Мы обнялись.
— Садитесь, Джо, закуривайте!
— Не курю больше. Вот посмотрите.
Он расстегнул верхние пуговицы сорочки. От горла вниз по его груди белел ровный рубец.
— Была операция на сердце. Но теперь все карашо. Три месяца отдыха, и вот я здесь с новым фильмом «Возвращение блудного сына». Вы его видели?
— Видел. Работа хорошая.
Шахин радостно улыбнулся.
— Карашо? А может быть, некарашо? Скажите честно!
— Да нет, все в порядке.
Усевшись в кресло, он рассказал о своих делах. Когда задумал новую картину — «Блудного», пришлось снова убеждать, ругаться, настаивать, просить. Государственная киностудия «Мисрфилм» субсидии не дала. Частные кинофирмы предлагали делать развлекательный, коммерческий фильм…
— Вы знаете, друзья, — говорил он, — сейчас в Каире такие типично буржуазные фильмы стали финансировать несколько продюсеров, заработавших деньги на спекуляциях разными импортными товарами или получивших тайно кредиты от голливудских «Семи сестер»[24]. Занялась этим делом даже Магда[25]. А государственная студия снизила уровень производства. Мне пришлось собирать деньги у товарищей, помогли алжирские друзья, те, которые субсидировали постановку «Воробья». Очень трудно было. Наверное, поэтому и сердце у меня сломалось, и пришлось его ремонтировать капитально. Хорошо, что успел до операции закончить съемки.
Юсеф Шахин потирает рукой рубец на груди и некоторое время молчит. А я вспоминаю первую, давнюю, много лет назад, с ним встречу в Бейруте. Тогда он впервые показывал свой фильм-оперетту «Продавец колец» с участием прославленной ливанской певицы Фейруз. И у меня щемит сердце: очень Джо изменился с тех пор! Внешне. Ведь он не стар, ему нет пятидесяти. Но не только сердце у него больное. Я уже говорил, что в период работы над фильмом «Люди на Ниле» ему пришлось перенести сложнейшую операцию уха. Блистательно сделал ее в Москве профессор Преображенский, спас Джо от прогрессирующей глухоты.
Однако по-прежнему он горячится, речь его экспрессивна, и охвачен он новым замыслом.
— Есть проект сделать фильм, — говорит Шахин, — совместный фильм трех-четырех арабских стран — Алжира, Сирии, Ливана. Фильм о борьбе за мир на Ближнем Востоке. Фильм о людях, отдающих себя интересам и судьбам будущих поколений. Детей, внуков и правнуков. Реализм и современная романтика должны стать его основой. Как у вашего великого Довженко!
Пожалуй, действительно в творчестве Юсефа Шахина прорывается «довженковское» — романтическая приподнятость, пафос, размах в постановке проблем жизни.
— Я беседовал вчера с вашим министром кинематографии. Он меня принял так тепло, он тре симпатик! Может быть, советские киностудии, «Мосфильм» примут участие в создании такого фильма? Я так завидую, по-хорошему завидую советским режиссерам. Какие у них возможности для работы! Конечно, свои трудности у вас есть. Но совсем другие, чем у нас, не финансовые, не организационные, а творческие, без которых вообще не может рождаться искусство. «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой». По-моему, это бесспорно! Разве не так? И поэтому, потому, что у вас столь широки возможности для художника в его главном призвании бороться со злом во имя добра и счастья людей, вас все более и более любят кинематографисты во всем мире.
Шахин поднял руку и показал на флаги стран — участниц московского кинофестиваля, в тесном строю колышимых теплым июльским ветром над балюстрадой восточного фасада гостиницы «Россия».
— Кинематографисты из девяноста стран приехали в Москву. Так ведь? — спросил Шахин.
— Девяноста двух, если быть точным.
— И каждый раз к вам на Московский кинофестиваль их приезжает все больше и больше?
— Да.
Шахин немного помолчал, потом задумчиво, тихо сказал:
— «За гуманизм в киноискусстве, мир и дружбу между народами». Какой великолепный, глубокий по смыслу, боевой и человечный девиз выбрали вы для своего кинофестиваля. Это и мой девиз с тех пор, как я понял, что художник не может жить в башне из слоновой кости, что должен он работать для счастья людей. Только так! Я люблю людей. Свой народ… Простите, что отнял у вас много времени.
Шахин поднялся.
— Обьенто (до скорой встречи)! Завтра я уже должен уехать. Но в Москве надеюсь быть зимой.
— Обьенто, Джо! Всегда рады видеть вас. Привет мадам Коллет.
Шахин тепло улыбнулся.
— Она са ва (в порядке).
И вышел, чуть сутулясь. Раньше я этого не замечал.
Юсеф Шахин, знаменитый арабский кинорежиссер, снова пошел в бой.
…С помощью друзей-кинематографистов в Алжире, Ливии, на родине он собрал денег и снял фильм «Александрия. Почему?». Это кинорассказ о своей молодости, о людях разной политической ориентации в период борьбы с фашистскими захватчиками в Северной Африке в начале сороковых годов. Свои симпатии в фильме он отдал тем его героям, которые были за независимость Египта, за борьбу с фашизмом и империализмом. Огромный успех имела «Александрия. Почему?» на кинофестивале африканских стран и стран арабского мира в Карфагене…
Юсеф Шахин приехал и на XI Московский международный кинофестиваль. Мы, конечно, опять встретились. Джо по-прежнему экспансивен, полон творческой энергии. Как всегда, настроен дружески к нам, к Советской стране.
— Москва очен, очен карашо, — говорит он по-русски и продолжает по-французски: — Маяковский писал: «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой страны Москва». Я говорю вместо Париж Москва. И хочу умереть все же на родине. Хотя очень, очень трудно там теперь… Вы понимаете?
— Конечно, понимаем…
Юсеф Шахин снова вернулся в мир, где так трудно честному художнику, в мир, где настоящий художник объят всегда тяжкой атмосферой неуверенности в завтрашнем дне, где всегда ощущает жестокость общества, разъединяющего людей, где нет у него свободы творить во имя будущего людей и своего народа. В нелегкую жизнь вернулся крупнейший режиссер арабского мира Юсеф Шахин. Пожелаем ему здоровья и новых творческих успехов!
СЕНЕГАЛЬСКИЙ СТРЕЛОК
МАСКИ
Вечереет. Комнату медленно заволакивают сумерки. Резкие черты африканских масок на стене сглаживаются. Теперь видны лишь темные пятна на фоне светлых обоев. Я зажигаю лампу на столе, снимаю с гвоздика крайнюю маску и кладу перед собой.
Она из Анголы. Коричнево-красное дерево. Неведомый умелец вырезал из него странное, злое лицо. Узкие глаза-щели. Прямой заостренный нос. Тонкие губы кривятся в полуулыбке. В ней надменность или презрительность. От негроидного типа у маски лишь курчавые волосы, вырезанные особенно тщательно. Среди ангольцев я не видел таких лиц. Возможно, что в глубинах страны, среди множества племен, есть и такое, люди которого столь не похожи на других черных африканцев. И может быть, это племя теперь во вражде к новому, революционному порядку в Анголе? Потому безвестный ваятель-резчик и сделал эту маску немного зловещей, недоброй, показал лицо врага своего народа.
