Человек из ночи — страница 49 из 60

ИЗ ПАРИЖСКИХ ЗАПИСЕЙ

СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ

Одна из самых известных улиц Парижа — авеню Елисейские поля — широкий проспект, обрамленный невысокими платанами. Он протянулся километра на два от площади Согласия до площади де Голля (ранее — Звезды). Небольшая круглая площадь Ронд пуан (Круглая точка) делит Елисейские поля на две почти равные, но резко отличающиеся друг от друга части.

От Ронд пуан до площади де Голля — так сказать, «городская» половина авеню. По обеим сторонам его — широченные тротуары, шести-семиэтажные дома, яркие витрины дорогих магазинов, первоклассные кинотеатры, кафе, кабаре, редакции крупных газет.

Другая часть Елисейских полей, от Ронд пуан до площади Согласия, пересекает старый парк, и она почти не застроена.

Между этой парковой частью авеню и Сеной есть два огромных здания под полукруглыми крышами. Это Большой и Малый дворцы. Они никогда не были резиденциями королей или президентов. Построили их для Парижской выставки в самом начале нашего века. В Малом дворце уже давно помещается Музей искусств парижского муниципалитета, а Большой отдан университету — Сорбонне — для популяризации наук и различных выставок.

В музее Малого дворца экспонируются картины и фарфор, ковры и старая мебель, эстампы, книги, монеты и т. д. Нередко устраиваются выставки работ художников прошлого и наших современников. Несколько лет назад там была, например, выставка Анри Матисса. В экспозиции ее были несколько полотен из советских музеев — Эрмитажа, имени A. С. Пушкина и других.

Однажды я прошел по его залам. Запомнилось мало. Пожалуй, только ковры и причудливая мебель XVIII века. А вот Большой дворец посетить мне не удавалось, хотя друзья не раз советовали побывать в расположенном в этом здании особенном музее, посвященном достижениям науки и техники, — Дворце открытий.

…Я вышел из отеля воскресным утром, как обычно, пораньше.

В утренние часы, особенно в воскресенье, в парковой части Елисейских полей малолюдно. Туристы, как говорят французы, еще принимают «пети дежене» — маленький завтрак, а парижские мамы и бабушки с малышами выходят сюда, как и в другие парки и скверы, попозже.

Прошагав по хрустящим гравийным тропинкам под гигантскими каштанами более полукилометра, почти до улицы Мариньи, я встретил не более десятка прохожих.

До десяти, до открытия музея, времени было еще много, и, чтобы не дожидаться около его входа, я присел на скамью в тени старого дерева-гиганта. За стволами деревьев и кустарников прямо передо мной виднелся золоченый переплет ограды Елисейского дворца — резиденции президента Французской республики.

Слышно было, как возились в кронах деревьев воробьи и ворковали горлинки.

По краю проезжей части авеню несколько плотников сооружали трибуны для приглашенных на традиционный парад в честь Национального праздника Франции — 14 июля, дня взятия народом Бастилии.

Однако стук молотков и шум проносившихся за моей спиной машин мало нарушали своеобразный покой и тишину парка.

Один из немногих прохожих, пожилой сухощавый человек в форменной каскетке швейцара отеля или служителя какого-то оффиса, остановился перед скамьей, на которой я сидел.

— Разрешите, мсье?!

— Пожалуйста.

Усевшись, он снял каскетку, пригладил редкие, седеющие волосы и глубоко вздохнул.

— Хорошо!

— Очень!

Ему, видимо, хотелось поговорить, и, помолчав немного, он сказал:

— Извините. Вот вы курите. Но это же вредно!

— Привычка.

— Я, между прочим, тоже курю. Только мало…

— Хотите?

— Американские? О, вы иностранец, американец? — в голосе его послышалась настороженность.

— Нет. Русский… из Москвы.

Он сделал непроизвольное движение, точно хотел отодвинуться, и поправил галстук. Потом улыбнулся.

— Может быть, вы шутите?

— Нисколько.

— Странно.

— Почему?

— Извините, мсье. Но я в первый раз в жизни, а я уже немолод, как видите, разговариваю с русским, советским. Можно задать вам вопрос?

— Ну конечно! Любой!

— Во время войны… мы очень вас любили. Потом вы сделали бомбу и стали угрожать всем. Зачем вы хотите подчинить себе весь мир и нас, французов?

Я не выдержал и рассмеялся. Он немного смутился:

— Простите, мсье, за этот прямой вопрос.

— Простите меня за несдержанность. Но, ей-богу, ваши слова не могут не вызвать у советских людей смеха. Со всей искренностью отвечу вам — это сущая чепуха! Никогда, слышите ли, никогда советские люди и не помышляли о том, чтобы кого-нибудь «подчинять», угнетать.

— Нет, мсье, простите, вы говорите это неискренне! Всем известно, что коммунисты требуют мировой революции. Разве не так?

— Не так. Коммунисты действительно считают, что, рано или поздно, социализм сменит капиталистический строй. Но каждый народ совершит свою социалистическую революцию по-своему.

Мой собеседник недоверчиво покачал головой.

— Это все пропаганда. А потом… бросите бомбу, придут казаки…

Он, не договорив, махнул рукой.

— Теперь кавалерия не в моде, — попытался пошутить я.

— По привычке придут, — сказал он сухо и недобро усмехнулся. — Ведь они уже были здесь. Вот именно здесь, на Елисейских полях, стоял их лагерь. Посмотрите.

Я поднял голову и увидел на ребристом сером стволе могучего дерева, метрах в четырех над нами, ржавый железный крюк, еле выступавший из складок коры.

— Это осталось с тех пор, — продолжал мой собеседник, указывая на крюк. — Сюда казаки привязывали веревки от своих шатров или поводья лошадей…

Что ж! Это возможно. Ведь после разгрома Наполеона русские войска вступили в Париж, и некоторые части армии Александра I стояли лагерем в пределах столицы Франции, а казаки Платова где-то здесь, на тогдашней окраине города. Помнится, французский романист Дрюон писал об этом… Может быть, действительно этот ржавый крюк в теле каштана — вещественное свидетельство далекой эпохи? Но что ответить моему собеседнику? А не ответить нельзя. Это было бы нечестно — не ответить.

Он встал и надел каскетку.

— Мне пора идти на работу, мсье, — сказал он. — Спасибо за беседу. Извините.

— Одну минутку, — остановил я его и сказал примерно следующее: — Трудно несколькими словами переубедить вас. Но прошу — подумайте! Вы ведь знаете — русские пришли в тысяча восемьсот тринадцатом году в Париж, после того как Наполеон побывал с мечом в Москве. Не мы начинали эту войну. Не собирались начинать мы войну и против фашистской Германии. Уже почти полвека назад советское правительство предложило всем государствам ликвидировать свои вооруженные силы. С тех пор оно не перестает предлагать всеобщее разоружение.

Подумайте, мсье, об этих фактах истории! И вспомните еще, что в двух мировых войнах мы были союзниками против агрессора. И что в Париже есть площадь Сталинграда — города на нашей великой реке Волге. И не случайно, особенно последние годы, между нашими государствами все шире развивается сотрудничество, торговля. Мы ведь всегда были и будем за дружбу и мир…

Мой собеседник промолчал, отсалютовал по-армейски и, повернувшись, быстро зашагал по аллее. А я посидел еще минут десять и пошел к переходу через авеню Елисейских полей. Сегодня, в воскресенье, широченная авеню казалась просторнее. Триумфальная арка вдали четко вырисовывалась на фоне неба.

Обогнув на той стороне небольшой сквер с памятником Клемансо, я вышел на авеню Александра III и зашагал по направлению к Сене.

Справа от меня поднялась колоннада фасада Большого дворца, слева за деревьями открылось кокетливое здание Малого. Над фасадом Большого четверка тонконогих коней мчала в небо колесницу бога Меркурия.

В основном корпусе Большого дворца расположены планетарий и несколько выставочных и лекционных залов. В одном из них весной, в год столетия со дня рождения В. И. Ленина, была выставка, посвященная жизни великого человека. Ленинская выставка пользовалась огромным успехом. Тысячи парижан посетили ее.

А в связи с пятидесятилетием Советского Союза здесь была открыта другая выставка — о достижениях нашей страны, тоже привлекшая большое внимание парижан.

Вход в музей Дворец открытий находится на другой стороне здания, на авеню Франклина Рузвельта. Вход украшен скульптурами. По краям цветники. Входные билеты продавала в холле седая женщина.

— Осмотр мы рекомендуем, мсье, начать со второго этажа. Вот по этой лестнице поднимайтесь направо, — сказала она.

После солнечной улицы в зале, куда я прошел, было очень темно. Дневной свет еле сочился сквозь синие шторы. Лишь через несколько минут смог разглядеть карты звездного неба, астрономические схемы, фотовитрины.

Как в планетарии, на полусферическом потолке искрились звезды. Топорща тонкие рожки, желтел серпик луны. Мерцали туманности. Тускло светящийся хвост кометы поднимался над горизонтом.

Экспозицией «Вселенная» начинался первый, астрономический раздел Дворца открытий. Посетители знакомятся здесь с общими характеристиками нашей Галактики. В следующем зале — он тоже в синем полумраке — рассказывается о солнечной системе. Помимо схем и витражей, тут было несколько моделей в движении. Дальше, в небольшой комнате, в черном кубическом шатре медленно вращался рельефный лунный глобус метра полтора в диаметре. А перед ним в наклонном плоском ящике за стеклом на белой ткани — четыре крупинки, каждая не больше гречишного зерна. Крупинки неровные, серого, чуть коричневатого оттенка. Такие невзрачные и маленькие. Но нельзя было без волнения глядеть на них! Ведь это было реальное лунное вещество! Невольно я подумал, что менее полувека назад идея полета «вне Земли», в космос, казалась далекой, почти фантастической мечтой. И вспомнил Константина Эдуардовича Циолковского. Встречи и беседы с этим удивительнейшим человеком в светелке его домика на Коровинской улице в Калуге, на краю города, над широким простором поймы Оки и потом в его новом доме, на той же улице, называемой уже улицей Циолковского, в нагорной ее части, в хорошем, просторном доме, подаренном ему советской властью к семидесятипятилетнему юбилею.

Много лет прошло с тех пор. И все же разве можно забыть тихий, глуховатый голос старика в седой, курчавой бороде, улыбающегося глазами совсем молодыми?! И его слова:

«Пройдет еще много лет, прежде чем человек шагнет в космос. Может быть, сто, может быть, двести лет… Но я верю, я уверен. Земное притяжение будет преодолено. Ракеты сначала завоюют атмосферу и сменят аэропланы, потом околоземное пространство…»

В следующем зале Дворца открытий рассказывалось, что сделано наукой и техникой в последние годы в решении величественной проблемы завоевания космоса.

В том зале тоже есть глобус. Он тоже медленно вращается. Это модель нашей Земли, увиденной «со стороны» — из космического корабля. Голубоватая, пестрая, в светлых закорючках циклонических вихрей, в темных пятнах океанов и желтовато-зеленых материков, проступающих через хаос белых облачных масс. Вокруг, на стенах зала, витражи с фотографиями и схемами спутников и первых космических кораблей. Среди них портрет Юрия Гагарина. К сожалению, портрет неважный, не передающий даже в малой степени обаяния этого человека. Рядом на стене и фотографии американских космонавтов, побывавших на Луне. Есть портреты Ньютона и других ученых. Но увы, не увидел я портрета Циолковского!

За «космическим» залом в нескольких небольших комнатах экспозиция, посвященная планетам солнечной системы и вечным странникам вселенной — кометам и метеоритам.

Небольшая витрина с каменными и железными «небесными скитальцами». И фотовитрина, мимо которой я прошел сначала, не обратив внимания на то, о чем говорили снимки и схемы под ее стеклянной одеждой. Лишь случайно обернувшись, я увидел в центре этой витрины фотографию, которую когда-то сделал сам!

…Пологий склон горы. Серое небо над ним. И сотни сваленных, вырванных из земли с корнями вековых таежных деревьев, как бы кем-то уложенных бесконечными рядами, вершинами в одном направлении.

Старая моя фотография! Какими судьбами она попала сюда? Она сделана бог знает как давно, во время экспедиции профессора Леонида Алексеевича Кулика в центр Сибири, в Тунгусский — эвенкийский край, к месту падения гигантского метеорита 1908 года.

«Большой Тунгусский метеорит», — читаю я под своей старой фотографией и схемой места падения, копией начерченной тогда самим Куликом. А ниже несколько слов на пишущей машинке:

«Метеорит имел вес около сорока тысяч тонн. Профессор Кулик исследовал место падения и обнаружил более двухсот кратеров диаметром от 1 до 50 метров. Ели и сосны обожжены взрывом и лежат на земле. На площади до восьми тысяч квадратных километров погибло 80 миллионов деревьев».

Да, все это так! Огненный смерч от взрыва «небесного скитальца», ворвавшегося в земную атмосферу со своею космической скоростью, действительно разметал тайгу на огромной площади там, в междуречье Подкаменной Тунгуски и Хатанги. Как сейчас, я вижу перед собой с вершины горы, куда мы с Леонидом Алексеевичем взобрались нагруженные геодезическими приборами, цепь таких же конических гор — холмов, полукольцом охватывающих долину Большого болота и лежащий лес на их склонах.

Молодая поросль березок и осин, пробиваясь через скелеты поверженных таежных великанов, уже тянется к солнцу, и поэтому горы вокруг покрыты будто зеленым ковром со странным, темным штриховым рисунком.

Я фотографирую «страну мертвого леса», к сожалению, на черно-белые пластинки. И поэтому вот сейчас перед моими глазами за стеклом витрины парижского Дворца открытий в общем-то серенькая, невыразительная фотография. Да еще выцвела она с годами.

…И все же я вижу голубое, чистое небо над горами, зеленеющие их склоны; бурое, поросшее багульником дно долины в пятнах и вмятинах, похожих на кратеры; серо-стальные, уже побеленные дождями и ветрами ряды стволов сосен и кедров, сваленных фантасмагорическим вихрем, и лиловые метелки цветов иван-чая, мешающие мне снимать деревья крупным планом. Я слышу восторженный голос Леонида Алексеевича Кулика:

«Посмотрите, посмотрите, Витторио! Совершенно ясно — центр падения был именно здесь, в этой долине! Отсюда ударная волна воздуха, возникшая при падении, покатилась во все стороны и развалила лес по радиусам. На запад, юг, восток и север! А теперь за работу! Ставьте треногу теодолита! Будем привязывать вершины гор к нашей геодезической сетке и называть эти безымянные сопки. Это наше право, право первых, пришедших сюда, на белое пятно на карте… Устанавливайте теодолит на треноге, Витторио!»

