отечественной войны уже не случай привел меня ко второй встрече о Фадеевым. В Центральном Доме журналистов мы, несколько молодых литераторов, организовали курсы военных корреспондентов. Лекции читали нам преподаватели Военной академии имени Фрунзе, редактор «Красной звезды», приходили рассказывать о ратных делах писатели Новиков-Прибой и Сергей Голубев. Вспомнив о шапочном, правда, но все же знакомстве с Фадеевым, я задумал пригласить к нам на курсы и его.
В здании правления Союза писателей — говорят, том самом доме, который Лев Толстой описал как дом Ростовых в «Войне и мире», — Фадеев, генеральный секретарь Союза, принимал запросто. Лишь иногда, когда он возвращался из каких-нибудь поездок или отпуска и желающих увидеться с ним накапливалось много, нужно было записываться на прием за несколько дней.
Мне повезло. Я только-только успел объяснить секретарю Кашинцевой о цели своего прихода и отрекомендоваться, как дверь в приемную открылась и вышел легко и стремительно сам «хозяин».
— Привет авиалеснику! Ко мне? Прошу, прошу…
Да, он узнал меня, хоть видел давно и всего-то в течение нескольких часов. Память у Александра Александровича буквально на все была поразительна: на лица, на стихи, на обещания, на все… Об этом мне рассказывали, я верил и не верил. И вот — убедился! И впоследствии еще не раз убеждался.
Фадеев отказался выступить на наших курсах, объяснив отказ близким отъездом куда-то и занятостью. Но то, что курсы военных журналистов были организованы, оценил положительно.
— Войны, может, и не будет… Но скорее всего нас спровоцируют, — сказал он. — И мы должны ответить сокрушительно. Перо будет приравнено к штыку.
Потом он спросил, что я делаю, и, узнав, что после ликвидации Стратосферного комитета работаю замредактора журнала «Гражданская авиация» и много пишу, главным образом об авиации и ее людях, сказал:
— Подавайте заявление о приеме в Союз писателей, бывалые люди нам нужны.
Поблагодарив, я сказал, что подожду выхода из печати еще двух своих новых книжек, «в дополнение» к четырем уже вышедшим в тридцатые годы. И тогда…
— Воля ваша. Приходите вообще, не стесняйтесь…
Прощаясь, Фадеев — а может, мне это показалось? — особенно крепко пожал руку.
Во второй раз в правление Союза писателей я пришел к нему, уже когда началась война, по его приглашению. На этот раз беседа с ним была короткой. Фадеев собирался на Западный фронт. Он снова настойчиво предложил подать заявление в Союз, сказав, что президиум правления собирается до его отъезда и рассмотрит мое заявление.
— Вам нужно быть в нашем Союзе, — сказал он. — Есть решение послать писателей во все фронтовые и армейские газеты… Перо приравнивается к штыку!
Через несколько дней я принес в Союз заявление и восемь книжечек, и вскоре президиум правления вынес постановление о приеме меня в члены Союза.
…И снова годы, а точнее — четыре года, до осени сорок пятого, прошло, прежде чем судьба опять свела меня с этим замечательным человеком.
К началу сентября сорок первого я выехал в командировку по направлению Союза от центральной газеты в прифронтовые районы Южного Дона, а когда вернулся в Москву,