Снимаю со стены и кладу рядом другую маску. Она сделана из дерева серого, как бетон, цвета. Она плоская, вроде барельефа. Глаза у нее тоже узкие, но рот губастый, а нос утолщенный. Маска чуть заметно улыбается. Она добрая. Это работа известного конголезского мастера Манжонго. Он живет[26] в небольшом белом домике в саванне, километрах в тридцати от Браззавиля — столицы Народной Республики Конго. Сыновья помогают ему делать деревянные скульптуры. Его домик в саванне наполнен ими, и передняя большая комната похожа на музей. На стенах и на скамьях здесь сотни масок и статуэток.
И другие маски своей маленькой коллекции раскладываю на столе: из стран Западной Африки — Мали и Сенегала, Гвинеи и Гамбии, Гвинеи-Бисау. Из черного, до блеска отполированного сначала шкуркой, а потом ладонями мастера дерева — эбена. Они в общем похожи одна на другую. Оскалом рта, вырезом глаз, иногда, несмотря на широкую улыбку, угрюмым или веселым выражением. В то же время все они очень разные. Одна похожа на скульптурный портрет, другая стилизованная и, видимо, изображает какое-то чудовище джунглей или духа из огромного пантеона африканских языческих божеств.
Кроме того, как и другие произведения любого художественного промысла Черного континента, произведения из глины, стекла, раковин, скорлупы ореха, серебра и т. д., хотя они и массовые изделия, несут на себе отпечаток индивидуальности людей, их создавших. Нет двух одинаковых масок!
Маски Африки — отзвук, эхо прошлого населяющих ее народов и племен. Они были предметом культовых церемоний и обрядов, так же как статуэтки, бывшие тотемы, священные охранители домашних очагов, охотничьих угодий, стад, здоровья.
Старые маски и скульптуры теперь трудно найти в самой Африке. Они собраны в музеях Европы и за океаном. Но и молодые государства континента создают свои хранилища предметов древних культов и художественного творчества народов.
Я был в таком музее в Конакри — столице Республики Гвинея. Он еще не устроен как следует, занимает небольшой домик, и его экспонаты систематизированы лишь приблизительно. Энтузиасты работники музея собрали здесь все же довольно большую коллекцию, главным образом скульптур-статуэток старых времен, барабанов — тамтамов и оружия — копий, луков и стрел, щитов. Многие из них попорчены временем, изгрызены термитами и муравьями. Даже крепчайшее «железное» дерево, черный и серый эбен, и всем известное красное легко поддаются челюстям этих насекомых саванны.
Обычная высота статуэток от четверти метра до метра. Чаще это изображения женщин с замысловатыми прическами и сидящими на их головах стилизованными птицами, обезьянами или украшенные рогами антилоп — символ плодородия.
Есть в музее, конечно, и маски. В древности таких масок, как в моей коллекции, делали мало. Для культовых обрядов изготовлялись большие, как щиты, маски из палочек, шкур зверей и змей, стеблей трав и лиан и украшались перьями птиц джунглей и орнаментами из ракушек. С помощью ремешков такие маски укреплялись на голове и плечах колдунов или танцоров, исполнявших ритуальные танцы.
Теперь обрядовые маски делают лишь в глухих районах некоторые племена, например, догонов в Мали. Догоны демонстрируют их «в деле». Они показывают добравшимся к ним туристам в известной мере модернизированные церемонии — танцевальные аттракционы в масках на различные темы, например, охота, уборка урожая, праздник луны и т. п.
Помимо старых ритуальных масок в музее в Конакри собраны также и современные изделия художественного промысла Западной Африки.
В наши дни здесь развилось массовое производство деревянной скульптуры — масок, статуэток и различных украшений. В столице Мали Бамако, в Национальном институте искусств, помимо факультетов, где обучают музыке, живописи и ваянию, театральному искусству, есть мастерские для обучения резьбе по дереву и изготовлению всяческих вещиц из металла, главным образом серебра. В других странах этого региона есть своего рода частные школы ваятелей-резчиков, в том числе семейные, как у Манжонго. Они образуются вокруг заслуживших себе известность мастеров.
А в больших городах Черной Африки на окраинах построены для туристов так называемые «деревни искусства». Это несколько хижин характерной для данной местности архитектуры, крытых жесткой желтой травой саванн или пальмовыми листьями. Они служат киосками для торговли предметами художественного промысла. А в тени деревьев здесь же ремесленники изготовляют маски, статуэтки, барабаны-тамтамы, браслеты и броши из металла и раковин. В Бамако есть даже своего рода торговый и ремесленный центр сувенирного промысла — пассаж «Артизана». В нем расположено несколько десятков мастерских и прилавки для продажи изделий.
Массовость производства масок и статуэток, украшений, конечно, отразилась на их художественном качестве. И все же они являются теми «вещами-свидетелями», которые, когда на них смотришь, будят воображение и воспоминания. Но главное, пожалуй, для каждого, кто заинтересовался жизнью огромного Черного континента, — это то, что они помогают яснее представить себе своеобразие трагической истории населяющих его народов.
Древняя история африканцев плохо изучена. Далеко не достаточно знаем мы и о более близких временах жизни многих племен и народностей, издавна заселявших континент к югу от Сахары. Однако совершенно ясно, что когда из Северной, «белой» Африки на юг хлынули арабские завоеватели, то именно они, и особенно их религия — ислам, сломали древнюю африканскую культуру. Подчиняя себе народы, арабы не устанавливали тех колониальных порядков, которые характеризовали отношения пришельцев-европейцев и аборигенов в последующие времена. Завоеватели накладывали на племена и народности налоги, брали рабов в свою армию и для услуг, но оставляли «самоуправление», характерное для племенного общинного строя. В джунглях и саваннах оставались властители-царьки, короли и князьки, племенные вожди. Позднее, особенно в Западной Африке, складывались даже крупные государства, например царство Мали, занимавшее огромную территорию от Нила до Атлантики. Но арабы везде насильно обращали африканцев в ислам, и это наложило на местную культуру особый отпечаток. В некоторых регионах ислам укрепился, вошел в быт и стал определять отношения между людьми и их культуру. Как известно, законы Корана запрещают изображение в рисунке или скульптуре живых существ — человека и всех животных. Поэтому древнее искусство африканцев — скульптура по дереву — в этих регионах «ушло в подполье»… В других местах государственная религия арабских завоевателей, насильственно воспринятая, в значительной степени преобразовалась, а точнее — вошла в своеобразный симбиоз с языческими верованиями аборигенов. Это наблюдается во многих районах и в наше время.
В Западной Африке, например, в деревнях некоторых племен сосуществуют муллы, марабуты (исламские священники-учителя) и колдуны. Здесь живы еще некоторые культовые обряды и ритуальные церемонии заклинания духов, жертвоприношений им. До сих пор с соответствующим ритуалом где-то изготовляются и «настоящие» маски и тотемы. Но они редко попадают на рынок к туристам. В моей маленькой коллекции, пожалуй, есть только одна такая — из Анголы, подаренная министром культуры Джасинто. Другие — произведения современных мастеров и ремесленников. И все же изделия художественного ремесла, африканская деревянная скульптура в особенности, — это, повторяю, эхо далеких времен, доносящее до наших дней своеобразие и дух материальной культуры доарабского периода жизни народов и народностей Африки южнее Сахары. В то же время в известной степени развитие художественных ремесел здесь в новейшее время порождено колониализмом, потребностями рынка. Европейцев-колонизаторов завораживала экзотика завоеванных стран. В Европе и США охотно покупали маски. Потому их и делали… Все, кому не лень…
ГОРЕ́
Самолет садится на аэродром столицы Сенегала — Дакара — со стороны океана. Снижаясь, он проносится над узкой грядой черных камней в белой пене, далеко вдающейся в просторы Атлантики. Это и есть Зеленый мыс — крайняя западная точка Африканского континента. Тогда справа в иллюминаторы виден весь полуостров, на котором построен Дакар. Даже с высоты птичьего полета можно определить, что это современный город. Серая лента автострады очерчивает его по кромке скалистого побережья. Белые многоэтажные дома толпятся в центре. Зеленые куполы могучих сейб и платанов закрывают дома поменьше. В хорошо укрытом от волн заливе — сотни судов в огромном порту.