Леонид Алексеевич размахивает руками, смеется. Он несказанно рад. Я тоже счастлив всей полнотой возможного человеческого счастья, особого, невероятно яркого счастья первооткрывателей.

«Вот эту горушку назовем пиком академика Вернадского, — продолжает Кулик. — Владимир Иванович, конечно, будет ругаться… Но ничего! Он так много помогал нам в подготовке экспедиции. Сопку справа давайте окрестим вершиной Хладни. Чех много сделал для метеоритики… Ну а эту, на которой наконец вы сейчас установили наш теодолит, первый теодолит в этой точке земного шара, тоже посвятим ученому-метеоритчику Фарингтону. Следующую же отдадим французам. Паскалю? Согласны? Салютуем им!»

Кулик рывком срывает с плеча винтовку, и три выстрела хлопают и тонут в безмолвии «страны мертвого леса».

Мрачна панорама катастрофы вокруг нас…

«Тогда страшно было… Ой, паря, страшно», — слышу я хрипловатый голос старого эвенка Лючеткана. Мы с Леонидом Алексеевичем уговариваем его стать нашим проводником от Подкаменной Тунгуски в безлюдный район к северу от нее. По собранным Куликом в первой поездке в Сибирь свидетельствам очевидцев полета в небе раскаленного тела — болида и расчетам, там должен был упасть метеорит 30 июня 1908 года…

Год назад он ведь уже добрался до «страны мертвого леса».

«…Тогда небо гремел. Огонь с неба шел. Тайгу палил. Олешек палил. Деревья падали. Ой, страшно, страшно было. Нет, туда тебя, Кулик, не поведу. Плохо будет. Погибнем…» И отказался быть проводником…

— Вам плохо, мсье?

Я оборачиваюсь. Позади меня стоит тот самый пожилой француз, мой собеседник в парке на Елисейских полях.

Он участливо смотрит на меня:

— Вы нездоровы, мсье? Вы стоите уже несколько минут с закрытыми глазами перед этим стендом.

— Да нет, я просто задумался. Вспомнил… молодость.

Опять он, наверно, не поверил мне и предложил проводить к выходу. Я согласился. Как-нибудь в другой раз обязательно приду во Дворец открытий для свидания с прошлым, с молодостью и тогда досмотрю экспозицию музея. Прощай, старая фотография!

Служитель молча ведет меня кратчайшим путем вниз, мимо стендов раздела химии, где разноцветными шариками на сложных проволочных конструкциях светятся модели молекул — простых и огромных, сложных полимеров, где на стендах пластмассы и другие вещества, ставшие сущими в природе по воле человека.

Экспозиция Дворца открытий огромна. Она охватывает все основные отрасли науки. Это великолепный центр наглядной пропаганды знаний, поисков, свершений человеческого гения.

— Оревуар, мсье. Приходите еще. Лучше в прохладную погоду. А о том, что вы мне сказали там, я буду думать…

Мы останавливаемся у входа в холл, чтобы пожать друг другу руку.

В этот момент в дверь стремительно вошли двое.

— Пардон, мсье. Пардон.

Невысокий, кругленький, темноглазый господин, в отлично сшитом костюме, отскочил в сторону, освобождая мне путь. Я поблагодарил его и шагнул в дверь. В это время служитель наклонился к нему и что-то сказал. Невысокий господин заулыбался и устремился ко мне:

— Мсье! Мсье! Одну минутку. Разрешите представиться. Арну, помощник хранителя. Как вы себя чувствуете?

— Спасибо. Нормально.

— Разрешите приветствовать вас. Вы из Москвы?

Говорил он так же темпераментно и быстро, как и двигался.

— Да. Вот немного познакомился с вашим интереснейшим дворцом.

— Немного? Очень жаль. И все же осведомлюсь о вашем впечатлении?

— Я как раз хотел сказать, что очень доволен посещением, что экспозиция у вас богатая, разносторонняя, часто оригинальна, с выдумкой.

— Может быть, разрешите пригласить вас присесть? Вот здесь. На две минуты. — Он повернулся к служителю: — Мсье Жан, проводите коллегу, — тут он произнес фамилию, которую я не запомнил, — в кабинет директора. — И снова атаковал меня: — Садитесь, садитесь, пожалуйста. И разрешите вас спросить. Вы, конечно, ученый?

— Нет, литератор.

— О, превосходно! — воскликнул он.

Однако можно было понять, что он подумал: «Ну и это неплохо».

— Наш служитель, мсье Жан, сказал мне, — продолжал помощник хранителя, — что у вас закружилась голова в зале, посвященном метеоритам. Может быть, вы нуждаетесь в медицинской помощи? Так жарко сегодня!

— Нет, спасибо, мсье. Я просто задумался у стенда Тунгусского метеорита. Я как бы шагнул в молодость.

— Пардон?

— Там, на стенде, есть фотография… Я сделал ее более сорока лет назад… в экспедиции профессора Кулика…

Мсье Арну вскинул руки:

— О, это удивительно! Удивительно! Простите, я не специалист по астрономии… Но, насколько я помню, не найдено ни одного кусочка этого гигантского метеорита?

И я рассказал ему об истории поисков «тунгусского дива».

Тогда мы не нашли осколков метеорита ни в долине, ни на склонах гор, окружающих место его падения. Не нашел их профессор Кулик, побывавший здесь еще раз в тридцатых годах. Он героически погиб в годы второй мировой войны. Его исследования продолжали сотрудники Отдела метеоритики Минералогического музея Академии наук СССР и молодые исследователи из Тюмени, Уфы, Свердловска, Ленинграда в пятидесятых и шестидесятых годах. Они тоже не нашли осколков.

Тайна катастрофы в далеком таежном краю так и осталась тайной. Многие ученые считают, что эта катастрофа вызвана взрывом ядра небольшой кометы, столкнувшейся с Землей 30 июня 1908 года. Некоторые писатели-фантасты утверждают, что в тот день над котловиной меж гор имени Вернадского, Хладни, Фарингтона, Паскаля произошел атомный взрыв и здесь погиб космический корабль разведчиков иных цивилизаций вселенной.

— Удивительно! — снова вскидывает вверх руки мой собеседник. — А может быть, они и правы? Но, простите, вы сейчас назвали имена известных ученых, в том числе французского…

— Их именами профессор Кулик окрестил вершины конических гор там, в краю эвенков-тунгусов.

— Но это же прекрасно! Вспомнить о нашем ученом!

Затем стремительный помощник хранителя, с трудом сдерживавшийся во время моего рассказа, засыпал меня вопросами. Его интересовало многое, но главным образом, как в Советском Союзе пропагандируется наука, какие есть музеи, популяризирующие научно-технические знания, кроме известного ему Политехнического, что самое интересное в этих музеях.

В его вопросах, в реакции на мои ответы чувствовался искренний интерес к тому, что делается у нас в области научной популяризации. Особенно его заинтересовала работа общества «Знание», о котором, к сожалению, я мог ему сообщить только самые общие сведения. Но и они привлекли его внимание.

— Я слышал о нем. Это, несомненно, замечательное общество! — воскликнул он. — Более миллиона членов! Ученые, которые приезжают со своими лекциями на заводы, в колхозы, в далекие маленькие города… Это замечательно! Я буду писать в это ваше общество. Обязательно! Срочно!

Потом мсье Арну стал говорить о том, что он лично чрезвычайно удовлетворен развивающимися контактами между французскими и советскими учеными.

— Это правильно. Это нужно для прогресса, для всего человечества, — говорил он. — Это отлично, великолепно — работать вместе. Это обогащает! Это радует нас, французов!

Мне приятно, что французские популяризаторы науки и техники интересуются делами наших ученых и, видимо, искренне приветствуют франко-советское сотрудничество в науке. Мы вспоминаем с моим собеседником, что оно традиционно. И в давние времена были примеры — Мечников работал с Пастером, потом Жолио-Кюри и Ланжевен с советскими учеными. Теперь это сотрудничество приносит все большие и большие плоды — в области цветного телевидения, в области изучения элементарных частиц. В Серпухове, например, на сверхмощном ускорителе уже сделаны важные открытия с помощью сконструированной французскими учеными пузырьковой камеры «Мирабель». А французский лазерный отражатель на наших автоматах, побывавших на Луне? Он позволил уточнить расстояние от Земли до ее естественного спутника. Вот только почему во Дворце открытий не рассказано об этом?

Помощник хранителя уверяет меня, что такая экспозиция скоро будет, что уже есть у них материалы по луноходу и кораблю «Союз» и еще немало интересных экспонатов, например, в области океанологии.

— Мировой океан, так же как и космос, — будущее человечества, более близкое будущее… И мы сотрудничаем с вами в этой области тоже. Встречи ваших и наших руководящих деятелей, — говорит он, — исторические события для нашей дружбы. И для развития сотрудничества в науке.

Более часа шла у нас беседа, до тех пор, пока помощника хранителя не подозвали к телефону. Вернувшись, он извинился, что задержал меня своей «болтовней», и мы распрощались.

Полуденный зной летних парижских улиц охватил меня. Вот когда действительно можно почувствовать себя плохо! Но я чувствую прилив сил, снова вспоминая молодость. Такую ли жару переносил в путешествиях по Сибири, по Средней Азии!..

В зыбком мареве над кронами деревьев точно колышется стройный силуэт Эйфелевой башни. В конце прошлого века, когда инженер Эйфель создал и осуществил свой дерзкий проект, парижане насмехались над этим замечательным сооружением. Тогда считали, что оно портит Париж! Теперь Эйфелева башня — один из символов. К сожалению, глядя отсюда, видишь неподалеку небоскреб на Монпарнасе… Панорамы Парижа меняются.

Я иду к площади Альма.

Потом сворачиваю на тихое авеню Георга Пятого. В домах на этом авеню очень дорогие апартаменты, фешенебельные отели, театр-кабаре. Но улица эта ничем особым не примечательна. Я быстро прохожу ее и поднимаюсь на веранду кафе «Александер».

В полуденные часы в будние дни, как, впрочем, и в других кафе и бистро, посетителей обычно в нем бывает много. Служивый люд Парижа да и приезжие завтракают именно в таких ресторанчиках. Сегодня же летнее воскресенье, и на веранде, помимо меня, всего-то трое посетителей. Гарсон быстро приносит мне «крокемесье», кофе и стакан воды со льдом. Позавтракав, я закуриваю и думаю о сегодняшней, такой неожиданной встрече с прошлым, со служителем Дворца открытий и беседе с помощником его хранителя. Думаю о том, что развитие сотрудничества в науке важно и потому, что поможет взаимопониманию между нами, советскими людьми и французским народом. Впрочем, точнее будет сказать — пониманию простыми французами нашей жизни, наших свершений, нашей политики. Им ведь так путают мозги, как говорится, «справа и слева». Вот взять хотя бы того же служителя музея Дворца открытий, моего мимолетного знакомого мсье Жана.

Пусть же наука, благородное сотрудничество наших и французских ученых помогут ему да и таким же, как он, хорошим, честным, трудолюбивым людям Франции отринуть воспитанное бесчестной пропагандой недоверие к нам, понять истину интернационального братства людей труда во имя их счастья на земле. Все-таки хорошо, что в далекой сибирской тайге стоящие хороводом вокруг широкой долины суровые горы полвека несут имена ученых разных национальностей! Очень хорошо!

Снова передо мной скромный стенд, посвященный «тунгусскому диву». Карта-схема места его падения, начерченная Леонидом Алексеевичем Куликом, и моя старая фотография. Пологий склон горы… лежащие мертвые великаны деревья, серое небо над ним…

А над Парижем светло-сиреневое небо в легких облаках и глухой гул от ворчания моторов и шелеста шин…

ГАВРСКАЯ УЛИЦА

Гаврская улица заинтересовала меня, когда я читал роман современного французского писателя Поля Гимара «Гаврская улица». Гимар жил в доме на этой улице, на пятом этаже. И в окна своей квартиры изо дня в день наблюдал за маленьким старичком, продававшим на улице лотерейные билеты. Старичок этот и стал героем романа — Жюльеном Легри.

Жюльен Легри — один из тех, кто оказался за бортом жизни. Он так же несчастен и беден, как вечерние нищие на Больших бульварах, и живет в страшном одиночестве. За много-много часов, проведенных на углу Гаврской улицы, в тысячной толпе прохожих, он выделил несколько из них и мысленно познакомился с ними. Ему понравились восемнадцатилетняя красавица-блондинка Катрин и молодой, наверное служащий, Франсуа. Старик мечтатель Легри захотел познакомить их. Ему кажется, что если Катрин и Франсуа встретятся, то обязательно, полюбят друг друга и будут счастливы. Но приезжали и уезжали они куда-то за город на разных поездах и всегда проходили мимо Легри по Гаврской улице в разное время. Наконец они встретились и потянулись друг к другу. Как раз в тот час, когда Легри умирал на панели, убитый хрустальной пепельницей, которую маленькая девочка, играя, выбросила с шестого этажа…

Поль Гимар рассказывал, что настоящий продавец лотерейных билетов с Гаврской улицы покончил с собой. Но писатель не захотел такой жестокой смерти своему литературному герою.

Другие герои его романа, Катрин и Франсуа, тоже несчастны и одиноки.

Катрин, чтобы получить роль в кинокартине, становится любовницей продюсера; Франсуа вынужден заниматься работой, которая ему совсем не по душе. Встретившись, они все же не стали счастливыми и остались одинокими. И другие люди современного Парижа, о которых рассказывает Поль Гимар, тоже одиноки. Блуждая по джунглям современного буржуазного города, они не видят впереди ничего, за что стоило бы бороться, к чему стоило бы стремиться, кроме заработка, денег.

Французский писатель реалистически рассказал о жизни простых парижан. Рассказ его правдив. Но когда Гимар пытается обобщать, то говорит о неизбежности одиночества, отчужденности человека в современном мире вообще, о непознаваемости «подлинной сущности чего бы то ни было».

Приехав в Париж, я несколько раз добирался на метро до вокзала Сен-Лазар и потом бродил по Гаврской улице.

Мне хотелось увидеть героев романа Гимара.

…Вокзал Сен-Лазар, пожалуй, самый большой в Париже. Северный, Восточный и Лионский мне показались не такими массивными и менее людными и шумными. А старый огромный вокзал Орсей почти в центре города, на левом берегу Сены в Латинском квартале, теперь превращен в гостиницу.