Приближаясь к аэродрому, самолет пролетает над маленьким маячком Зеленого мыса. Неподалеку на островерхом холме, схожем с терриконом, другой маяк, побольше. У подножья холма, на красноватом фоне земли, среди зеленых и желтых лоскутов полей и садов, признак тропической Африки — приземистые баобабы, как тумбы, увенчанные шапками невероятно корявых ветвей.
И еще видно с самолета, что по другую сторону полуострова, километрах в трех от берега, на еле заметной ряби океанской волны четко вырисовывается силуэт длинного, узкого острова, похожего своими очертаниями на гигантский танкер.
— Остров Горе́ — невольничий остров, — сказал мне сосед по рейсу, указывая на него, когда мне пришлось в первый раз посетить Дакар. — Может быть, такое же страшное место на земле, как Освенцим или Дахау…
Я посетил этот островок. Катерок дотопал до него меньше чем за полчаса. Причалили у старой пристани с подветренной стороны, прямо к плоским камням широких ступеней, вырубленных в скале, которые спускались к самой воде. Они были выщерблены волнами, отполированы ногами людей. Мы поднялись и обошли пол-островка, почти безлюдного в наши дни. Лишь сторожевой пост есть теперь здесь.
Мы осмотрели полуразрушенные приземистые строения и казематы старого форта, дворы, обнесенные каменными, ныне обрушившимися во многих местах стенами. Из кладки их кое-где высовывались проржавевшие толстые железные стержни с кольцами. Дворы служили загонами для невольников. Здесь они жили иногда месяцами в ожидании кораблей, которые отвозили их главным образом за океан, в латифундии и на фермы завоевателей Нового Света.
Подсчитать точно, сколько прошло невольников через «перевалочную базу» острова Горе́, невозможно. Историки лишь приблизительно определяют: из всей Западной Африки было перевезено в Южную и Северную Америки и в Европу более ста миллионов рабов! Осмысливая эту цифру, нужно иметь в виду, что примерно только половина невольников, погруженных на борт судов, достигала живыми гаваней за океаном.
Начали работорговлю португальцы и испанцы, потом «подключились» к этому прибыльному «бизнесу» голландцы, французы, англичане… Огромный флот занимался этим «делом» в XVII—XVIII веках. И оно в значительной мере способствовало освоению земель и благосостоянию колонистов в Новом Свете. Понятно, что работорговля принесла огромные богатства и метрополиям, завладевшим африканскими просторами.
Помнится, осматривая красивый город Бордо, любуясь дворцами и особняками XVIII — начала XIX столетия в самом городе и роскошными виллами вдоль величаво широкой Гаронны, я спросил ректора местного университета, очень живого и умного человека: за счет чего же так богато отстроилась столица Гаскони? Ведь этот в основном сельскохозяйственный и скотоводческий район Франции, в прошлом почти не имевший промышленности, не мог, видимо, накапливать средства для столь широкого и дорогостоящего архитектурного украшения Бордо. Даже если учесть, что в провинции Гасконь испокон веков выращивался виноград и делались на вывоз отличные вина и коньяки. На какой же базе шло огромное строительство в ее столице?
Ректор усмехнулся и ответил:
— На крови рабов… Тогда с пристаней на Гаронне отплывали сотни судов частного владения и муниципалитета, специально занимавшихся добыванием, но больше перевозкой в Новый Свет рабов из наших бывших владений в Западной Африке, да и с Мадагаскара. Львиная доля невольничьих транспортов за океан шла из Дакара. Вы там были? Так вот, есть около него островок Горе́. Там был крупнейший перевалочный пункт работорговли…
Он произнес название островка по-французски, с ударением на последнем слоге. Я подумал, что по-русски оно прозвучит точнее по смыслу — Го́ре…
Итак, европейские колонизаторы, «открыв» Черную Африку, прежде всего значительно обескровили ее, главным образом за счет молодежи. Когда же под влиянием потрясений феодализма, вызванных французской революцией, работорговлю стали запрещать одна страна за другой, начался другой этап колониализма. Африку стали беззастенчиво грабить другими и разными путями и средствами.
Военные и «научные» экспедиции европейцев проникали по рекам в глубь континента и захватывали огромные территории силой оружия или покупали их за гроши у племенных царьков и вождей. К середине прошлого века к югу от Сахары континент был поделен. Лишь Эфиопия и маленькая Либерия сохранили относительную независимость. Колониальные владения Франции, Англии, Португалии, Бельгии и Германии только в западной части Черной Африки в десятки раз были больше по площади, чем размеры метрополий! С тех пор белые там правили, черные работали. Мускулами африканцев возделывались плантации бананов, цитрусовых, кофе, ананасов, добывались железо, медь, золото, алмазы, вырубались ценнейшие породы деревьев — красного, черного и серого эбена. С помощью аборигенов-охотников разгрому подверглась фауна джунглей и саванн; были истреблены миллионы слонов, почти все львы, крокодилы, бегемоты, крупные обезьяны…
В общем колониальное хозяйствование белых принесло им во много раз больше прибылей, чем в свое время торговля людьми! А «взамен» колонизаторы познакомили народности и племена Африки с алкоголизмом, венерическими болезнями, а потом и наркотиками. Лишь самые зачатки культуры им «подарили» колонизаторы. Для коренного населения было построено всего несколько школ и больниц! И вот итог: до крушения колониальной системы уже в наши дни в Черной Африке только три-четыре человека из ста умели читать и писать, а один врач приходился на пятьдесят — сто тысяч коренных жителей!
Однако «туземцам» — так презрительно называли аборигенов континента европейцы — предоставлялось еще «право» — умирать на поле боя за интересы белых хозяев. В первую и вторую мировые войны во французской и английской армиях существовали специальные «колониальные» формирования «зуавов» и «сенегальских стрелков». Их бросали на те участки сражений, где труднее, где можно было ожидать больше потерь в живой силе. Африканцев гибло много, но воевали они отлично, храбро и самоотверженно…
СЕНЕГАЛЬСКИЙ СТРЕЛОК
Он вошел в гостиную советского посольства в Дакаре с достоинством, улыбаясь большим ртом. Немного выпуклые, темные, живые глаза его под густыми бровями и выпуклым высоким лбом светились умом. В курчавых волосах, в небольшой бороде и усах поблескивали серебряные нити. Коричневый с легкой сизоватостью цвет кожи на лице и руках подчеркивался белым в синих разводах просторным балахоном — национальной одеждой «бубу» западных африканцев. Чуть опущенные плечи бугрились мускулами. На ногах были сандалии.
— А вот и метр, — сказал мне советник посольства в Сенегале. — Пойдемте, познакомлю.
Так впервые в Дакаре я увидел африканского писателя и кинорежиссера Сембена Усмана.
В тот же вечер мы уединились с ним на балконе и, потягивая разведенный джин, разговорились. Без всякого жеманства, попросту, как товарищу, он ответил на мои вопросы о своей жизни. А предварительно я рассказал немного о себе, о том, что вот уже второй раз приезжаю в Западную Африку и меня очень интересуют ее люди и проблемы в условиях, когда рухнула колониальная система и десятки африканских стран строят свою национальную государственность.