Вокзал Сен-Лазар принимает и отправляет поезда в направлении Бретани и Нормандии. Отсюда путь в крупнейший северный порт Франции — Гавр, в курортные городки на побережье Ламанша и океана — Гранвиль, Довиль и другие. К нему же тяготеют густонаселенные пригороды столицы.

Огромная сизая глыбина вокзала Сен-Лазар нависает над мрачноватым зданием отеля «Терминус», прямо напротив его фасада, и маленькой Гаврской площадью.

От нее и начинается Гаврская улица. Она идет к бойкому пятиугольному перекрестку бульвара Осман и улиц Рима, Троншет, Обер и Прованс. Она всего-то длиной метров двести. Неширока и, по существу, ничем особенно не примечательна. Однако она хорошо известна очень многим парижанам. Тысячи рабочих и служащих, обитателей пригородов Сен-Жермен, Мезон-Лаффит, Корбейль, Ла Фретт и других, ежедневно проходят по ней по утрам, направляясь в город от вокзала Сен-Лазар, а вечером — возвращаясь домой. И еще известна она тем, что в конце Гаврской улицы, на бульваре Осман, находится крупный парижский универмаг «О Прентан» («Весной»). Да и на самой этой улице множество популярных, недорогих магазинов обуви, одежды.

Над входом в магазин «Весной» — большие полукруглые ниши. На их стенах рекламные рисунки. Сегодня — огромные, метровые, закрытые глаза красавиц, опушенные длинными ресницами, и под ними надпись: «Покупайте все с закрытыми глазами». Через неделю появятся два силуэта новомодных пальто или сапожек…

Я наблюдал за людьми, наполняющими Гаврскую улицу, и увидел героев Гимара.

Вот спешит на работу, четко постукивая каблучками, изящная блондинка, совсем еще молоденькая. Губы, брови и веки ее в меру подкрашены. Она лижет замороженный крем из вафельного фунтика, купленного на углу Гаврской площади. Продавщица взяла у нее франк, поднесла пустой фунтик, вращая его потихоньку, под кран, нажала рычажок — и готово. Он наполнился замороженным кремом, который и поднимается над его краями желто-розовой спиралью.

Девушка лакомится, но лицо у нее озабоченное. Это, наверное, и есть Катрин! А вот и другие персонажи. Неожиданно от стены, точно он был спрятан внутри нее, отделяется высокий худой человек и, чуть ли не отталкивая Катрин, идет к недокуренной, кем-то брошенной сигарете. Схватив ее точным, привычным движением пальцев, он, ворча, снова скрывается в стене. Нет, конечно, за выступом зеркальной витрины обувного магазина. И тут в толпе появляется продавец лотерейных билетов. Они защеплены в палку, и он несет их, как пестрый плакат. Только этот продавец не старик, как в романе Гимара, он молод, и его, пожалуй, скорее можно принять за Франсуа. Впрочем, таких, как Франсуа, довольно много среди прохожих — сильных, неважно одетых молодых парижан, озабоченных, как и Катрин.

Где-то неподалеку раздаются звуки знаменитого бравурного марша из «Кармен». Большинство прохожих, не оглядываясь, продолжают свой путь. Сегодняшние герои Гимара успели привыкнуть к концертам на панели Гаврской улицы. Музыканты расположились в закоулочке у высокого забора, за которым ремонтируется дом. Забор залеплен рекламами кинофильмов. На афишах кто-то в кого-то стреляет, куда-то тащат обнаженную красавицу…

Я пересекаю улицу, подхожу поближе и вижу, что играют марш четверо слепцов. Они очень плохо одеты и грязны. Картонная коробочка со словом «мерси», выставленная на середину тротуара, совсем пуста. Прохожие обходят ее, точно это мина. Вдруг — дзинь! Около коробки падают две большие светлые монетки по пять старых франков. Сейчас на них не купишь даже пирожок. Музыканты их не видят, но бросают играть и ползут на звук от удара металла о панель…

Кончилась недлинная Гаврская улица. Начался бульвар Осман. За магазином «Весной», почти рядом, другой огромный универсальный магазин — «Лафайет», далее — всегда бурлящий перекресток бульвара Осман с торговой улицей Шоссе Д’Антен.

Около магазинов-гигантов перед витринами на тротуаре, один за другим, столы-прилавки с обувью, носками, бельем, сумками, парфюмерией, хозяйственными товарами; стойки, обвешанные кофточками, легкими платьицами, косынками, шарфами, галстуками.

Вокруг прилавков роятся французские хозяйки и туристы. А там, где есть хоть крошечный укромный уголок, его занимают то продавец лотерейных билетов, то женщина с корзиной цветов.

Вот сидит паренек, нахлобучив на глаза кепку, и перед ним пять шоколадно-коричневых щенков спаниелей. Они лежат, вытянувшись, рядком, неподвижно, и перед каждым — маленькая плетеная чашечка. Только в одной несколько мелких монеток.

С балкона пятого этажа здания отеля «Эксельсиор-Опера», где я останавливался несколько раз, далеко просматривается уходящая на восток улица-траншея Лафайет. К этой авеню около отеля выходит узкий проулочек с рекламами магазина одежды «Пассаж Д’Антен» и баром.

Почти под балконом стоит газетный киоск. В нем по утрам я покупаю газеты, и, несмотря на вежливое «мерси» и «оревуар, мсье», чувствую на себе отчужденный взгляд одинокого человека — усталой, пожилой женщины-киоскера.

Поблизости на улице Лафайет есть крошечное кафе — бар. Такие называют во Франции бистро. Говорят, это слово родилось в то время, когда в Париже стояли войска союзников, победившие Наполеона. Русские офицеры якобы всегда торопили официантов — гарсонов в ресторанах словами: «быстрей, быстрей». Отсюда и появилось название «бистро». В таких кафе за стойкой бара можно позавтракать, выпить стакан вина или пива, купить мелочь, вроде зажигалок, бритвенных лезвий, конверты и марки и т. п. Я покупал в этом бистро сигареты. За полукруглым высоким прилавком, обычным в таких кафе-барах, двойник той Катрин, которую я встретил на Гаврской улице. Она очень хочет казаться веселой и модной. Она выкрасила волосы в черный цвет. Это принято было тогда в Париже — красить волосы с юных лет в черный или соломенный цвета или делать их совсем седыми, с голубоватым отливом.

Почему же так часто видим озабоченные, грустные глаза у парижан? Однозначно ответить на этот вопрос, конечно, невозможно. Но, вероятно, основная причина состоит в том, что год от году французам приходится все больше экономить на всем. Я имею в виду, конечно, простых французов — рабочих, мелких служащих и мелких буржуа, владельцев маленьких магазинчиков, бистро. Дело в том, что цены на продукты питания и товары широкого потребления, коммунальные услуги растут в Париже постоянно и неуклонно. Как и везде на Западе.

Десять лет назад бифштекс в кафе фирмы «Табако» или маленьком ресторанчике стоил пять — восемь франков, теперь, в начале семидесятых годов, двенадцать — пятнадцать; мужская сорочка в недорогом магазине пятнадцать — двадцать, теперь тридцать — сорок и более; билет в метро полфранка — теперь франк десять сантимов и т. д.[19]

Зарплата же рабочих и служащих повышается отнюдь не такими темпами.

Снижение покупательной способности большинства населения города бьет по доходам не только хозяев маленьких «дел», но и крупных компаний. Но они «нажимают» на поставщиков продуктов из деревни, а те снижают или замораживают закупочные цены, что ведет к обеднению фермеров. Нажимают они и на фабрикантов, которые стремятся рационализировать производство и давят на рабочих.

Поэтому финансово-промышленные гиганты и полугиганты страдают мало, прибыли к ним все же текут. Маленькие «дела» все хиреют и хиреют. А в Париже гигантское количество мелких предпринимателей. Еще недавно здесь были десятки тысяч небольших лавочек, всяких мастерских, небольших гостиниц — типа «меблированных комнат», парикмахерских, фотоателье, крошечных кафе и ресторанчиков.

Теперь этих предприятий, может быть, не меньше. Но множество их хозяев разорилось, потонуло в хаосе волн торгового моря, а их «дела» перешли в руки более денежных владельцев, крупных компаний. Остальные не имеют никакой уверенности в будущем.

На улице Лафайет есть книжный магазин. Проходя мимо, я очень редко видел внутри него покупателей. Однажды я зашел туда и спросил хозяина, как идут у него дела? Как он ухитряется держать магазин, почти не торгуя?

Веселый молодой парень, сын хозяина, ответил мне шутливо и охотно:

— Пускаем пузыри, но еще не тонем! Папа говорит: надо держаться, времена изменятся. Я же считаю, что лучше все это послать к черту, пока мы не обанкротились. Может быть, купите новый роман Франсуазы Саган?! Всего десять франков…

Оранжевые буквы слова «сольд» — остаток, распродажа — все чаще появляются сейчас на витринах небольших магазинов. Сольдирование товаров, уценку их на десять, а иногда и на сорок — пятьдесят процентов в широких масштабах проводят торговцы обычно в конце каждого сезона на обувь, одежду, ткани. Так все же можно распродать часть товаров: осенью — летних, весной — осенних. Иначе они станут немодными и могут совсем залежаться.

Сольдирование вошло в практику торговли на Западе давно. Но теперь очень много мелких магазинов в Париже сольдируют многие товары в течение всего года.

На улице Фобур Сен-Дени в витринах каждого второго магазина как-то я видел эти плакаты со словом «сольд», а у дверей некоторых еще и флажки, тоже ярко-оранжевые, весело трепетавшие на ветру.

Разорение миллионов мелких буржуа и растущие экономические тяготы жизни рабочих и служащих современного западного мира, в том числе и парижан, порождают озабоченных и отчужденных людей, не видящих будущего для себя и своих детей. Порождают и пессимизм, который демобилизует, запугивает, лишает сил руки, иссушает ум, озлобляет душу. К сожалению, некоторые французские писатели, рассказывая о жизни людей, рассказывая честно, как Гимар, не находят для своих героев другого выхода, кроме гибели или смиренного прозябания.

Недавно я прочитал в газетах о самоубийстве известного французского писателя Анри де Монтерлана, члена академии, одного из «бессмертных».

В своем творчестве он был почти антиподом Полю Гимару, создавая в своих романах образы «сильных людей», высокомерных, ставящих себя выше других. По-американски — «суперменов».

Почему же писатель решил покончить счеты с жизнью?

Думается, критик Патрик де Росбо угадал почему…

«За максимальной твердостью и жестокой оболочкой писателя и его персонажей сказывалась паническая боязнь современного мира, из которого они пытались бежать, чтобы спрятаться от действительности», — писал критик.

Анри де Монтерлан, видимо, понял, что культ отчужденной «сильной личности» в конечном итоге ведет к античеловеческой идеологии фашизма, к превращению человечества в стадо полуроботов, морлоков, безраздельно подчиненных некоей «элите»…

Этот пессимистический вывод ужаснул писателя.

Однажды, поднимаясь в лифте Эйфелевой башни, я обратил внимание на сетки, натянутые вокруг ее стройных конструкций. Они мешали любоваться Парижем. Это были сетки против… самоубийц! Лишь в последнее десятилетие около четырехсот человек ушли из жизни, бросаясь в бездну с площадок башни.

А вообще статистика самоубийств западного мира сухими цифрами говорит, что все больше людей во Франции, Англии, Испании, Швеции и особенно США лишают себя жизни по самым разным причинам, но все же, в конечном счете, из-за экономических трудностей и отчужденности, трагического своего одиночества в безграничном океане жизни индивидуалистического буржуазного общества.

О ТЕАТРАХ И МАГАХ

На площади Опера есть широкоизвестное кафе «Мир». Красные зонты над столиками, выставленными на тротуар, охраняют головы посетителей от солнца и дождя в летние дни. Зимой в кафе «Мир», как во многих других кафе, устраивается своего рода теплица: ставятся стеклянные стены и над ними стелется легкая крыша. От угловых его столиков видна вся площадь Опера, исток Итальянского бульвара и авеню Опера, идущей к Лувру, и улица Мира. Кроме того, в этом кафе не так тесно, чем во многих других, расставлены столики.

Однажды на углу Итальянского бульвара мне встретился известный историк искусства и кинокритик Жорж Садуль. Вместе с ним мы сели за столик в этом кафе. Вокруг нас, как обычно, спокойно ходили гарсоны, выполняя простые заказы посетителей: стакан пива или содовой со льдом, бутылочка воды «Фанта» или кофе. Редко кто требовал мороженое или какую-нибудь еду. На этом бойком месте люди отдыхали, назначали свидания, деловые и любовные.

Разговор наш с Жоржем Садулем начался, естественно, с обсуждения новых фильмов. Только что появилась лента «Мужчина и женщина» Клода Лелюша, и мы с радостью отметили ее успех как произведения реалистического и чистого, что выгодно отличало ее от надвигавшегося на экраны западного мира потока фильмов грязных, наполненных сексом и насилием.

Потом беседу нашу заняла театральная тема, возможно, потому, что напротив нас было здание Гран Опера. Его тогда только начинали чистить.

Садуль хмыкнул неодобрительно: он был из тех французов, которые осуждали решение стереть со стен парижских домов вековую «патину».

— Вам приходилось, конечно, бывать на спектаклях Гран Опера? — спросил он.

— К сожалению, нет.

— И не тратьте время и большие деньги. Билет там стоит невероятно дорого. По сравнению с вашим Большим дороже раза в три-четыре.

— А что и где вы посоветуете мне посмотреть?

— Театры простых французов, — категорически заявил Садуль. — Постановки в «Пакра», «Бобино», «Вье Коломбье», в театрах предместий… Там действительно бывает весь Париж.

— Но ведь когда в Гран Опера премьера, в газетах пишут, что именно там бывает «ту ле монд» (весь свет).

— Не прикидывайтесь непонимающим! Там бывает Париж богатых. Впрочем, я не отговариваю вас от посещения Гран Опера. Иногда и там бывают неплохие балеты. Например, когда приезжает ваш Большой или оперная труппа Ла Скала.

Мы посмеялись и разошлись по своим делам.

Потом, увы, я увидел милейшего Жоржа Садуля лишь однажды мельком. На каком-то кинофестивале. Вскоре он умер.

По своим делам мне нужно было идти на бульвар Осман мимо здания Оперы.

Оно большое, но какое-то приземистое. Широкая лестница, входы — под арками. Над ними — лоджии между сдвоенных колонн. Под карнизом крыши — лепные венки. Вход обрамляют две скульптурные группы: танцуют обнаженные женщины — музы, простирают крылья гении.

В украшении фасада Оперы архитектор-строитель Гарнье, думается мне, перестарался и позаимствовал слишком много пышности у итальянских зодчих. Я обхожу здание по улице имени композитора Скриба. На нее выходит боковая пристройка — бывшая императорская гостиная. Теперь в ней музей и библиотека, где сохраняются эскизы декораций и макеты постановок всех спектаклей, а также клавиры почти за сто лет существования Гран Опера.

Сейчас эта сторона здания чистится. Рабочие скребут стены щетками, обнажая белый, чуть желтоватый камень кладки. Старинные фонари на высоких торшерах сторожат вход в музей.

Всего в Париже сейчас семьдесят девять театров, не считая концертных залов и варьете. Главные театры города, помимо Гран Опера, — старый мольеровский, драматический «Комеди франсез» на уютной площади недалеко от Лувра и театр «Одеон», откуда пошел «Комеди франсез». Есть еще два драматических театра — имени Сары Бернар и Шателе. Они расположены друг против друга на площади Шателе. Это самые крупные театры Парижа. Зал Шателе вмещает три тысячи шестьсот зрителей; имени Сары Бернар лишь немного меньше. Широкую известность завоевал сравнительно молодой театр, расположенный в здании Дворца Шайо, на правом берегу Сены, напротив Эйфелевой башни. Зал его расположен в подземелье под дворцом. Этим театром до самой своей смерти руководил замечательный режиссер Жан Виллар, и часто его до сих пор так и называют — «Театр Виллара».

Десятки других театров, играющих пьесы, иногда одну и ту же целый сезон, или предлагающих сборные программы концертного типа, невелики, они обычно вмещают до пятисот зрителей. Один из таких театров — Пакра — находится на бульваре Бомарше.

Вскоре после разговора с Садулем я и пошел туда вместе со своими друзьями — советскими сотрудниками ЮНЕСКО.

Была суббота. Хотя до начала спектакля оставалось минут пятнадцать, нам пришлось поискать в зале свободные места. Они здесь не нумерованы. Наконец мы устроились на балконе и огляделись. Дым от сигарет волнами ходил над головами зрителей, занявших партер. Продавщицы брикетиков мороженого и конфет сновали по проходам. Стоял шум, как на вокзале. Прямо против нас, на противоположном балконе, молодая женщина держала на коленях годовалого сынишку, который иногда вдруг начинал пронзительно верещать. А слева от меня, через два-три кресла, устроилась другая мать с двумя ребятами, мальчиком и девочкой лет по семи-восьми. В зале и еще были дети самых разных возрастов. Но главную массу посетителей составляли просто одетые мужчины и женщины средних лет, очевидно мелкие служащие, лавочники, рабочие — простой люд Парижа.

За занавесом ударил гонг. Зажглись цветные софиты, и на авансцену выпорхнула солидная тетя в пачках. Раздались робкие хлопки. Кто-то крикнул: «Бон суар!» Тетя ответила воздушным поцелуем, объявила первый номер, крикнула «айе» и нырнула за начавший движение занавес.

По правде говоря, первое отделение сборной программы театра Пакра было малоинтересным. Коллет Ривер пела душещипательные песенки, прыгал и извивался «человек-лягушка», некие Патриция и Виктор Станцевали сценку «Эсмеральда и Квазимодо».

Однако и эти номера имели успех. Им аплодировали, подсвистывали. Особенно шумно зал принял фельетониста; он издевался над теснотой и грязью в метро, над грубостью полицейских, над торговцами мясом, день ото дня повышающими цены.

В антракте зрители ринулись кто в фойе, выпить стакан пива или содовой, кто на улицу, глотнуть свежего воздуха. В зале к концу первого отделения стало нестерпимо душно.

В фойе к нам подошел человек с бородой Сусанина, извинился и спросил, какие мы русские.

— Вы говорите между собой на языке, который мне немного знаком, — добавил он.

— Из Советского Союза.

— Давно?

— Нет, всего несколько дней. Но, простите, мсье, что вам угодно?

Французский «Сусанин» ухмыльнулся:

— Если вы оттуда недавно, я хотел бы, с вашего разрешения, поговорить с вами. Если вы, конечно, не побоитесь.

Мы рассмеялись.

— Профессор (учитель) лицея Эрко. Клод Франсуа Эрко, — церемонно представился он, но сразу же как-то потеплел и заговорил быстро и темпераментно, как обычно говорят французы: — Давно, очень давно я был в России. Еще в царской России. Юношей. У родственников. И сохранил о ней самые теплые воспоминания. Вольга! Какая это красота! Петербург. Белые ночи! Так ведь по-русски — белые ночи.

— Приезжайте опять, милости просим.

— Спасибо! Да. Может быть. Но сейчас я хочу вам сказать вот что — мы, французы, любим ваш народ. Это традиция. И еще больше полюбили в годы последней войны. Вы отлично сражались. И еще хочу вам заявить открыто: я огорчен, что Советская страна не хочет участвовать во всемирном общечеловеческом прогрессе.

Снова — увы, в который раз! — в разных вариациях одно и то же! Мне вспомнился служитель Дворца открытий, беседа с ним в парке Елисейских полей.

— Что вы под этим понимаете?

— Как что? Народы должны объединиться на основе идей гуманизма и социального мира. Интеллигенция должна возглавить это объединение и примирить так называемые классовые противоречия…

Позиция его была нам хорошо знакома. Еще фабианцы выдвинули эту наивную идею. И ее часто пропагандируют современные буржуазные философы и социологи.

— Простите, мсье Эрко! Да неужели вы верите в то, что те, кто владеет богатствами в мире капитала, Ротшильд или Рокфеллер например, дадут вам, интеллигенту, согласие отказаться от своей власти и своей прибыли и тем самым снять, как вы говорите, так называемые классовые противоречия?

— Верю, верю, верю! — почти закричал он. — Это произойдет, обязательно. Конечно, постепенно!

— Значит, по-вашему, все придет на основе гуманизма и социального мира само собой?

Мсье Эрко осекся.

— Нет, не придет само собой, дорогой профессор. А в реальном мире уже есть опыт создания общества, где нет хозяев. В нескольких странах. И это общество прекрасно развивается, многого достигло, несмотря на все трудности, выпавшие на его долю, на войны горячие и холодные.

Зазвенел звонок, и мы вернулись в зал. Во втором отделении выступал композитор, певец и поэт Франсис Лемарк. Он спел десятка полтора песенок, многие из которых хорошо известны в Советской стране: «На рассвете», «Солдаты идут», «Париж», «Шофер». Лемарку аккомпанировали рояль, контрабас, гитара, аккордеон и ударник. Он пел, близко подойдя к микрофону, скупыми жестами или движением бровей подчеркивая иногда то или иное место в песне. Как только он замолкал, зал бешено аплодировал.

Под конец в душном зале Пакра прозвучала мелодия «Подмосковных вечеров».

— В моем переводе, — сказал артист перед исполнением этой песни, — музыка — Соловей Седой.

Почти все зрители стоя провожали Франсиса Лемарка. Ясно было, что простые французы любят его. Однако выступать часто ему не приходится. Мне говорили, что владельцы театров и антрепренеры концертов обходят вниманием этого артиста. Он считается почти коммунистом, слишком близким народу.

Лемарк не единственный композитор, по-настоящему работающий для народа Франции.

Прекрасные песни создал Жан Ферре. Его «Товарищи», «Мою Францию», «Парижскую коммуну» исполняют в концертах и поют простые люди Парижа.

Широко известно и творчество Жоржа Брессанса. Он о себе говорит: «Я человек пригородов», и его любят в «Красном поясе» — рабочих районах окраин французской столицы.

Большой успех песен вообще у публики породил новую отрасль бизнеса — «шоу-бизнес», промышленность песни. Один из королей этой промышленности Старк стремится эксплуатировать уже завоевавших известность исполнителей и «создает» новых. Он хвастал в печати, что затратил три миллиона франков на рекламу выступлений Мирей Матье.

Огромная реклама поддерживала и развивала успех исполнителя джазовых песенок Джона Холлидея — француза, взявшего себе американский псевдоним. В конце пятидесятых — начале шестидесятых годов он стал как бы европейским эмиссаром жанра заокеанской ритмической песни… И сделался, пожалуй, первым «идолом» эстрады в Париже. Однажды, когда еще только начиналась слава Холлидея, я слушал его песенки в концертном зале «Олимпии». Он появился на сцене в яркой, пестрой рубашке и спел под джаз, подтанцовывая, несколько коротких песенок. Помню, в одной десятки раз повторялись слова припева «бон шанс» (успеха). Он желал успеха покинувшей его возлюбленной.

Зал «Олимпии» реагировал на выступление Холлидея невероятно экспансивно. Множество девиц и юношей, но больше девиц, вскочили со своих мест и протиснулись к барьеру сцены. Они кричали, подпевали, подхлопывали, свистели… А он ритмично извивался на помосте, держа в руках микрофон с длинным шнуром.

Однако не только Холлидей и другие исполнители джазовых ритмических песенок пользовались успехом у парижан.

Мелодичные произведения Лемарка, Ферре, Брессанса и некоторых других композиторов нашли своих популярных исполнителей.

Рабочий паренек, шахтер Сальваторе Адамо и Жильбер Беко, например, особенно в конце шестидесятых и семидесятые годы, завоевали большую любовь пригородов Парижа, простых людей Франции.

…По выходе из театра мои спутники сели в такси — им надо было ехать домой в сторону, противоположную площади Республики. А я пошел по бульвару Бомарше, к своему отелю Эксельсиор Опера.

Было свежо, лунно и очень тихо. В полумраке полуночной улицы быстро растаяли фигуры зрителей спектакля в Пакра, и скоро впереди меня осталась лишь сутулая фигура в светлом пальто с поднятым воротником. Обгоняя ее, я узнал профессора Эрко.

— Можно вам сопутствовать? — спросил он.

Некоторое время мы шли молча. Потом Эрко вдруг заговорил, и непонятное вначале для меня волнение зазвучало в его голосе.

— Вам покажется это, вероятно, смешным. Но, может быть, вы все же поймете мое состояние. Только что я был среди людей. Вместе. Слушал великого артиста. Теперь один. В годы Сопротивления в гестапо погиб мой сын. Потом умерла жена. У меня работа, ученики. Я люблю их. И все же у меня места в жизни нет.

Он говорил об отчужденности людей в том мире, где он живет. Иногда так быстро, что я не понимал некоторые его слова. Но какое это имело значение? Рядом шел старый человек, до ужаса одинокий. Трагически одинокий.

«Да разве он один такой! — думал я. — Ведь большинство тех интеллигентов, с кем мне приходилось встречаться в этом чужом мире, отчуждены друг от друга, даже в рамках своей профессии или коллектива на работе. Впрочем, есть ли здесь «коллективы» в нашем понимании? В оффисах учреждений, в конторах фирм? Насколько я узнал жизнь на Западе, их там нет. Лишь там они есть, где есть рабочий класс…»

Не доходя до площади Республики, на углу улицы Шарло, мсье Эрко остановился и стал прощаться.

— Спасибо, что вы меня выслушали, — сказал он.

Я вспомнил строки Поля Элюара:

Наши дети будут смеяться

Над черной легендой о человеке,

Который был одинок.

— Это сказал француз. Мы с ним согласны! — добавил я.

Профессор Эрко чуть-чуть улыбнулся, еще раз сказал «спасибо» и пошел сутулясь по узкой улочке.

Причудливые тени от ветвей и редких осенних листьев каштанов рябили его светлое пальто и тротуар.

Больше я не бывал в театре Пакра. Но постановки в некоторых других театрах «простых французов» повидал в последующие годы.

Такие театры работают главным образом на окраинах французской столицы, в пригородах Обервийе, Сен-Дени, Вильжюиф, Нантере, Жанвийе.

В Обервийе есть общественный театр — «Театр коммуны». Его организовал немного более десяти лет назад энтузиаст театра для народа Габриель Гарран. Он же создал потом в Сен-Дени постоянно работающий театр имени Жерара Филипа. Ему помог муниципалитет, где большинство депутатов — коммунисты. Он дает театру дотацию в несколько сот тысяч франков в год.

В Обервийе, в муниципальном «Театре коммуны», я смотрел спектакль труппы из ГДР — «Мать» Бертольта Брехта. Как хорошо принимали ее зрители — рабочие заводов и фабрик! Не хуже, чем своего любимца Франсиса Лемарка публика в Пакра. В «Театре коммуны» поставлена недавно интересная сатирическая пьеса «Продавец города» Жана Ниша.

И еще мне пришлось увидеть оригинальный спектакль «Театра солнца» в ангаре патронного завода, что недалеко от станции метро «Венсенский замок». Здесь на пяти небольших сценах, соединенных подмостками, актеры театра с увлечением разыгрывали короткие сценки из истории Французской революции 1789 года.

Театры «Красного пояса» поистине народные. В их репертуаре есть пьесы историко-революционные и рассказывающие о жизни людей нашего времени. Обычно в реалистическом ключе.

Десятки других малых театров Парижа и, прежде всего, театры района Монпарнаса, которые в прошлом дали немало примеров смелых поисков в искусстве и создавали спектакли, критикующие буржуазный мир, — ныне, увы, почти все превратились в коммерческие увеселительные заведения для туристов и элиты. Исключение представляет, пожалуй, один театр — «Ателье» на Монмартре. Его руководитель Андре Барсак последовательно работает над постановкой серьезных спектаклей по произведениям классиков и прогрессивных драматургов, в том числе русских и советских авторов. Его знают москвичи. Недавно Барсак, увы, умер.

Но много раз упомянутый в романах и воспоминаниях писателей уютный театр «Бобино», а также театры «Гэте Монпарнас» и «Монпарнас гэте» да и театры в других районах Парижа — «Жимназ» и «Грамон», «Порт Сен-Мартен», и «Вье Коломбье» («Старая голубятня») и многие другие — соревнуются с начала шестидесятых годов в постановке экстравагантных пьес модернистов, вроде Ионеско, или откровенно сексуальных, лишенных иногда и элементарного приличия и серьезной мысли, спектаклей.