По опыту я знаю, что для хорошей беседы с совсем незнакомыми людьми, особенно из другого мира, важно начать разговор именно так — представившись, а не выспрашивая с ходу у собеседника то или другое, как делают это обычно корреспонденты газет или радио.
— Детство у меня было обыкновенным для родившихся в крестьянской семье у нас в Сенегале, — сказал Сембен Усман. — Деревня наша в саванне стояла на реке Казаманс. Отец рыбачил. Много ли он мог заработать, продавая улов? Как у вас говорят, с трудом лишь «на хлеб и воду». Впрочем, хлеб мы ели редко… Клочок земли у хижины обрабатывали мать и мы, дети. Выращивали сладкий картофель — бататы, просо — миль — и немного земляного ореха — арахиса — на продажу. С пятнадцати лет я стал помогать отцу рыбачить, потом немного учился в школе в Марсасумме и работал учеником у каменотеса.
Молодежь всегда привлекают города. Мне почему-то особенно хотелось жить в столице, научиться управлять машиной, поездить по стране, увидеть мир… Я пошел пешком в Дакар и после долгих поисков работы нанялся помощником к механику в гараже. Вскоре началась вторая мировая война, и меня мобилизовали во французскую армию. Я стал «сенегальским стрелком».
В армии меня обучили вождению автомобиля и на фронт отправили уже шофером грузовика. Сначала на североафриканский фронт, потом на европейский театр военных действий…
— Стало быть, мы с вами старые комбатанты, — сказал я. — Мне тоже пришлось участвовать в сражениях с фашистами четыре года…
Сембен Усман заулыбался, похлопал меня по спине сильной рукой, на ней тихо зазвенел широкий серебряный браслет.
— А это что? Талисман? — спросил я.
Сембен Усман усмехнулся:
— Нет, просто дорогой мне подарок.
Стал раскуривать большую трубку. Молчание затянулось, — может быть, ему не захотелось больше рассказывать о своей жизни? Но я все-таки жаждал продолжить беседу и задал вопрос:
— Когда же вы стали писать?
— После войны. Попал я в Марсель. Мне понравился этот живой, яркий город. В огромном порту его требовались грузчики. Я был силен и стал докером. Вступил в профсоюз. Он и стал моей главной школой жизни. Товарищи из комитета профсоюза помогли мне понять, что такое колониализм. Вы ведь знаете, что вся почти Африка была поделена между европейскими странами. Колониализм поработил нас, людей темного цвета кожи. Мы, как и во времена рабовладения, были бесправны. И то еще помогли мне понять товарищи, что порабощение существует и в Европе, что есть классы-антагонисты и есть борьба угнетаемых за свое лучшее будущее — социализм, есть всемирная дружба трудящихся. Через несколько лет о жизни докеров-африканцев я и написал свой первый роман. Он называется «Черный докер».
Слушая Сембена Усмана, как это часто бывает, я думал о виденном в Африке, и «вторым планом» в моем сознании проплывали картины, дополняя его рассказ.
…Деревенька в саванне под сенью грибовидных акаций. Пять или шесть хижин, похожих на круглые шатры, крытых желтой, упругой, с острыми краями двухметровых стеблей травой. Неподалеку баобаб, и голые ребятишки сбивают палками с его ветвей плоды, напоминающие желтые огурцы, и сосут их кисло-сладкую мякоть. Несколько голенастых маленьких, с осенних наших цыплят, кур роются в пыли. Черноголовая коза жует жесткий стебелек и бессмысленно смотрит на виднеющийся неподалеку желто-бурый поток. У берега реки покачивается длинная узкая лодка-долбленка. Грудой лежат в ней сети.
Хижины деревеньки без окон. Проемы входов занавешены циновками, мерно колеблющимися на ветру. У очагов, сложенных из черных камней, скрестив ноги, сидят пожилые женщины и старик. Он сосредоточенно курит тяжелую трубку из корня эбенового дерева. Лицо его такое же сморщенное, узловатое.
В нескольких шагах молодая женщина в длинной цветастой юбке с малышом, подвязанным за спину, мерно мотыжит красную потрескавшуюся землю, готовит ее под бататы или арахис. Черная, стриженная наголо головка ребенка болтается за ее плечами в такт движениям рук. Но малыш спит.
С баобаба срывается огромная птица, голова ее белая, бесперая, — это гриф. Медленно начинает он парить в горячем воздухе, поднимаясь все выше и выше…
А потом еще картины. Как в немом кино или на экране телевизора с выключенным звуком… По склону холма, покрытого рыжей осенней травой и пятнами воронок от разрывов снарядов, беззвучно раскрывая рты в крике, бегут, падают, ползут, снова бегут или остаются недвижными наши солдаты. Туда, к вершине холма, где то и дело встают огненно-черные столбы разрывов и искрится россыпь огоньков выстрелов. Еще не полностью развиднелось, еще космы тумана, мешаясь с дымом, тянутся по долине Волхова. Лица солдат кажутся темными… Лихой водитель машины, груженной ящиками с патронами и минами, вырывается из-за прибрежного склона в долину, где идет бой, где мы атакуем. Затормозив резко, он выскакивает из кабины, машет руками и тоже что-то неслышное мне сейчас кричит. И лицо у него тоже совсем темное, только белки глаз и зубы посверкивают, когда поблизости вспыхивает разрыв мины или снаряда. Точно он, этот шофер, не тамбовский или рязанский парень, а человек темнокожий, как Сембен.
И еще картины… Шумная, людная набережная бухты, врезанной в город Марсель. К мосткам у ее парапета привязаны и мерно кивают мачтами сотни катеров и шаланд. Катерок побольше, с туристами, берет курс на еле виднеющийся в синей дали моря остров Иф, тот самый, где был заточен Эдмон, будущий «граф Монте-Кристо» Александра Дюма. Проход в бухту с одной стороны сторожит маяк, а с другой — высокий застроенный холм, увенчанный церковью — собором Нотр Дам гард дю Марсель, что в переводе означает: «Наша дама (божия матерь), сторож (хранитель) Марселя».
В синей дали на траверзе острова Иф появляется большой океанский корабль. Огибая маяк, он направляется в порт города, самый крупный порт Средиземного моря. Там темнокожие и белые докеры разгрузят его, обливаясь по́том под жарким солнцем юга Франции. А вечером сменят просоленную робу и пойдут в убогие мансарды — свое нищенское жилье… Марсельский порт вошел в историю борьбы трудящихся. Здесь произошло знаменитое Марсельское восстание. Там родилась «Марсельеза».
«Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног…»
Там и заявил о себе впервые крупнейший писатель современной Африки — Сембен Усман, написав роман «Черный докер».
ПОЧЕМУ — КИНО?
С Сембеном Усманом мне пришлось встречаться потом много раз. Он приезжал в Москву, я бывал в Дакаре. Мы беседовали во время этих встреч главным образом о кино. Он стал известнейшим писателем-романистом, автором, помимо «Черного докера», еще нескольких книг — «Родина моя, прекрасный мой народ», «Тростинка господа бога», «Почтовый перевод», «Эмитай», «Хала». Почти все эти книги он писал по-французски и сразу же переводил на язык племени волоф, свой родной язык. Некоторые из них ему пришлось издать за свой счет, за счет гонораров французских изданий, мизерным тиражом на языке волоф.