В конце шестидесятых годов на подмостках этих театров поставили американскую пьесу «Волосы». Актеры появлялись в одном из актов спектакля на сцене совсем без одежды. Другие малые театры также начали для оживления использовать стриптиз в разных формате. Даже в главные театры города стал проникать тлетворный декаданс. На тех сценах, где играли (и играют, конечно) классику — Мольера, Шекспира, Чехова, нет-нет да и ворвется спектакль с весьма скабрезными эпизодами. В варьете и кабаре наряду со стриптизами часто появляются нелепые «номера» поп-искусства. Мадам Марно, например, сначала играет на скрипке несложную мелодию, а потом залезает в бочку с водой и, выбравшись из нее, мокрая, снова играет ту же мелодию. А в одном из театров «играли» «Опус № 2» господина Джонса. Его ассистент брил ему волосы на голове. И в зал несся усиленный микрофоном до скрежета гусениц танка звук срезаемых волос… И все же, просматривая сводную афишу семидесяти девяти театров Парижа, всегда можно найти то, что стоит посмотреть, что сулит знакомство с подлинным театральным искусством и талантливыми артистами Франции и многих других стран. Особенно много найдут те, кто любит музыку и песню. Этих жанров, кстати, по-моему, меньше коснулось разложение. Концертные программы даются и в небольших театрах и в специальных залах типа «Олимпия», «АБЦ».

Там вы можете услышать Адамо, Беко, Мерваль, Далиду, Матье и многих других отличных песенных исполнителей или концерты высокопрофессиональных оркестров: «Оркестр де Пари», «Ламурё», «Консерватуар», «Па де Лу», исполняющих произведения классиков и современных композиторов, в том числе волнующую сюиту «Париж» Жака Ибера.

В Париже в театрах и концертных залах постоянно выступают труппы и отдельные исполнители со всех концов мира. И очень радостно, что несколько раз в году в сводных афишах, в рекламных еженедельниках «Парископ» или «Алло, Пари» можно увидеть извещения о гастролях прославленных советских театральных музыкальных и танцевальных коллективов и исполнителей. Играет свои замечательные кукольные пьесы театр Сергея Образцова, показывает непревзойденное мастерство коллектив ансамбля Игоря Моисеева, играют Ойстрах или Рихтер. Огромным успехом всегда пользуются в Париже оперные и балетные спектакля Большого театра. Что такое «Большой», знают все парижане.

Сезон 1971/72 года некоторые французские театральные обозреватели называли даже «русским годом» в парижских театрах.

В конце 1972 года сотни тысяч парижан посетили концертные программы национального искусства пятнадцати наших союзных республик в Большом зале порт де Версаль, посвященные пятидесятилетию СССР. И в последующие годы хорошие традиции культурного обмена сохранились.

…Однажды, несколько лет назад, в воскресное утро мы сидели в номере отеля «Руаяль Монсо», который занимал режиссер Сергей Юткевич, и обсуждали вопрос, куда пойти сегодня. Хотелось побывать в каком-нибудь театре.

Сергей Иосифович, листая рекламный еженедельник «Алло, Пари», рассуждал вслух:

— Это ерунда. Это тоже. «Волосы» я видел. Странно и противно. Стоп! Вот куда пойдем! На «Фестиваль магов», в «Олимпию». Такое бывает редко!

На том и порешили.

«Олимпия» — один из самых модных мюзик-холлов, а точней, концертных залов столицы Франции. Билеты здесь дорогие. Самые дешевые, на дневной сеанс, двадцать пять франков. К сожалению, когда мы пришли, и этих дешевых уже не было.

— Лишний раз не сходите в кино, — сказал Юткевич. — Покупаем все равно и дорогие.

Устроители международного «Фестиваля магов» сообщали в афишах у входа в «Олимпию», что на представлении, которое нас ожидает, выступят «самые знаменитые маги и кудесники в мире», участники недавно закончившегося в Париже международного «конгресса» магов.

В небольшом фойе начиналась психологическая подготовка зрителей. На низком постаменте стоял незакрытый гроб, обитый черным, и в нем лежал скелет в каких-то пыльных тряпках, как бы в полуистлевшей одежде.

Над входами в зрительный зал справа и слева распростерли свои крылья из черного крепа огромные, стилизованные летучие мыши. В дальнем углу мигали красные огни чьих-то глаз, то ли совы, то ли дьявола, и колыхалось что-то белое. Откуда-то сверху гудел мрачную мелодию динамик.

Сцена зрительного зала тоже была украшена черным крепом.

…На сцену стали выходить обычные фокусники, которые с большим или меньшим искусством протыкали себя длинными иглами, «растворяли» в воздухе легко одетых девиц — ассистентов, «распиливали» женщину дисковой пилой. Знаменитый наш Кио показывал номера получше.

«Международные маги» были явно невысокого уровня. Но в программе все же показали нам два по-разному хороших номера.

«Гипнотизер-магнетизер» Доминик Вебб, пригласив на сцену пятнадцать человек, усыпил их и затем заставил танцевать то, что каждый хочет. Было смешно смотреть, как немолодая дама с блаженной улыбкой пыталась вальсировать, двое парней дергались в шейке, девушка в красных брючках крутила хула-хуп и т. д. А потом «гипнотизер-магнетизер» заорал во всю глотку: «Всем стало жарко, очень-очень жарко», — подопытные зрители стали стаскивать с себя одежды. На сцене стало твориться что-то невообразимое. Но как только один «подопечный» начал снимать с себя трусики, а девушка в красных брючках, освободившись от них, дошла до грани стриптиза, — ассистенты отводили их под руки за кулисы.

Другой номер — «гималайского йога» Сурами Дев Мурти — был иного жанра. Под заунывную музыку раскрылся занавес. В центре сцены мы увидели большого полного мужчину индийского типа. У него были ниспадавшие на плечи иссиня-черные волосы с седыми прядями. Он сидел, как будда, поджав ноги, с обнаженным торсом, в шальварах. Рядом с ним расположились два щупленьких паренька в той же позе. Когда «будда» сделал знак глазами, пареньки поднялись, как на пружинах, и чистенько показали каскад обычных фигур «гуттаперчевых мальчиков». Они забрасывали ноги за голову, превращались в колеса, прогнувшись назад и просунув голову между ног, прыгали лягушками и т. д.

Но вот «будда» снова сделал знак глазами. Пареньки убежали и через несколько секунд возвратились с циновкой, которую постелили перед своим наставником. Потом служитель принес две бутылки и разбил их молотком над циновкой.

— Уважаемые гости! Приглашаем вас на сцену убедиться, что разбиты настоящие бутылки, — сказал ведущий программу.

Несколько человек вышли на этот зов. В том числе на сцену поднялся и сидевший рядом со мной краснолицый, солидный господин.

Когда он возвратился, я увидел в его пальцах осколок стекла. Тем временем Сурами Дев Мурти, несколько раз глубоко вздохнув, поднялся, лег на циновку спиной и стал медленно поворачиваться то в одну, то в другую сторону. Музыка стихла. И тогда мы все услышали характерный хруст раздавливаемого стекла.

Через минуту на сцену снова вышли «гуттаперчевые мальчики» с широкой доской и матрасиком. Они положили матрасик на живот и грудь йога, покрыли доской и встали на нее, делая пригласительные жесты в сторону зала. Не посмотреть поближе звали они, а встать рядом с ними!

Несколько человек, поднявшихся на сцену, не решались на это. Тогда из-за кулис появились трое служителей и шагнули на доску. Когда на ней оказалось пятеро, «будда» немного раздвинул локти и стал делать глубокие вдохи и выдохи. И было хорошо видно, как поднимался его живот, поднимались матрасик, и доска, и стоящие на ней люди.

Наконец они спрыгнули, заиграла музыка. Йог встал и повернулся к залу спиной. Она была испещрена ямками и бороздами. В некоторых из них поблескивали стеклышки. И лишь на левом боку я увидел тоненькую розовую черточку незначительного пореза.

После окончания представления мы увидели Сурами Дев Мурти в фойе. Он бесплатно раздавал посетителям рекламные листки и продавал желающим книжечку: «Каждый может стать йогом, став учеником великого гималайского йога Сурами Дев Мурти».

— Плиз, плиз, мистер, — повторял он, протягивая книжечки, и искательно улыбался. А в глазах его, больших, темных, чуть выпуклых, были усталость и тоска.

— Все-таки не зря я вас затянул на «Фестиваль магов». Гималайский йог великолепен, — сказал Сергей Иосифович, когда мы вышли на солнечный, шумный бульвар. — Но, откровенно говоря, я ожидал большего от этого «фестиваля». Думал, покажут какие-нибудь мистерии. Сейчас ведь Запад увлечен черной магией, спиритуализмом, кабалистикой, черт те чем! Вы знаете, сколько сейчас гадалок в Париже? Более тысячи. А в США — десятки тысяч!

Вернувшись в отель, я развернул новый номер кинематографического еженедельника «Синемонд». Как всегда, в нем было несколько рецензий и пересказов содержания новых фильмов, фотографии «звезд», хроника из их жизни, рекламные объявления и так называемые гороскопы — схемы предсказаний и советов, как вести себя, чтобы добиться успеха и счастья.

«Если вы родились под знаком Девы, вас ожидает в июле радость. Остерегайтесь воды…» и т. д. Раньше я как-то не обращал внимания на эти публикации, хотя они появляются во многих журналах и газетах Запада. Но со времени «Фестиваля магов», просматривая повременные издания, невольно отмечаю, что нередко им отводится не меньше места, чем сообщениям, например, о научно-технических достижениях! Несколько лет назад этого не было. И в то же время подмостки многих театров, не говоря уже о залах варьете, захватывают в последние годы разнузданный секс, культ насилия и откровенная мистика. Причем всеобщность этого явления отражается и в других областях искусства, в том числе кино.

В Голливуде режиссер Хичкок, — такой жирный самодовольный дядя, — выпускает один за другим фильмы «Птицы», «Газовый свет» и др., где ужасы помножены на ужасы. Они становятся модными, и десятки других режиссеров по заказу кинофирм начинают выпускать десятки, сотни «фильмов ужасов». Почти все они замешаны на мистике, проявлении «потусторонних» сил, главным образом зла. Герои их вампиры, одержимые дьяволом и т. п.

Фильм «Экзерсис» («Изгнание дьявола») в семидесятые годы был одним из самых доходных для кинофирмы, его выпустившей на экраны. «Фильмы ужасов» даже потеснили в прокате сексуальные, порнографические, в последние годы уже приевшиеся западной публике.

И все это составляет основу «массовой культуры» в современном буржуазном обществе Запада! Поневоле задумаешься о том, что ради бизнеса, выгоды его правящий класс усиленно насаждает в народных массах мракобесие и всеобщую аморальность и, по существу, «саморазвращается»…

«ЖАР-ПТИЦА»

Телефоны в номерах парижских отелей обычно не имеют прямого выхода в городскую сеть. С нужным абонентом соединяет дежурная на коммутаторе. Она же принимает поручения — «мессажи» от тех, кто не застанет вас дома и пожелает что-нибудь передать. Такие импровизированные телефонограммы дежурная передает портье, и он вручает их вам, когда вы возвращаетесь, вместе с ключом от номера. Это очень удобно.

В тот день портье подал мне странный мессаж. Мадам Елена Кесельринг сообщала, что она несколько раз звонила днем и будет звонить в девять вечера, а если я приду поздно, просила передать дежурной на коммутаторе, когда мне удобно будет ее выслушать по телефону или лично.

Никакой мадам Елены Кесельринг я не встречал ни в Париже, ни на родине.

«Искательница знакомства», — подумалось мне, и я уже хотел сказать портье, чтобы он передал телефонистке: для такой-то дома меня не будет. Но потом решил, что она ищет меня по поручению знакомых и друзей.

Точно в девять вечера в номере зазвонил телефон.

— Добрый вечер, мсье. Говорит Елена Кесельринг. Извините. — Неизвестная говорила по-русски с небольшим акцентом.

— Здравствуйте. Простите, но я вас не знаю. Что вам угодно?

— Мне поручили пригласить вас в ближайшую пятницу выступить с лекцией о советском кино или литературе.

Кажется, дело прояснилось. Кесельринг говорит по-русски. Очевидно, она общественница в советской колонии и… Но почему она «мадам», а ко мне обращается «мсье»?

— Простите, кто вам поручил передать мне это приглашение?

— Наше общество «Жар-птица».

Да, дело прояснилось. Но совсем не в том плане!

«Жар-птица». Мне было знакомо название этого общества, а точнее — киноклуба русских эмигрантов в Париже.

Я вспомнил, как лет десять назад встречался с господином Хохловым, заведующим отделом культуры эмигрантской газеты «Русские новости», и листал эту газету. На ее страницах среди статей и очерков было много объявлений и уведомлений. Запомнилось, очевидно, из-за экзотического заголовка объявление киноклуба «Жар-птица» о предстоящей демонстрации в этом клубе наших фильмов: «Дом с мезонином» и «Евгений Онегин». В объявлении также сообщалось, что запись в члены клуба будет производиться в кафе «Малакоф», на площади Трокадеро, и в книжном магазине мадам Сияльской. Объявление это было напечатано рядом с уведомлением о богослужениях в православных храмах Трех святителей, Святой троицы и Божьей матери.

«Русские новости» — еженедельная газета русской эмиграции во Франции — начала выходить в послевоенные годы. В то время немало обосновавшихся в этой стране русских, украинцев, евреев, пройдя школу в рядах Сопротивления немецко-фашистским захватчикам, осознало трагическую ошибку своей жизни. Десятки тысяч мелких буржуа, дворян, интеллигентов, которые бежали от революции, стали просить советское правительство о возвращении на родину и, получив визу, вернулись; многие другие, укоренившиеся во Франции, изменили свое поведение по отношению к советской власти.

Газета «Русские новости» и стала в какой-то мере выразителем просоветских настроений части белоэмиграции. Можно было предполагать, киноклуб «Жар-птица», судя по тому, что его члены собирались на просмотры наших фильмов, объединял именно таких беглецов из России и их потомков. Тем не менее я сказал мадам Кесельринг, что еще не знаю, будет ли у меня свободное время в пятницу, и что сообщу ей об этом на следующий день.

Русская эмиграция в Париже, во Франции — явление одновременно и ясное и сложное.

Первого живого белоэмигранта я увидел еще до войны. Это был писатель Куприн. Седой, дряхлеющий человек с потухшими глазами за стеклами очков вел неторопливую беседу в Доме литераторов. Облик его совсем не соответствовал тому образу, который жил в моем воображении, и мне было грустно. Как много потерял этот старик, прожив как эмигрант много лет там, в далеком, неизвестном и враждебном мире!

Затем были знакомства с литераторами Любимовым и Велле, с дочерью Куприна — Ксенией, вернувшимися на родину после войны. Они рассказывали о размежевании в белой эмиграции, которое зрело еще в то время, когда по Советской стране победно шагали первые пятилетки, и которое захватило, как они говорили, «большинство русских» в годы войны. Тогда даже многие представители «верхушки», привилегированного слоя белоэмиграции, «переоценивали ценности». Некоторые даже титулованные особы включались в борьбу с фашизмом. Например, графиня Оболенская. Она стала в ряды Сопротивления, активно в нем участвовала и погибла в гестапо.

Впоследствии, в конце пятидесятых и в шестидесятые годы, уже во Франции я встречался с русскими людьми, точнее бывшими русскими, «осознавшими», «переоценившими», ставшими, как они говорили, «безоговорочно» на сторону новой России, но уже насовсем осевшими в Париже, Бордо, Марселе.

Запомнился профессор Фролов. Мы разговорились с ним в магазине русской книги «Глоб», куда он пришел на встречу с советскими писателями Львом Никулиным, Николаем Чуковским, Сергеем Антоновым.

Профессор Фролов читал большинство произведений этих писателей и многих других.

— Я не могу жить без русской книги,— говорил он.— Книга заменяет мне потерянную родину. Увы, потерянную навсегда! У меня семья уже полуфранцузская. Тронуться с места для нас невозможно. И теперь книги как-то утоляют голод по отчизне.

Голод по отчизне! Неизбывный, всегдашний, сосущий душу. Об этом почти всегда говорят теперь те, кто покинул, предал ее после Октября.

— Простите, но мне не пришлось вас читать. У вас есть книги? — спросил меня Фролов, когда кто-то нас познакомил.

Я ответил, что последняя моя книжка — это очерки о Париже.

Примерно через год он написал мне в Москву, что нашел и прочитал книжку «Совсем немного Парижа», поблагодарил за эту работу, но и сделал несколько незначительных замечаний.

Больше встреч было у меня с потомками эмигрантов. Среди них немало таких, которые занимают заметное место в современном искусстве Франции, особенно в киноискусстве.

Настоящая, русская фамилия знаменитого кинорежиссера Роже Вадима — Племянников. Актрисы Марина Влади, Одиль Версуа и Элен Валье по родителям — Поляковы. Известный актер Оссейн — бакинец Гуссейнов, сценарист и режиссер (вспомните фильм «Господин такси») Алекс Жоффе — киевлянин по происхождению Александр Иоффе и т. д.

Представители второго и третьего поколений русской послереволюционной эмиграции, естественно, значительно отличаются от своих отцов и дедов. Но и среди них, вжившихся во французское общество, немало людей хорошо настроенных по отношению к Советской стране и очень интересующихся ее историческими достижениями.

Однажды мы встретились на киностудии Булонь-Бийянкур с Мариной Влади. Там озвучивался на французский язык фильм Сергея Юткевича «Сюжет для небольшого рассказа». Она в нем играла роль Лики Мизиновой.

Когда мы вышли из просмотрового зала, глаза у нее были предательски красны.

— Да, я плакала! — сказала она. — У меня всегда сами текут слезы, когда я смотрю русские, советские фильмы.

Когда же Марина везла меня в отель па своей маленькой красной машине «Рено», она сказала, что в этом году снова, в третий раз, повезет своих двух сыновей в подмосковный пионерлагерь и что сама будет очень рада, когда сядет в самолет, летящий в Россию.

— И ребята мои ждут не дождутся этого дня. Вы не можете себе представить, как им, полуфранцузам, нравится у нас,— и поправилась: — у вас.

Потом она рассказала мне о своих первых шагах на общественном поприще. Ее избрали членом Президентского совета ассоциации «Франция — СССР».

— Я никогда не думала, что общественная деятельность — это так интересно, так захватывает! Мне хочется принести пользу на этом поприще. Пользу франко-советской дружбе, делу мира.

К этой теме она неизменно возвращалась и во время других наших встреч, в Париже и в Москве, когда стала женой Владимира Высоцкого. В тот вечер вспомнилась еще и более давняя, в 1960 году, встреча с представительницей третьего поколения эмиграции — студенткой Сорбонны Любой Анкундиновой.

Она работала переводчицей в отделе культуры. Национальной советской выставки в Париже. По внешнему виду — волосы по плечам, умело подведенные глаза, сумочка-чемоданчик с длинным ремешком по тогдашней последней моде и нарочито грубой формы туфли — она выглядела настоящей парижанкой. Но была удивительно стеснительна и скромна.

Заведующий отделом культуры Карасев шутил: «Не переделал Париж наших тургеневских девушек».

В первые дни после открытия выставки, в священные для французов часы завтрака, когда наступало некоторое затишье и уменьшался непрерывный поток посетителей, Люба Анкундинова медленно бродила по другим отделам выставки, рассказывающим о достижениях нашей науки и техники, о промышленном развитии и сельском хозяйстве. Она внимательно рассматривала модели спутников и ледокола-атомохода «Ленин», макеты гигантских электростанций и доменных печей, витрины и диорамы, с которых на нее смотрели желтеющие нивы, бескрайние плантации хлопка и буйно цветущие сады.

Как-то я застал ее стоящей перед стендом, посвященным нашим южным курортам. Она смотрела на подсвеченную с тыла большую цветную фотографию Артека. Синее море. Сотни загорелых, веселых ребят на пляже. Светлые здания в окаймлении зелени парка.

— Нравится? — спросил я ее.

Она чуть вздрогнула и смущенно улыбнулась:

— Очень красиво… И удивительно знаете что?

— Именно?

— Что мы очень мало знаем о… России. В нашей семье, — продолжала она после небольшой паузы, — дома говорят по-русски. Мама до сих пор пьет чай только из самовара. Смешно?

— Почему же? У меня дома тоже есть самовар. Правда, ставим мы его редко.

— Я в другом смысле. Самовар у нас как бы символ… родины! И мы воспринимаем ее, как что-то далекое-далекое, в каком-то тумане, точно видим ее в никеле самоварного бока, — «Самоварную» Россию!..

— От этого мы далеко ушли!

— Вот-вот, мсье. Об этом я и хочу сказать. Эта выставка как откровение, как окно в реальный ваш мир, который мы совсем мало знаем.

Люба Анкундинова была не одинока в такой оценке нашей Национальной выставки. Тогда впервые сотни тысяч парижан воочию убедились, сколь недостаточна, неправдива информация о советской действительности во Франции да и других странах капиталистического мира.

Впоследствии мы не раз беседовали с Любой, и она поделилась со мной своей мечтой — стать учительницей.

— Но это очень трудно для нас, нефранцузов, — получить место преподавателя, — говорила она. — Даже для тех, кто родился здесь, существует незримый барьер, отгораживающий нас от французского общества.

Белоэмигранты да и вообще эмигранты из других стран — чехи, поляки, литовцы, получив право жить во Франции, даже став владельцами кафе или заняв место клерков в конторах фирм, не слились с французским обществом «своего круга». Внешне все у них иногда обстоит благополучно. Снималась приличная квартирка, покупалась машина, в летнее время была возможность поехать на две недели в Испанию (самые дешевые туры) или, в лучшем случае, в Довиль или Ниццу на море. Но даже родившиеся здесь, воспитанные в здешних школах — лицеях, бывшие русские люди, за редким исключением, не находили себе по-настоящему новой родины.

…На другой день после звонка мадам Кесельринг я порасспросил у друзей о том, что представляет собой сейчас киноклуб «Жар-птица», и получил совет согласиться на выступление. «Там обычно собираются только просоветски настроенные эмигранты. Поезжайте, поговорите. Ведь вы не новичок, встречались и с врагами!»

Действительно, встречаться с врагами в путешествиях за рубежом мне приходилось не раз.

Старая эмиграция, или белоэмиграция, давно расслоилась. Активных врагов среди тех, кто боролся с революцией или удрал от нее со страха и до сих пор активно выступает против нас, теперь немного. Однако у новой эмиграции совсем другое лицо.

В некоторых западноевропейских странах и странах американского континента осели тысячи предателей и изменников периода второй мировой войны. Бывшие полицаи, старосты и другие прислужники оккупантов, «воины» так называемой РОА («русской освободительной армии») Власова, кое-кто из вывезенных немецкими захватчиками из СССР насильно, в общем «перемещенные лица». Они составили контингент этой новой эмиграции. Его и принял в свои объятия антисоветский «народно-трудовой союз» (НТС), питаемый разведками некоторых стран, и всякие иные антисоветские и антикоммунистические «комитеты» и «общества». Поддерживали и подкармливали их и полиция и «голоса» радио. Нанимали в шпионы, для диверсий и провокаций различные разведки.

Во время первой поездки во Францию делегации писателей, нас несколько дней донимали трое мужчин в далеко не новых костюмах и женщина в заношенной вязаной кофточке. Они регулярно являлись к дверям нашего отеля по утрам, в час, когда мы отправлялись на очередную экскурсию или на встречу с французскими коллегами, пытались втянуть нас в разговор и совали в руки тоненькие брошюрки и листовки: «Почитайте правду о себе». Мы не обращали на них внимания. Они ругались, проклинали советскую власть, явно добиваясь скандала на улице с вмешательством полиции, протоколом и газетной заметкой об этом на следующий день. Не добившись своего, уходили, пообещав вернуться.

Одного из этих энтээсовцев я приметил. Он был рыжеват, глаза его слезились и бегали. У него, как у пропойцы, дрожали руки, и он то и дело совал их в карманы обтрепанных брюк.

Как-то этот тип «случайно» встретил нас с писателем Сергеем Антоновым на бульваре Капуцинов.

— Привет старым знакомым! — воскликнул он, бросившись к нам с протянутыми руками. — Давайте я покажу вам Париж!

Я очень редко ругаюсь, На этот раз, пожалуй, это было необходимо, потому что наиболее убедительно для такого «знакомого» — крепкое слово. Сергей Антонов удивленно взглянул на меня: «Ну и ну!» Провокатор отстал…

Труднее было отделаться от подобных типов во время работы нашей Национальной выставки. Иногда они доставляли неприятные минуты гидам-экскурсоводам, задавая провокационные вопросы, выкрикивая что-нибудь вроде: «Это все пропаганда!»

В этих случаях на помощь гидам всегда приходили посетители-французы: заставляли провокаторов замолчать.

То же происходило во время встреч-бесед с посетителями в музыкальном салоне главного павильона выставки. На извещение по радио о предстоящей беседе с советскими литераторами, медиками или инженерами в небольшой салон набивалось множество народу. Стульев не хватало. Десятки людей стояли вдоль стен.

На таких встречах я рассказывал собравшимся о современной советской литературе. Конечно, рассказ этот был очень короток. Читать лекции в таких случаях не надо. Важно сообщить самое главное и быть готовым отвечать на различные вопросы о нашей стране.

После одного такого пятнадцатиминутного выступления на меня обрушился град вопросов и о литературе, и о том, например, как поставлено у нас образование детей, сколько стоит билет в кино, обучение в университете, проезд в метро, читают ли советские люди французских писателей и т. д.

Мне приходилось встречаться с самыми различными аудиториями в разных странах. Но, пожалуй, наиболее любознательными, активно интересующимися были посетители этой нашей выставки в Париже да и вообще другие аудитории во Франции.

В этом, несомненно, сказывается интерес к Советской стране, к нашему народу, традиционно живущий во французском народе и все более возрастающий.

Тогда, примерно в середине беседы, из группы, сгрудившейся недалеко от входа в музыкальный салон, вдруг раздались громкие выкрики на ломаном французском языке:

— Не слушайте его! Он все врет! Он коммунист из КГБ!

Аудитория зашумела. Женщина, задававшая мне вопросы о школе, вскочила со стула и закричала:

— Убирайтесь! Не мешайте! Стыдно!..

Ее гневную реакцию поддержали многие. Раздались возмущенные голоса:

— Вон!.. Чего смотрит полиция? Выставите их! — У входа в салон произошла легкая потасовка, и провокаторы ретировались.

Женщина снова встала и, обращаясь к нам, извинилась и просила продолжать беседу. Я стал отвечать на вопросы. Но перед этим сказал несколько слов о тех, кто предал свою родину. Осуждение их как предателей встретило полное одобрение слушателей.

Примерно с середины шестидесятых годов энтээсовская публика в Париже стала проявлять себя редко. Власти, взяв курс на сближение и сотрудничество с Советским Союзом, уже не смотрели сквозь пальцы на антисоветскую деятельность бывших полицаев и власовцев. И многие из них перекочевали в другие страны.

…Киноклуб «Жар-птица» для своего очередного собрания снял зал в помещении Музея восточного искусства Гимэ. Недалеко от площади Трокадеро.

В слякотный, дождливый вечер я вышел из такси перед мрачноватым зданием этого музея, не зная, в какой подъезд надо войти. В этот момент из-под каштана ко мне устремились пожилая женщина с зонтиком и паренек лет восемнадцати в художнической блузе.

— Мы мсье Сытин?

— Да.

— О, мы так беспокоились! Жорж поехал за вами в отель и не застал. Сказали, что вы уже ушли. Разрешите представиться — Елена Кесельринг.

В хорошем, но требующем ремонта зале музея Гимэ, уже собрались приглашенные — человек двести. Это были в подавляющем большинстве пожилые и старые люди. Седины. Седины. Поблескивают очки. Вот пробирается к своему месту, опираясь на трость, совсем дряхлый человек профессорского вида. Мадам Кесельринг взволнованно мнет в пальцах листочек бумаги. На ее платье блестят дождевые капли.

— Господа! Прошу внимания, — начинает она и подносит близко к глазам свой листочек.

«Здесь не встреча-беседа, как на выставке или где-нибудь во время приема в редакции или в оффисе кинофирмы. Здесь можно рассказать о советском кино поподробнее», — думаю я в то время, как говорит Кесельринг. А она представляет меня и благодарит за согласие приехать.

После лекции были десятки вопросов — в записках и устно. Члены клуба «Жар-птица» горячо интересовались всем, что происходит в киноискусстве Советской страны, и вообще новостями нашей культуры.

Вопросы были без подвохов. Большинство — на тему о том, что снимает тот или иной знакомый аудитории по фильмам режиссер или что будут играть Смоктуновский, Самойлова, Бондарчук, Савельева, Баталов.

Среди этих вопросов были и более общие. Например, об отношении нашем к поветрию секса, охватившему западное искусство. Спросил об этом человек профессорского вида с тростью и добавил, что, по его мнению, сексофилия пришла в Европу из-за океана.