Проза Сембена Усмана лаконична и выразительна, реалистична и всегда социально остра. В романе «Хала», например, речь идет об очень важной проблеме общественной жизни ряда африканских стран, которые под влиянием извне, под нажимом бывших колониальных властителей, не пошли по пути прогрессивных преобразований и приняли «модель» западной буржуазной демократии. В таких странах, в том числе в Сенегале, в условиях такого социального строя, естественно, начала зарождаться собственная, национальная буржуазия, появился местный «черный капитализм».
О реакционной сущности его, бесперспективности и импотенции в отношении подлинного социального прогресса и говорит писатель в романе «Хала». А сюжет повествования построен на основе судьбы, дел богатеющего на эксплуатации простых африканцев африканца-предпринимателя. В конце концов он терпит крах в делах и личной жизни. Его разоряют конкуренты. Его проклинают сородичи. Его семья рушится.
Я думаю, что творчество Сембена Усмана — пример следования методу критического реализма.
Одновременно в начале шестидесятых он начал снимать фильмы, сначала короткометражные, почти документальные, затем художественные полнометражные. По своим сценариям, в том числе на основе романов.
Почему же писатель Сембен Усман стал кинорежиссером?
Однажды, когда только что вышел из печати его роман «Хала», я прилетел в Дакар из Гвинеи-Бисау. Между нами повелось находить друг друга в Дакаре или Москве, и я сообщил ему о приезде через его друга Полена Виейра, работавшего на телевидении кинокритика и тоже постановщика нескольких фильмов. Сембен Усман позвонил мне и пригласил приехать к нему домой — он немного прихворнул…
…Маленький белый домик писателя стоит на самом берегу океана, километрах в двадцати к северо-западу от Дакара. В десяти шагах о черные камни ритмично бьет всегдашний прибой. Чайки, резко вскрикивая, реют над волнами, ныряют в них за рыбешками. Белесое небо, — оно почти всегда здесь такое, как в степи, — со всех сторон открыто. Солнце уже не так палит — близится вечер. Мы сидим на веранде, она фасадом к океану. Тростниковую крышу ее поддерживает деревянный столб в центре, и потому похожа она на шатер или хижину в саванне.
Двигаясь пластично, точно в медленном танце, жена Сембена подает пиво, сэндвичи и лед. За юбку ее цепляется малыш лет трех, глазастый и курчавый. Это Муса, младший сын. Он смотрит на белого гостя не то чтобы удивленно, скорее с некоторым пренебрежением или превосходством. А старший в Москве, учится в Энергетическом институте. Сембен Усман расспрашивает меня о Москве, о здоровье кинорежиссера Марка Донского (лет десять назад он стажировался у него на Киностудии имени М. Горького), потом о Гвинее-Бисау. Его интересует прежде всего настроение освободившихся менее года назад от колониальной власти португальцев людей этой маленькой страны — соседа Сенегала на юге. Я рассказываю, что все, с кем мне пришлось повстречаться и беседовать в городе Бисау и в селениях, улыбчивы и радостны, что друг к другу обращаются, начиная речь словом «товарищ», что везде идет восстановление разрушенного во время боев с колонизаторами или ими самими сознательно перед уходом из страны. Повреждено там все — ирригационные сооружения, причалы в порту, оборудование предприятий. Освободившемуся народу приходится трудно, но он не только принялся восстанавливать порушенное — сооружаются первые школы и больницы. Он работает с радостью. Вот что особенно бросилось мне в глаза, отмечаю я, — во всех делах в Бисау принимают участие женщины! На островах и в районе Морас меня познакомили с молодыми женщинами — комиссарами по социальным вопросам. Они занимаются организацией медицинского обслуживания, ликвидацией неграмотности, помощью матерям и многодетным семьям. Такие же комиссары самоотверженно работали у нас в России после победы советской власти над интервентами и белогвардейцами более полувека назад. Их называли женоргами — женскими организаторами. Они многое сделали!
— Слышишь, мать? — повернулся Сембен, улыбаясь, к жене. — Твои мечты там, в Бисау, уже проводятся в жизнь! — И, обращаясь ко мне, добавил: — В Сенегале сами понимаете, несколько иная социально-политическая обстановка. У нас, особенно в деревне, еще сильно влияние исламских законов, принижающих женщину. Да и порядки нашей буржуазно-демократической республики, хотя власти и говорят о приятии идей социализма, не способствуют широкому привлечению слабого пола к общественной и государственной деятельности.
Жена Сембена Усмана тонкими пальцами ласково проводит по головке сына.
— Как только он немного подрастет, обязательно снова буду работать, — говорит она. — Обязательно! И комиссаром не побоюсь стать!
— Ты и так у меня комиссар! — смеется Сембен. — По домашним делам.
— Нам теперь этого мало!
Да, мало… Великие исторические события произошли на Африканском континенте в последние десятилетия. Пробудилось национальное самосознание и чувство человеческого достоинства населяющих его народов. Африканцы стали ощущать себя людьми среди людей. Женщины тоже.
Правда, не везде, не во всех освободившихся странах, этот процесс становления новой жизни и мироощущения проходит одинаково. Но в Гвинее-Бисау и в Республике Гвинея, например[27], где взят курс на социалистические преобразования, народ раскрепостился и женщины все более вовлекаются в общественную жизнь, в производство, в управление делами.
Я вспоминаю снова комиссара по социальным вопросам района Морас в Гвинее-Бисау, юную женщину, которую все зовут ее партизанским именем Аржентина. Энергичную, живую, веселую, напористую. Как она атаковала министра Манекаса, который приехал с нами в «ее» район!
— Почему ты, Манекас, до сих нор не прислал машину-вездеход? Ты знаешь, что она нужна, чтобы помогать больным в джунглях, привозить в больницу рожениц!
И министр смущенно оправдывался.
Малышу Сембена Усмана скучно. Он начинает хныкать, и мать уводит его в дом. А мы продолжаем разговор. Теперь рассказывает Сембен Усман о главном в своей жизни — о своей творческой работе. Мне не нужно задавать наводящих вопросов.
Сембен оттолкнулся от проблемы положения женщин в освободившихся странах Африки и говорит сначала о сложностях, трудностях дорог в будущее, по которым идут эти страны.
— Одни, — говорит он, — приняли социалистическую ориентацию, другие лишь прокламируют ее, третьи перенимают порядки буржуазной демократии. Но всем им в той или иной степени угрожает империализм колониализмом в новой форме. Ограбленных и униженных ранее он хочет продолжать грабить и унижать современным, «законным» путем. «Законным» с точки зрения морали империалиста — путем кабальных договоров с молодыми государствами. Империализм пытается сохранить прежде всего свои экономические позиции. Ведь иностранные монополии до сих пор владеют во многих африканских странах рудниками и приисками, плантациями и фабриками, держат в своих руках торговлю. И чтобы править экономикой и политикой, неоколонизаторы поддерживают реакционные силы и пытаются всячески мешать национальному объединению, процессу сближения народностей и племен. Подкуп, заговоры, убийства прогрессивных деятелей — все они используют.
— Вы знаете, — продолжает Сембен Усман, — что сотни народностей и племен Африки к югу от Сахары говорят на разных языках и наречиях, многие из них издавна враждовали друг с другом. Эту данность ваши ученые называют «трайбализмом». Неоколонизаторы используют ее, натравливая африканцев друг на друга. Гнусный принцип «разделяй и властвуй» был и остается для всех поработителей во всей истории человечества одним из главнейших в политике. Что же мы, африканцы, можем противопоставить неоколониализму?