Я ответил, что — если говорить о театре — то пьесы «Волосы» или «О, Калькутта» действительно импортированы из США. Что же касается эпатирования публики сексуальным и порнографией в кино, то, пожалуй, первыми начали это делать шведские, датские и западногерманские фирмы. Американцы же, начав серийный выпуск секс-фильмов через захваченный ими во всем мире прокат, глобально загрязнили экраны. Даже в некоторых странах ислама идут теперь секс-фильмы! Лишь в Советской стране производство и продажа порнографии уголовно наказуемы. Она не проникает ни в кино, ни на подмостки театров. И это отнюдь не ущемляет свободу творчества. Мы это осуществляем во имя защиты основ высокой морали и воспитания тех, кому принадлежит будущее.

Зал приветствовал такой ответ.

Был и еще один интересный общий вопрос: почему на экранах Парижа так редко появляются советские фильмы?

Я ответил, что с этим вопросом лучше было бы обратиться в Национальный центр кино министерства культуры Франции, и затем приоткрыл немного перед аудиторией ту кухню, где прокатные фирмы тасуют репертуар кинотеатров Парижа и где очень сильно влияние заокеанских «Семи сестер» — крупнейших кинофирм США.

Когда был объявлен перерыв до начала демонстрации фильма, — устроители получили из фильмотеки нашего посольства ленту режиссера И. Хейфица «Человек из города С.», — ко мне подошел человек с тростью.

Вблизи он оказался совсем дряхлым стариком, видно, за восемьдесят.

— Профессор Герц, — представился он. — Разрешите, милостивый государь, приватный вопрос?

— Пожалуйста!

— Я слышал, что граф Игнатьев, выехавший в Россию, умер. Это верно?

— Если вы имеете в виду Алексея Алексеевича Игнатьева, генерал-лейтенанта Советской Армии и в то же время известного писателя, то, увы, это верно. Он умер уже лет десять назад.

Старик пожевал губами:

— Да, Алексей Алексеевич. Кавалергард его величества. Военный атташе во Франции. Мы много спорили с графом. Тогда. Давно. Очень давно. Что же…

Старик снял очки и уставился на меня выцветшими, в красных жилках, глазами.

— Что же, теперь я могу сказать, — он был прав, Алекс, признав законность воли народа, прав! Извините. Спасибо. Прощайте.

Он отошел ссутулившись, постукивая тростью. Перед ним расступались, а меня окружили и снова спрашивали, благодарили, приглашали выступить еще.

Сияющая мадам Кесельринг еле спасла меня от этих людей, оторванных, может быть, навсегда от родины и потому несчастных, несмотря на кажущееся иногда внешнее благополучие.

Случилось так, что в тот же вечер судьба уготовила мне еще одну встречу с «соотечественниками». Один из моих парижских знакомых, Алекс М., узнав, что я сегодня выступал с лекцией в «Жар-птице», предложил поужинать в русском ресторане.

— Продолжите свои наблюдения за остатками русской эмиграции. За стаканом чая из самовара! — сказал он.

Мне никогда еще не приходилось бывать в русских ресторанах во Франции, и я согласился, оговорив, что не пойду в очень дорогой «Максим», или в кабаки вроде «У Распутина», или «Московские звезды», где обычно развлекаются пьяные американцы.

Мой друг выбрал из двух десятков русских ресторанов Парижа ресторан «Прага», недалеко от площади де Голля. Он оказался крохотным — в два небольших зала. Стены их украшали виды Москвы и Праги, а стойку бара — огромный самовар. Деревянные скамьи вдоль стен и старые «венские» стулья. В углу елочка в кадке.

Почти все столики были свободны. Лишь два или три были заняты явно нерусскими.

— Поздно уже, — сказал мой знакомый парижанин. — А так обычно здесь всегда кто-нибудь сидит перед рюмкой водки на сон грядущий, из тех, кого вы зовете «осколками». Все же с двумя я вас познакомлю. Заказывайте что-нибудь отечественное. Здесь обычно бывают блины, борщ, всегда есть икра, селедочка, раки.

— Попробуем раков.

— Отлично. Гарсон. Тебя зовут Ванья?

— Так точно, мсье!

Гарсон был немолод, лысоват, нос луковкой. Он записал заказ и помчался на кухню. Тогда мой парижанин перешел на французский язык.

— Этот Ванья попал в Париж как кур в ощип. Был у немцев в плену. Работал на ферме где-то в Баварии. После освобождения американцы его напугали, что таких, как он, в Союзе сажают за решетку, и он домой не вернулся. Какими-то судьбами оказался здесь… и вот. Но кажется, сейчас он хлопочет, чтобы ему разрешили вернуться. Хотите поговорить с ним?

— Ни капельки. Трусов ненавижу.

— Тогда русский из этого ресторанчика номер два.

— Лучше сказать «русский» в кавычках!

— Пусть так. У этого судьба другая. Он был у Деникина. Штабс-капитан. В Париже сначала подметал улицы. Потом работал шофером такси. Гардеробщиком. Теперь — бармен.

Мы подошли к стойке. Сухощавый старик, много за семьдесят, мыл пивные кружки.

— Две рюмки водки, капитан, — сказал ему мой знакомый. — И себе налейте. Выпьем, как говорят в России, «со свиданьицем». Этот мсье из Москвы.

В потухших глазах бармена что-то засветилось.

— Соколов, — представился он почти шепотом. — Очень рад. Всегда рад видеть человека… — он помялся немного и договорил: — приехавшего с родины. Потерянной родины.

Неподдельное волнение и тоска зазвучали в его голосе.

— Разрешите спросить вас, мсье, — продолжал он, — вы бывали в Ростове-на-Дону?

— Много раз.

— У меня там сестра. Младшая. Она врач. Неделю назад я имел от нее письмо, она получила новую квартиру! Две комнаты, все удобства. За двенадцать рублей в месяц. Шестьдесят франков! Непостижимо! Неужели это правда? Я плачу сто пятьдесят за одну комнату. Она зовет меня. Как вы думаете — мне можно будет поехать? У меня сын погиб в Сопротивлении.

Бывший деникинец оказался болтливым. Хорошо, что раки варятся быстро. «Ванья» подал их на стол, и штабс-капитан прекратил свои излияния.

Когда мы вышли из «Праги», было уже за полночь.

— История им отомстила, — сказал мой знакомый парижанин. — Вероятно, это закономерно для тех, кто бросает отчий дом.

— Для тех, кто пытается идти против истории, так будет точнее, — сказал я.

— Вы имеете в виду и социальный смысл отступничества?

— Именно. Иначе правильно понять и оценить поступки этих людей нельзя.

— Пожалуй, вы правы. В таком же положении у нас сейчас здесь оказались и венгры и чехи, покинувшие свои страны. Не случайно вы называете их «осколками» разбитого вдребезги старого мира…

— Несомненно. Им осталась лишь «Жар-птица», перо которой уже не добыть.

Великий и прекрасный город глухо шумел.

Под крышами его, может быть, как нигде, разны и странны судьбы людей.

«АЛОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ» ПАРИЖА

В Париж самолет из Москвы прибывал обычно в аэропорт Ле Бурже. Он сравнительно недалеко от центра города. До городского аэровокзала по набережной Кэ Д’Орсе километров двадцать пять. А до окраинных районов города совсем близко. Аэропорт Ле Бурже входит в границы «Большого Парижа», или, как говорят во Франции, парижского «агломерата», включающего десятки пригородов.

По дороге в город, сразу же по выезде из аэропорта, — группы новых домов того общемирового типа, который получил название «современных стандартных жилых зданий», домов в пять — девять этажей, с широкими окнами, лоджиями, балконами для каждой квартиры. Они сложены из серых бетонных панелей или облицованы светлой керамической плиткой. Примерно такими же домами застраиваются многие новые районы и в Москве.

К центру города от аэропорта можно проехать разными путями. Одна из магистралей проходит мимо северного пригорода Парижа — Сен-Дени.

Уже в нескольких километрах от Ле Бурже вдоль шоссе появляются заборы, за которыми громоздятся корпуса заводов и фабрик, затем снова светлые жилые дома, и за ними крыши старого поселка, зеленые купы каштанов и шпиль древнего собора. Это и есть знаменитый городок Сен-Дени.

В давние годы он был центром роялизма, загородной вотчиной французских королей. В наше время это, может быть, самый известный и прочный оплот левых сил, звено «алого ожерелья» Парижа, или, иначе, «Красного пояса» французской столицы.

Теперь в Сен-Дени живет более ста тысяч, и он важный промышленный центр. И уже много лет здесь в муниципалитете большинство принадлежит коммунистам и бессменно, более тридцати лет, мэром избирается Огюст Жилло.

Мэр Сен-Дени — поистине замечательный человек. Родина его Лонжюмо. Там В. И. Ленин в начале века организовал партийную большевистскую школу. В молодости рабочий-кузнец Огюст Жилло, приезжал в Москву. Ему хотелось видеть, что создали в России рабочие и крестьяне. И остался в нашей стране на несколько лет — работать на заводе «Серп и молот».

В 1938 году Жилло вернулся на родину и стал активным деятелем рабочего движения. В годы оккупации Франции немецко-фашистскими захватчиками он работал в подполье, был храбрым воином Сопротивления.

…В начале шестидесятых годов небольшая делегация Общества советско-французской дружбы посетила, по его приглашению, Сен-Дени. Тогда я впервые и побывал в «Красном поясе» Парижа.

Центр этого города — площадь имени Виктора Гюго, великого писателя, патриота и борца против монархизма. Это очень по-французски — назвать так площадь в городе бывшей вотчине королей.

На восточной стороне площади в небо устремляется стрельчатая колокольня и башенки церкви — собора Сен-Дени. Сложенная из серого камня еще в XII веке, колокольня имеет высоту сто восемь метров! Собор — одно из самых замечательный сооружений средневековья в стиле ранней готики. Узорная каменная резьба украшает его портал и арочные окна. Каменные и свинцовые переплеты огромного, круглого, многоцветного витража на фасаде вызывают восхищение мастерами, создавшими это чудо архитектурного искусства.

Много видел собор Сен-Дени. Здесь были похоронены почти все французские короли от Дагобера до Людовика XVIII и королева-отравительница Екатерина Медичи.

В этом храме Жанна Д’Арк освящала свое оружие перед походом.

В первые годы Великой французской революции Конвент, по призыву Барре, постановил разрушить его как символ и святыню монархизма. Гробницы королей были разбиты, но собор не разрушен.

Реставрировав монархию, Наполеон вернул его церковникам. В середине прошлого века храм Сен-Дени полностью реставрировали. Сохранившиеся скульптуры надгробий и саркофаги возвращены на свое место.

Фасадом на юг на площади имени Виктора Гюго стоит и муниципалитет — мэрия города. Здание муниципалитета четырехэтажное, увенчанное башенкой с часами. Сооружено оно сравнительно недавно — в конце прошлого века. Немного под уклон от него идет главная улица города — авеню Республики. Ее пересекают несколько маленьких, уютных улочек. Они застроены простыми, невысокими домами. На подоконниках много цветов, и часто можно увидеть то кошку, то лохматую голову черного или серого пуделя.

Когда наша делегация вошла в здание муниципалитета, мы остановились, удивленные. В глубине простого холла на щитах были развешаны красочные фотографии видов Москвы: Красной площади, университета на Ленинских горах, новостроек Юго-Запада, Большого театра, улицы Горького. Один из щитов занимали диаграммы, посвященные плану развития столицы Советского Союза. Муниципалитет устроил эту выставку в честь побратимства Сен-Дени и Киевского района Москвы.

Нас провели в комнату для приема посетителей на третьем этаже муниципалитета. Окна ее в цветных стеклах, и поэтому в ней странное, какое-то мерцающее освещение.

Мы уселись вокруг большого стола. Вошел сухощавый человек среднего роста, мэр Огюст Жилло. В темных волосах его совсем немного седины. На лацкане пиджака узкая красная ленточка — знак боевого ордена.

Глуховатым голосом, четко выговаривая каждое слово, что характерно для французских общественных деятелей, вообще, как правило, хороших ораторов, Огюст Жилло приветствовал нас по-русски и затем начал рассказывать о характере и методах работы городского самоуправления — муниципалитета.

— Нам, конечно, нелегко работать, — говорил он. — В буржуазной стране, живущей по своим, буржуазный законам, муниципалитеты таких городов, где большинство депутатов-советников — коммунисты, а их десятки во Франции, представляют собой как бы острова. Мы не можем действовать против законов. Мы работаем в их трудных рамках и стремимся в этих условиях сделать побольше для народа. И в сфере материальной и в сфере просвещения. Наш муниципалитет располагает скромными средствами. Тем не менее, накапливая их, мы используем деньги в первую очередь на то, чтобы улучшить жилищные условия. Вы ведь знаете, как много еще в Париже трущоб, перенаселенных квартир. Особенно плохо обстоит дело в этом отношении в рабочих пригородных районах. И вот мы строим дома для рабочих. Простые, но со всеми удобствами. И будем строить. Несколько лет назад нам удалось построить родильный дом, где применяют ваш, советский метод обезболивания родов, и он прославился на всю округу. Муниципалитет стремится улучшить коммунальное обслуживание жителей. Поддерживать в нашем городе чистоту. Помогать тем рабочим, которые по возрасту или долгой болезни не в состоянии трудиться. На очереди — сооружение школы для дошкольников, по-вашему — детского сада и яслей. А в мечтах еще и театр!

Огюст Жилло улыбнулся:

— Да, пока в мечтах, но мы реальные политики. Мы знаем, что мечту надо завоевывать, и мы ее завоюем.

Это он произнес уже серьезным тоном, вложив в свои слова и другой, более глубокий смысл.

Долго шла у нас беседа с мэром Сен-Дени. Потом вдвоем с поэтом Михаилом Лукониным я до вечера бродил по улицам городка. Многие из них своими названиями напоминают о славных уроженцах Сен-Дени, героях борьбы за народное счастье.

Рядом с собором на площади Виктора Гюго высятся мрачные стены огромного здания, похожего на тюрьму. Это старое аббатство. Аббатство огибает улица Вайяна Кутюрье, одного из основателей Французской коммунистической партии. Ее продолжение носит имя героини Сопротивления Даниель Казанова, а улица поблизости названа по имени героя-патриота Габриэль Пери. В северной части Сен-Дени есть проезд имени уроженца города поэта Поля Элюара и улица Дегейтера, автора музыки «Интернационала». Он тоже родился здесь, на узкой, тихой и сейчас, рю Алуэтт в доме № 2. Могила Пьера Дегейтера недалеко, на кладбище Сен-Дени, тоже тихом, в густой зелени кустарников. На могиле Дегейтера надгробие со словами: «Мы наш, мы новый мир построим», его портрет, серп и молот.