Ваша Октябрьская революция в конечном счете породила наше освобождение и указала главное направление в борьбе за свое счастье. Нам, очевидно, надо твердо и определенно идти по пути социалистических преобразований и крепить дружбу и единство между народами. И это все яснее и яснее понимают народы Африки. Но, как я уже сказал, вы это знаете, общественно-политический строй в разных африканских странах сложился на сегодняшний день по-разному и движение к социализму в некоторых странах заторможено с помощью неоколониалистов, их подлой политики и экономического нажима. О, как я их ненавижу!
Почти выкрикнул эту фразу Сембен Усман и надолго замолчал. Пыхтел трубкой. Я тоже молчал. Смотрел на темнеющий океан, на разгоравшийся закат. Чайки улетели куда-то. Белая пена прибоя то покрывала, то обнажала черные камни…
Я подумал о том, что знаменитый африканский писатель правильно понимает суть происходящих на континенте явлений в жизни его народов. Конечно же только борьба за социалистическое будущее может принести им подлинную свободу и национальную самостоятельность, благосостояние и процветание, развитие культуры. Сембен Усман — патриот Африки. Поэтому в своем творчестве, в книгах и кинофильмах, он стремится выразить свое прогрессивное политическое кредо. При большом таланте художника в этом сила его и причина известности.
Выколотив пепел из потухшей трубки, Сембен опять наполнил ее табаком и снова закурил.
— Вопрос, важнейший вопрос для нас, всей новой африканской интеллигенции и особенно работников искусства, — заговорил он, попыхивая ароматным дымом, — помочь всем народностям и племенам, — а их, повторю, сотни, — осознать в полной мере, что они люди, настоящие люди, а не полулюди, не «низшая раса», как даже декретировано, например, в Южной Африке законами ЮАР, гнусным апартеидом. Помочь мы можем — через борьбу за культуру и искусство. И не только просвещением, образованием, приобщением к вашей, скажем, европейской и особенно социалистической культуре и достижениям мировой науки и техники. Не только! Мы должны этому способствовать! Но одновременно мы должны создавать на основе наших древних постижений свою африканскую, новую культуру и искусство. Вы, конечно, покупали здесь, в Сенегале, в Мали и Гвинее, везде, где побывали, маски? — вдруг неожиданно спросил он.
— Да… Для меня даже изделия для туристов имеют ценность. Ведь это, как я говорю, «вещи-свидетели». Они помогают воспоминаниям о путешествиях…
Сембен Усман усмехнулся.
— Для вас — воспоминания. Для нас — это эхо далеких времен, наследие предков. В ремесленных поделках мало настоящего искусства. И все же они отражают материальную и духовную культуру прошлого Черной Африки. Как амфоры и статуэтки древней Греции. Они ведь тоже были, за исключением творений великих скульпторов, ремесленными поделками — предметами быта. Так вот, такие «вещи-свидетели», как вы говорите, есть одно из проявлений древней национальной культуры, традиций в нашем современном обществе. Одно из проявлений! Есть еще у нас национальная ритмическая музыка, танцы, легенды, народные обряды. Они в своей основе также корнями уходят в далекое прошлое, причем в значительной мере они общие для всех народов и народностей Черной Африки! В этом суть, в этом значение объединяющего нас, африканцев, национального народного искусства и, если хотите, интернационализм его. Я убежден глубоко, что, сберегая и развивая национальное африканское искусство, мы поможем всем людям континента жить дружно и подняться на новую ступень культуры, современной культуры, победить вредные пережитки прошлого, в том числе такое явление, как трайбализм. Сил тогда у нас прибавится, чтобы навсегда разделаться с империализмом и неоколониализмом. Ради этого стоит жить! Вот поэтому-то я и стал заниматься кино, снимать фильмы, — продолжал Сембен. — Ленин верно сказал: «Кино — важнейшее из искусств». Так ведь он сказал? Пятнадцать лет назад, сделав несколько короткометражек, я поехал в страну Ленина, в вашу страну, поучиться. Для Института кинематографии я был уже староват, да и пять лет затрачивать на учебу не мог. Пришлось стать стажером на Студии имени М. Горького. И мне очень повезло, что наставником моим стал Марк Донской. Мастер кино высшего класса и обаятельный человек!
Вернувшись из Москвы, я сделал документальный фильм «Человек с тележкой» — о солдате, вернувшемся с фронта, который кормил себя и семью, развозя товары на двухколесной тележке. А потом…
— Мне ваши работы в кино довольно хорошо известны, — сказал я, пользуясь паузой в рассказе Сембена. — Многие из них, например, «Почтовый перевод» и экранизация романа «Эмитай», демонстрировались на экранах Советского Союза. Другие ваши фильмы есть в коллекциях Госфильмофонда. Если не секрет, скажите, пожалуйста, собираетесь ли вы крутить фильмы еще? Или после романа «Хала» задумали сразу же писать новый роман?
— Надо делать фильмы, — ответил он. — Буду экранизировать «Хала». Одну минутку…
Сембен Усман встал и ушел в дом. Вскоре он вернулся, держа в руках небольшую в желтой обложке книжку, и протянул ее мне.
— Прошу вас принять сувенир. Это «Хала».
На чистой странице за обложкой было написано:
«Моему товарищу Виктору Сытину, за мир, дружбу между народами, за конечную победу коммунистов. Сембен».
— Буду экранизировать этот роман, — повторил он. — Хотя вы знаете, как у нас трудно собирать деньги на съемки. Местные власти мне не помогут. Придется создавать своего рода кооператив. Фильм будет на языке народа волоф, моем родном языке. Первый фильм! Для зрителей-африканцев очень нужно, чтобы с экрана звучала родная речь. Ведь она тоже элемент культуры. Она тоже выражает душу Черной Африки, душу как символ народных традиций, национальной культуры. А познание и развитие их — мы уже говорили об этом — поможет народностям и племенам объединиться в общей борьбе с империализмом и неоколониализмом за свое лучшее будущее… Простите, я повторяюсь…
На этом наша беседа угасла. Было уже поздно. Мне пора было возвращаться в свой отель. Я распрощался с семьей Сембена. С хозяином мы крепко обнялись.
…Предместья Дакара спали. Но на улицах в центре, около баров и ресторанов, еще было людно. Из окон этих заведений доносились ритмы джазовой музыки. Ритмы древней Африки? Да. Но как далека эта модернизированная музыка от подлинно национальной!
Как ремесленные поделки для туристов — подумалось мне. Нет, наверно! В ней все же прослушивались отзвуки народных мелодий и ритмов, душа подлинной Африки.
ДУША АФРИКИ
Современное широкооконное здание Политехнического института в столице республики Гвинея — Конакри — празднично освещено. У входа толпятся студенты. Сегодня вечером для них будет показан советский фильм «Черное солнце». Фильм о трагической судьбе лидера одной из африканских стран, павшего жертвой заговора сил реакции. Прототип героя фильма — великий патриот континента Патрис Лумумба.
Мне очень интересно, как будут реагировать на советскую ленту студенты института, поймут ли некоторую усложненность сюжета, условность «суда совести» в заключительных диалогах уже мертвых его героев Тусомбе и Барта. Меня беспокоит еще и то, что в зале будет нестерпимо душно и жарко. Термометр на одной из колонн у входа показывает тридцать с гаком, а влажность воздуха очень высока.
Однако напрасно я волновался! Актовый зал остался заполненным до конца демонстрации фильма. Более того, — все зрители еще часа два оставались на своих местах, слушая выступления своих товарищей, обсуждавших «Черное солнце».
Все ораторы, за исключением, пожалуй, одного, хорошо поняли происходившее на экране. Они сочувствовали судьбе Тусомбе, сопереживали с ним его трагедию и уловили ясно ее причины.
— Фильм показывает, — говорили они, — что он поверил тем, кому верить было нельзя, проявил к ним либерализм, не организовал народные массы против реакционеров…
— Такие фильмы помогают узнавать жизнь, учат бороться и побеждать, — сказал один из последних выступавших. — Африке, как хлеб, необходимы фильмы об африканцах и их делах.
Только ли Африке? — подумалось мне тогда. Нам тоже нужны ленты о жизни людей Черного континента, чтобы лучше понять его настоящее и будущее.
Сила эмоционального воздействия киноискусства на зрителей огромна. Вспомнилось, как увлеченно смотрели наши фильмы «Освобождение», «Горячий снег», «Белое солнце пустыни» в кинотеатрах Бисау и Луанды, хотя они были на незнакомом зрителям русском языке и снабжены лишь титрами на португальском. А среди этих зрителей, дай бог, была треть таких, которые могли читать титры. И тем не менее выкриками, топотом, свистом они выражали свой восторг, когда советские воины проявляли героизм, когда победой венчалось их правое дело. Да и в других аудиториях освободившихся стран историко-революционные и военно-патриотические советские фильмы — я был свидетелем этому — радовали и воодушевляли большинство зрителей. Кино помогало им лучше осмысливать события современной истории в своих странах, поднимало их общественное самосознание.
Правильно сделал Сембен Усман, занявшись кино, созданием фильмов о жизни людей Черной Африки! Однако этим не ограничился Сембен в своем стремлении участвовать в борьбе за становление национальной новой африканской культуры и киноискусства. Он стал одним из организаторов Панафриканской федерации кинематографистов, или сокращенно ФЕПАСИ, межнационального объединения творческих киноработников Африки.
ФЕПАСИ подняло знамя борьбы против засилия западных кинофирм, захвативших во многих странах континента прокат фильмов. Фирмы эти выкачивают доходы от проката картин и не дают денег на производство национальных лент. Кроме того, они насыщают кинотеатры Африки низкопробной, развлекательной или пропагандирующей буржуазные устои жизни западной кинопродукцией и тем самым наносят вред культурному развитию в освободившихся странах.
ФЕПАСИ объявило войну идеологии империализма и неоколониализма в самом киноискусстве и стало поддерживать прогрессивное в национальном африканском кино. Она еще слаба, эта организация, она не имеет прочной финансовой базы. Но она существует, действует!
Сембен Усман снял фильм по своему роману «Хала» на языке волоф и сразу же занялся другим. Он закончил его летом 1977 года, в канун X Московского Международного кинофестиваля.
— Я привез новый фильм «Цеддо», в нем рассказывается история легендарная, — сказал мне Сембен при встрече в холле гостиницы «Россия», где шел фестиваль, весьма ощутимо похлопывая по плечу и спине. — Больше ничего не скажу. Только одно: «Цеддо» — это название одного из небольших племен. Тема фильма историческая. Но… Посмотришь его, брат?
Улыбаясь своим большим ртом, он еще раз хлопнул меня по плечу, окликнул проходившего мимо Полена Виейра и заговорил с ним на глуховатом, ритмичном, странном языке. Сказав несколько фраз, обернулся.
— Вот это и есть наш родной язык — волоф. Ничего нет в нем общего с европейскими.
— В нем слышатся звуки тамтама, пожалуй, — сказал я.
Полей Виейра поднял на меня такие же, как у Сембена, чуть выпуклые, яркие карие глаза.
— Интересное восприятие! Пожалуй, действительно…
— Я же говорил, что в самой речи африканских народов — помните? — тоже таится их душа! — воскликнул Сембен и снова заулыбался.
…И вот он звучит, этот экзотический для нас язык волоф, с экрана концертного зала «Россия». Титры по-французски и голос переводчика мешают ощущать его как следует. Все же внезапно родившееся у меня предположение, что в нем слышатся звуки тамтама, наверное, правильно! Однако во время просмотра не до раздумий по этому поводу. Сейчас нужно внимательно смотреть фильм, потому что читаемые титры никогда не могут полностью и точно передать диалог и нужно дополнительное усилие, чтобы хорошо понять по изобразительной фактуре смысл и содержание происходящего на экране.
Любое кинопроизведение пересказать трудно. Тем более трудно то, в основе которого лежит незнакомая жизнь народа малоизвестного или совсем неизвестного. Я, например, никогда не слышал, что есть в западной африканской саванне народность цеддо. Знал, что есть волоф, фулбе, сусу, мандинго, бамбара, мали и многие другие. Побывав несколько раз в Западной Африке, я стал даже различать их этнические особенности. Но о племени цеддо не имел никакого представления.
Сембен Усман снимал фильм непосредственно на земле этого племени и его мужчин, женщин, детей. Это были высокие, стройные, гибкие люди, воины и охотники. Пожалуй, более всего они походили на воинственных скотоводов и охотников большой западноафриканской народности фулбе.
Фильм «Цеддо» рассказывал вот о чем.
Внутри племени шла борьба. Вождь его стремился сохранить целостность племени, его традиции, обычаи и порядки, его независимость и свободу. Противостоял ему исламский проповедник. Опираясь на обращенных в мусульманство, он (и белый торговец рабами в сговоре с ним) хотел сам стать вождем и, чтобы заставить вождя быть более сговорчивым, похитил его дочь. В конце концов вождя заговорщики убивают. Гибнут один за другим верные ему воины. Проповедник становится вождем, и тогда дочь получает возможность вернуться в родную деревню. В финале фильма гордая, не сломленная горем красавица африканка идет по площади в центре деревни к навесу, под которым важно восседает узурпатор. Приблизившись к нему, она выхватывает у сопровождающего стража длинное кремневое ружье и стреляет в нового вождя.
Последний кадр… Медленно-медленно идет на экране прекрасная женщина, прямо на смотрящих фильм. Мстительница и символ борьбы за свободу своего племени. Вот ее лицо, спокойное и страшное, красивое и волнующее, занимает весь экран. Вот на нем только одни глаза, одни темные, жуткие, как дула пистолетов, нацеленных в твои глаза, светящиеся из своих глубин глаза Африки, глаза, вобравшие в себя ее боль, страдания, свободолюбие, силу жизни, ее тайны!
Они часто мерещатся мне с тех пор. Они, как маски, говорят о непознанном. Они тянут к себе…
Смысл фильма «Цеддо» не однозначен. Но главная его идея состоит в том, к чему не раз возвращался в наших с ним беседах Сембен Усман: значительны и сильны национальные самосознание и древняя культура народов Африки, сохранившиеся вопреки пришельцам. И это должно давать силу народам и племенам в борьбе за независимость и лучшее будущее на основе самостоятельного развития.
Браво, «сенегальский стрелок»!