Ближе к площади Виктора Гюго некоторые улицы города, например авеню Республики, внешне похожи — витринами своих магазинов, многолюдьем — на улицы самого Парижа. И все же мы скоро отметили характерную особенность Сен-Дени: здесь почти все прохожие были французами. Иностранцы-туристы встречались лишь у со-собора и аббатства.

В районе площади Виктора Гюго, за муниципалитетом, расположен центральный рынок — большое сараеобразное здание. Внутри него — длинные прилавки и удивительная мешанина предлагаемых покупателю товаров. Отгородив для себя небольшой участок на прилавке пластмассовой занавеской или барьерчиком из дощечек, один продавец торговал фруктами, другой — детским бельем, далее покупателю отвешивали мясо или рыбу, демонстрировали ткани или посуду, садовый инструмент, чулки и носки, парфюмерию, писчебумажные принадлежности, бакалейные товары и т. д.

За крытым рынком, в небольшом сквере, было его продолжение, палатки и столики — прилавки под зонтами и навесами. Торговля здесь, хотя товары предлагались те же, почему-то шла оживленнее. Вертелись вихрастые озорные ребята, пожилые женщины спорили о ценах с продавцами.

Неподалеку от выхода из этого сквера-рынка к нам с Лукониным подошли двое немолодых французов. Оказывается, они искали нас уже более часа по улочкам северной части города, узнав в мэрии, что приехавшие из Москвы гости пошли в этом направлении. Они назвались Роше и Дюрантоном, рабочими-металлистами, и попросили разрешения немного поговорить с нами. Мы присели на лавочку, и началась оживленная беседа. Обе стороны хотели узнать как можно больше о жизни, одна — Советской страны, другая — рабочих Сен-Дени.

И несмотря на то что мы с Лукониным имели немалый журналистский опыт бесед с самыми разными людьми, двое французских рабочих побили нас, непрерывно атакуя самыми разными конкретными вопросами.

Мы отвечали, например, на такие: каков заработок рабочего-металлиста; о системе обучения в средней школе и цене билета в кино; о том, что такое «колхоз» и о размерах пенсий и т. д.

— Правда ли, что в России рабочий может купить на всю свою месячную зарплату лишь пару ботинок? — спросил Дюрантон.

— Если понадобится, то и десять! — ответил Луконин.

— Вот видишь, Жан! — в полном восторге вскричал тогда Дюрантон; он был старше Роше, но экспансивней. — Вот видишь! А что пишут в буржуйских газетах? Брешут, сукины дети, что у вас рабочим не хватает денег, чтобы одеваться и обуваться.

Жан посмеялся горячности своего товарища и сразу же задал следующий вопрос…

Нам лишь изредка удавалось спросить у них что-либо… И все же мы узнали от наших неистовых интервьюеров, может быть, самое важное.

В те годы во Франции бесчинствовали профашисты, оасовцы. А в городке Мурмелоне, куда дважды за столетие немцы приходили с мечом, маршировали батальоны бундесвера, приглашенные сюда для совместных военных учений. В общем, в политической атмосфере страны были милитаристические и антисоветские веяния.

— Как вы и ваши товарищи на заводе смотрят на возможность возрождения фашизма? — спросили мы.

— Мы смотрим так! — ответил за обоих Роше. — Вот! — И, сжав кулак, крепкий рабочий кулак, грохнул им по спинке скамьи.

Уже солнце скрылось за крышами, когда нашу беседу прервали товарищи, разыскавшие нас по поручению Огюста Жилло. Они предложили нам, пока еще светло, осмотреть новостройки Сен-Дени.

Мы расцеловались на прощание с Роше и Дюрантоном.

— Русские и французы, соединяйтесь! — сказал Жан, крепко пожимая нам руки.

— Мы всегда будем вместе, — добавил Дюрантон.

В Париж мы возвращались по улице Фобур Сен-Дени. Фобур — это значит: предместье.

Улица Фобур Сен-Дени тянется на несколько километров по предместью, проходит между Северным и Восточным вокзалами и кончается у арки Сен-Дени на Больших бульварах.

Лет триста назад здесь был край Парижа, было внешнее оборонительное кольцо укреплений — вал, крепостная стена.

Впоследствии, как мне ни хотелось, но я не мог выкроить, время, чтобы поехать еще раз в Сен-Дени. В муниципалитете там по-прежнему большинство принадлежало коммунистам, и еще несколько лет мэром работал Огюст Жилло. Я поздравил его лишь как-то по телефону с переизбранием на этот пост и осуществлением его мечты — созданием в Сен-Дени театра имени Жерара Филипа.

— Большое спасибо! — ответил мне мэр. — Приезжайте, когда сможете в другой раз. У нас есть еще некоторые другие успехи.

Теперь Огюст Жилло по состоянию здоровья ушел на пенсию. Но он остался почетным мэром города, в котором по воле народа был «первым лицом» тридцать пять лет!

Сен-Дени — одно из звеньев «алого ожерелья» Парижа, его «Красного пояса».

По крайней мере в десятке городов — предместий Парижа, где сейчас значительно более миллиона жителей и большая пролетарская прослойка, так же как в Сен-Дени, муниципалитетами руководят левые силы. Муниципалитеты эти ведут огромную, исторически важную работу: в условиях буржуазного общества и его законов пестуют ростки общества социалистического. Там родилось и развивается будущее французского народа.

Трудно и напряженно идет процесс рождения и развития этого будущего. Но он идет! В «Красном поясе» Парижа коммунисты, нередко в сотрудничестве с социалистами и другими левыми силами, наглядно доказывают трудящимся возможности более совершенного человеческого общества.

Муниципалитеты в «Красном поясе» строят жилые дома для рабочих и ведут борьбу за их материальные нужды. Строят школы, библиотеки, больницы, ясли, клубы, спортзалы, организуют театры и художественные выставки. В последние годы Французская коммунистическая партия договаривается с партией социалистической о совместных действиях по широкой программе подготовки социальных преобразований во всей стране. Это открывает новые хорошие возможности и для развития городов «Красного пояса».

В некоторых из этих городов я тоже побывал. Например, в Шуази ле Руа — «королевском Шуази», так он стал называться, когда Людовик XV построил на землях селения Шуази загородный дворец для своей любовницы мадам Помпадур. За минувшие столетия селение слилось с «Большим Парижем». Там появились промышленные предприятия, и теперь это один из трудовых районов французской столицы.

Муниципалитет пригорода расположился в бывшем дворце Помпадур. Огромные деревья обрамляют его фасад и небольшую площадь, похожую на лужайку, с клумбой ярких цветов в центре. За дворцом, украшенным портиками, башенками, балюстрадами в смешанном стиле Возрождения и рококо, между деревьями я вижу светлые стены современных домов в четыре и пять этажей, а дальше — двенадцатиэтажные «башни».

— Это наши новостройки! — говорит советник муниципалитета, встречавший нас. — Большинство сооружено на деньги, выделенные из бюджета мэрии, но часть полукооперативные. Они строились на смешанные средства — наши и личные. В последние годы таким образом нам удалось несколько уменьшить нужду в жилищах, дать тысячам рабочих приличные, хотя и небольшие, квартиры. А несколько лет назад они ютились по шесть-семь человек в комнате, в домах, где нередко не было не только газа, но и водопровода и канализации… Впрочем, и сейчас таких жилищ, к сожалению, еще немало в нашем городе и во всем Париже.

Бывший дворец Помпадур внутри оказался безвкусно роскошным. Везде лепные украшения — по карнизам, над дверьми, у каминов. Мы не стали осматривать его подробно и попросили показать что-нибудь связанное с деятельностью муниципалитета.

— Тогда идемте в школу для дошкольников. Это совсем недалеко, — явно обрадовался хозяин — тогдашний мэр Франсис Дюпюи.

Школа для дошкольников, или, по-нашему, детский сад, расположилась за невысоким забором, среди зелени газонов и молодых деревьев, в плоском двухэтажном здании с широчайшими, как в аэропортах или новых универмагах, окнами во всю стену.

Когда мы подошли к калитке, из дверей детского сада потянулась вереница карапузов с мамами, дедушками и бабушками. Вечерело, их вели по домам. Пришлось немного подождать, пока эта процессия проследовала мимо нас.

Внутри здания было очень светло и чисто. На первом этаже комнаты-классы, с выходом в длинный холл, коридор, предназначались для ребят-одногодков. Каждый класс — для одного возраста: четырехлетних, пятилетних и т. д. Мебель, гардины — все из пластических масс. Нигде ни одного кусочка ткани!

В углу каждого класса — игрушки на полочках и столиках. На одной из стен — сотни ребячьих рисунков.

Директор школы для дошкольников рассказывала:

— В классах дети проводят несколько часов в день, мы их учим здесь начальной грамоте, занимаем играми и стараемся прививать им художественный вкус и любовь к прекрасному. Уже четырехлеток учим рисовать, понимать, что такое перспектива, красота формы, игра цвета. Дети с огромным увлечением рисуют. Конечно, наивно было бы думать, что здесь родятся художники. Хотя как знать!

За комнатами-классами — столовая. Отсюда идет лестница на второй этаж, который занимают широкие палаты — дортуары, спальни. Окна их полуприкрыты жалюзи, и поэтому в палатах полумрак и много воздуха.

— Хорошая у вас школа для дошкольников, — говорим мы на прощание директрисе. Она очень довольна и дарит нам ребячьи рисунки.

Один из них сейчас лежит передо мной. Синее-синее небо. Зеленая-зеленая лужайка, и на ней девочка с большими синими глазами, в пестром платьице. Волосы у нее рыжеватые, стоят торчком. Она улыбается и, подняв руку, точно приветствует, или прощается, или просто, от полноты радости жизни, машет ею.

Рисунок надписан: «Жанна, 6 лет».

Приезжая во Францию, я всегда хотел побывать не с официальной делегацией, а индивидуально, как литератор, на промышленных предприятиях Парижа, например на автомобильных заводах «Рено» или фабриках обувной фирмы Андре. Но это оказалось слишком трудно организовать. По многим причинам, а главное, потому, что владельцы и директоры заводов и фабрик обставляли свое согласие на такие посещения рядом условий, которые делали невозможными откровенные разговоры с работающими на этих предприятиях. Посещение же их с делегацией почти не дает возможности вести такие беседы.

Поэтому встречи с трудовым людом Парижа были у меня чаще на улицах и в кафе, особенно в дни работы нашей Национальной выставки. Но встречаться с простыми людьми приходилось и в иной обстановке.

Неправильно думать, что весь пролетариат Парижа сосредоточен в пригородах «Красного пояса». В ряде районов — аррондисманах — самой столицы есть крупные заводы и фабрики, и там же живет немало рабочих.

Например, в районе Булонь-Бийянкур, где расположены огромные автомобильные заводы «Рено», или в XIII районе — аррондисмане, — занимающем юго-восточную часть Парижа. Здесь несколько десятков фабрик и заводов.

В этих районах левые организации (я имею в виду, конечно, коммунистические и близкие к ним, а отнюдь не гошистов) оказывают немалое влияние на общественную жизнь. В последние годы трудовой народ не раз поднимал здесь свой голос против американского империализма и его грязной войны в Индокитае. В мэриях и клубах этих районов часто проходят интересные и важные собрания, митинги, конференции, где обсуждаются вопросы внутренней жизни страны и международные дела, высказываются претензии к властям. В последние годы тут, так же как в «Красном поясе», нередко организуются очень интересные публичные дискуссии «ассамбле-деба», то есть «собрания-споры».

В конце 1970 года в районах «Большого Парижа» и в некоторых других городах Франции такие «ассамбле-деба» проходили чуть ли не еженедельно, и в них участвовало несколько сотен тысяч человек! Инициаторами и организаторами «ассамбле-деба» были коммунисты. Причем в дискуссиях-спорах по широкому кругу вопросов с социалистами, членами правящей партии и представителями других политических групп участвуют нередко руководители ФКП. В зале кинотеатра «Маркада» (VIII аррондисман) в присутствии более двух тысяч человек дискуссию вел тогда заместитель генерального секретаря Французской коммунистической партии Жорж Марше. Выступали на других «ассамбле-деба» Жак Дюкло, Ле Руа, Плисонье, Бийу, Фрашон.

Шумно и остро проходят такие собрания. В залах, как говорится, дым стоит коромыслом. И крайне важно, что ораторы, защищающие принципы и позиции ФКП, всегда получают одобрение большинства. Четкая и ясная программа коммунистов позволяет им недвусмысленно и ясно отвечать на все жгучие вопросы современной жизни. Естественно, это импонирует тем, кто приходит на «ассамбле-деба».

Помимо такой новой формы массово-политической работы, во многих районах Парижа левые силы нередко устраивают различные вечера и встречи не только с политическими и общественными деятелями, но, например, по линии ассоциации «Франция — СССР», ячейки которой есть по всей стране и во многих аррондисманах.

Мне запомнился вечер в XIII аррондисмане. В этом районе Парижа много промышленных предприятий. Поэтому естественно, что на встречу с группой советских литераторов и ученых в зал мэрии собрались главным образом рабочие и атмосфера была подлинно дружеской и теплой.

Мы — профессор-экономист, радиожурналист и я — вначале коротко рассказали о последних новостях жизни Советской страны, крупных новостройках, новых книгах и фильмах. Потом, как всегда на таких встречах, нас атаковали самыми разными вопросами.

Вопросы эти, с одной стороны, убедительно показывали огромный интерес трудового люда Парижа к жизни Советской страны и советских людей, а с другой — с несомненностью говорили все о той же недостаточной информированности парижан о жизни в Советской стране.

Буржуазная печать, радио и телевидение, не говоря уже о кино как средстве массовой информации, до сих пор очень мало сообщают правды о том, что происходит в СССР и вообще в странах социалистического содружества. Факты советской действительности освещаются тенденциозно, зачастую грубо извращаются. Лишь «Юманите» и другие коммунистические издания говорят о нас правду.

Поэтому на встречах и во время бесед до сих пор сыплются как из рога изобилия такие же наивные вопросы, как и те, которые задавали нам с Лукониным десять лет назад рабочие в Сен-Дени: «Может ли советский рабочий купить на всю свою месячную зарплату пару ботинок?»

Почти три часа продолжалась наша встреча в мэрии XIII аррондисмана. Уже поздним вечером мы покинули мэрию и, отказавшись от машины, пошли к метро на площади Италии. Мы шли по улицам другого мира и беседовали о том, что в этом огромном городе, таком необычайно разноликом и многогранном, зреет будущее талантливого и свободолюбивого французского народа, растут силы социализма, об «алом ожерелье» Парижа, где эти силы уже выявляют себя весомо и зримо.

ХАМСИН