Через несколько месяцев я побывал в другом краю Черного континента — в Восточной Африке, в Эфиопии. Там произошли события, в корне изменившие социальный строй, жизнь этой древней страны. Ветры революции веют над ней, преображают ее. Там покончено с феодальной монархией и в трудной борьбе народ утверждает свое право жить свободно, строить прогрессивное, социалистическое общество. Об этом я не могу здесь рассказывать подробно. Скажу только, что в новой Эфиопии пристально изучают опыт Великой Октябрьской социалистической революции, марксистско-ленинскую теорию. На главной площади столицы страны — Аддис-Абебы — установлены три огромных портрета: Маркс, Энгельс, Ленин. В области культуры в Эфиопии также происходит крутой поворот. Главной темой произведений большинства писателей, художников, композиторов здесь становится борьба народа за независимость, за свой революционный путь развития — против контрреволюции и сепаратизма, направляемых империализмом. Главным героем — простой человек, подлинный хозяин древней земли: крестьянин, рабочий, ремесленник и воин народной милиции, «человек с ружьем». Феодально-монархический строй в этой стране не стремился развивать прогрессивное искусство, в том числе кинематографическое. Там не было даже маленькой киностудии. А сейчас собираются, объединяются небольшие силы кинематографистов, главным образом документалистов, чтобы начать создавать свое национальное киноискусство.
Один из деятелей культуры новой Эфиопии говорил мне:
— У нас еще нет кино. Но оно будет! Мы используем опыт в этой области работников советского кино и передового кино некоторых стран Африки. В первую очередь творческий опыт сенегальца Сембена Усмана! Мы еще мало его знаем, но то, что знаем о нем и его фильмах, говорит: он наш брат, наш старший товарищ!
Поездка в Эфиопию пополнила мою маленькую коллекцию африканских масок. В ней появилась еще одна, без символических украшений, маленькая, из красноватого дерева, вырезанная рядовым ремесленником. Но она примечательна тем, что изображает лицо воина, простого человека, крестьянина или рабочего, взявшегося за оружие, чтобы бороться за лучшую жизнь, свое счастье. На лице его выражение решимости и воли. Мастер бессознательно, стихийно отразил в форме древней, в традициях давних современность, новь, социальную весну своей родины.
…Майский Ташкент чарует живой, свежей зеленью деревьев, цветами в скверах. Еще не жгучим, ярким солнцем. Легким бризом, текущим незримо с недалеких гор. Глаз радуется новостройкам. Возведенные после землетрясения всего-то за десяток с небольшим лет огромные здания, каждое своеобразно, имеет свое «лицо». Все они в светлых тонах, оригинально украшены без «украшательства» портиками или балюстрадами, балконами или лоджиями, орнаментом из фигурного бетона или плиток.
Майский Ташкент в этот год выглядит особенно оживленным и праздничным. Здесь проходил Международный кинофестиваль стран Азии, Африки и Латинской Америки. Перед фасадом шестнадцатиэтажной новой гостиницы «Узбекистан» ветер развевал многоцветные флаги восьмидесяти государств.
Я прилетел в столицу «страны белого золота» ненадолго, чтобы повидаться с друзьями, обретенными во время поездок в Африку, в том числе с Сембеном Усманом. И вот я вижу его глыбистую фигуру в сине-белом бубу в холле гостиницы. Рядом с ним высокая, гибкая африканка. Она тоже в национальном наряде и прическе: множество косичек-жгутиков свешиваются по обе стороны ее губастого коричнево-оливкового лица. Она совсем не красавица. Но глаза ее прекрасны. Где я видел такие?
Сембен крепко обнимает меня, целует, похлопывает по спине. Мы оба рады встрече.
— Викто́р, брат, — говорит он, — очень хорошо, что вы здесь, в этом прекрасном городе.
Потом он оборачивается, жестом подзывает спутницу.
— Героиня фильма «Цеддо». Простая наша женщина, которая стала актрисой. И я ее открыл, — не без гордости добавляет он.
Имя героини звучит экзотически — Табара́ Ньджай.
Она подает гибкую руку — узкая кисть, тонкие пальцы — и произносит несколько слов на том странном языке волоф, в котором почудились мне звуки тамтама, когда я впервые его услышал.
Так вот она, дочь вождя племени цеддо, мстительница за свой порабощенный народ! На экране она была красивее, эффектнее. В кино так случается часто. Но глаза ее, поразившие и запомнившиеся в последних кадрах фильма, оказались и наяву завораживающе странными и чуть страшными. И еще что-то неопределенно знакомое было в чертах лица Табара́ Ньджай. Что?
Сембен потянул меня за руку.
— Пойдемте посидим где-нибудь, поговорим. А Табара́, наверное, сейчас повезут куда-нибудь по фестивальным делам.
Мы поднялись в мой номер, на шестой этаж, и вышли на балкон. Как прибой, шумел внизу огромный город. Клубились вдоль улиц и в парках кроны карагачей и лип. Светлые дома ступеньками уходили к горизонту, очерченному силуэтом синих гор.
Сембен с удовольствием, раздувая ноздри широкого носа, вдыхал сухой, чистый воздух открывавшегося простора.
— Ваш фильм «Цеддо» на здешнем фестивале, как и на московском прошлый год, очень понравился, — сказал я. — В «Правде» писали, что это «картина глубоко народная и национальная по своей форме», что она «украсила программу ташкентского смотра».
— Как здесь хорошо, — задумчиво произнес Сембен в ответ.
И можно было понять его так, что рад он и успеху своей работы, и вообще приезду в нашу страну, и что нравится ему у нас очень. Я стал рассказывать ему о недавней поездке в Эфиопию, о ярких приметах нового, подлинно революционного в этой стране, о борьбе, которую ведет ее народ с врагами внутренними и внешними.
— К сожалению, у эфиопов нет еще своей кинематографии. А кино так могло бы помочь им в их борьбе за свое будущее.
На лице Сембена появилось выражение то ли озабоченности, то ли тревоги. Он закурил, глубоко вздохнул.
— Всем нам, африканцам, предстоит еще много-много борьбы, — задумчиво сказал он. — Новому старое грозит отовсюду. Победить его можно только единством. Дружбой между нашими народами. И теми, кто уже построил социализм.
— Вы будете снимать новый фильм?
— Нет. В ближайшее время нет. Я начал писать роман. Тема? Угроза со стороны сил внутренней реакции прогрессу народов Африки к югу от Сахары. А может быть, исторический, о Самори — великом черном борце против колонизаторов. Потом, может быть, и сниму на эту тему фильм. А пока буду писать еще и статьи, публицистику для радио, телевидения. Вы же знаете, в большинстве стран Африки реакционные силы, торгаши и политики не выпускают на экраны наши фильмы, фильмы, созданные африканцами, и вообще прогрессивные картины. И надо пытаться высказываться через печать — романы и статьи, радио и телевидение. Надо и эти каналы информации вместе с кино больше использовать для становления нашей национальной культуры, для борьбы за лучшее будущее Африки, разоблачать империализм и неоколониализм, укреплять единство и дружбу.
На следующий день Сембен Усман выступил на ту же примерно тему на симпозиуме кинематографистов трех континентов, собравшемся в рамках Ташкентского кинофестиваля, выступил блестяще! Ему долго аплодировали, признавая его лидерство в современной литературе и кино Африки.
Как-то, сметая тонкую городскую пыль со своих масок и статуэток, я вдруг в одной из них — головке женщины-африканки — увидел что-то знакомое. Память подсказала — похожа она на лицо Табара́ Ньджай! Так вот почему героиня «Цеддо» там, в Ташкенте, напомнила что-то.
Статуэтка была из Сенегала, и, наверно, вырезал ее из эбена ремесленник-художник племени волоф или другого близкого ему по крови и древней самобытной культуре. Она еще жива, она еще не размылась временем и потоками достижений пришлых цивилизаций. И я подумал снова о том, как важно для будущего сохранять национальную культуру прошлого племен и народов Африки, да и вообще всех народов земли. Это не менее важно, чем исчезающие виды растений и животных!