— Мне это… подарили, — выдавил Лейлор.
— Кто? — настойчиво допрашивал отец.
— Наверно, поклонник, — высказал Илидор предположение.
Отец посмотрел на него недоуменно.
— О чём ты говоришь, какой поклонник? Все его так называемые поклонники — такие же дети, как он сам! Никто из них не мог подарить ему такого! Или… — Брови отца нахмурились, в глазах отразилась какая-то догадка. — Или я чего-то не знаю, сынок?
Лейлор молчал, чувствуя в кишках ужасное обледенение. Если бы он мог, он перепрыгнул бы через стену лабиринта, но на такой фокус он был, конечно, не способен. Всё, что он сейчас мог, это молчать, то заливаясь краской, то бледнея.
— Ну, что ты молчишь, как воды в рот набрал? — воскликнул отец, теряя терпение. — От кого бы ты ни принял это, ты должен понимать, что такие подарки имеют под собой серьёзную подоплёку! Такие подарки можно брать, только если ты уверен, что у человека серьёзные намерения! Кто это тебе подарил? Отвечай!
Лейлор молчал. От дрожи в коленях он еле стоял на ногах, но упорно сжимал губы. А что, если взять и выпалить отцу, что это подарок короля?! Но за этим потянется и ночь в королевском номере «Оазиса», и утро, когда король сказал: «Это только начало», — но какой смысл, если теперь все признаки говорили о том, что это конец?!
Отец сурово поджал губы, и в его глазах появился грозный холодный блеск.
— Не хочешь говорить? Хорошо. Снимай!
Лейлор смотрел на него непонимающе. Отец протянул руку и повторил:
— Снимай всё это и отдай мне. Пока не скажешь, кто даритель, гарнитур будет у меня. Так, быстрее! Я жду.
Лейлор обратил на старшего брата полный мольбы взгляд, и Илидор дрогнул.
— Папуля, может быть, не надо так сурово? — попробовал он заступиться.
Отец гневно сверкнул глазами.
— Что значит «не надо»? Ты знаешь, откуда у него эти холлониты?
— Нет, но…
— Ну, если нет, тогда что ты можешь сказать? — перебил отец. И снова повторил Лейлору: — Я сказал, снимай и давай сюда! Сейчас же!
Из глаз Лейлора брызнули слёзы. Сорвав с себя кулон, браслеты и перстень, он бросил их в подставленную ладонь отца и побежал прочь. Илидор попытался его остановить и успокоить:
— Пузырёк, ну что ты! Не надо!
Лейлор вырвался от него.
— Отстань! Пусти!
Он побежал по лабиринту куда глаза глядят, не разбирая дороги и почти ничего не видя перед собой от слёз. Наткнувшись на тупик, он пару секунд затравленно озирался, а потом опустился на траву и заплакал, обхватив руками колени.
Король и Эсгин шли первую минуту молча. Рука Раданайта в белой перчатке держала Эсгина под локоть, и они в ногу ступали по ровно подстриженной траве.
— Что ты хотел мне сказать? — спросил Раданайт наконец. — Я слушаю, детка.
Его голос прозвучал устало и сухо. Он то поднимал рассеянный и скучающий взгляд к хмурому небу, то скользил им по зелёной стене, зачем-то на ходу сорвал белый цветок вьюнка, понюхал и бросил: у него не было запаха. Эсгин остановился.
— Ну, что? — спросил Раданайт нетерпеливо, также останавливаясь.
— У меня для тебя новость, — сказал Эсгин.
— Давай без долгих предисловий, — поморщился Раданайт.
Уголки губ Эсгина горько дрогнули.
— Хорошо, без предисловий, — сказал он глухо. — Я жду ребёнка.
Король пальцем в белой перчатке почесал бровь, нахмурился, потом поднял на Эсгина холодный пронзительный взгляд.
— Так… Ну, и как такое могло случиться? Я думал, ты понимаешь, что такого рода последствия крайне нежелательны.
— «Нежелательны», — горько усмехнулся Эсгин. — Ты так говоришь, будто это не живое существо, ребёнок, а какая-то вещь, от которой можно вот так просто взять и отказаться.
Взгляд Раданайта был холоден, как зимняя ночь.
— Именно, нежелательны, — повторил он. — Узаконить отношения с тобой я не могу из-за кровного родства, а ребёнок вне брака для короля… Сам понимаешь. До сих пор не было никаких проблем, и тут вдруг — пожалуйте! Ребёнок. Откуда он мог взяться? Ты что, забыл, как нужно предохраняться?
— Теперь уже неважно, кто из нас забыл, — сказал Эсгин.
— В самом деле, теперь неважно, — согласился король. — Ну, и что ты предлагаешь?
— Я… Я не знаю, — запнулся Эсгин. — Я думал, мы вместе решим…
— Как я подозреваю, ты хочешь переложить весь груз ответственности за решение на меня, — усмехнулся Раданайт.
— Не переложить, а только разделить его с тобой, — возразил Эсгин.
Вместе с тошнотой к его горлу вдруг подступил неприятный, едкий ком. Всё, что происходило между ними вот уже на протяжении десяти лет, лежало на его душе скользким налётом, от которого невозможно было очиститься. В этом не было ничего чистого, ничего прекрасного и настоящего, но это было зачем-то нужно Раданайту.
— Хорошо, я подумаю, что можно сделать, — сказал Раданайт. — Ты ещё не был у врача?
— Был, — сказал Эсгин. — Я здоров, и ребёнок тоже. Показаний для прерывания беременности нет.
Ему пришлось умолкнуть: впереди были двое. Впрочем, эти двое ничего не услышали бы, даже если бы рядом с ними грянул взрыв. Они были так поглощены друг другом, так увлечены поцелуями, что мимо них можно было пройти, как мимо статуй. Разумеется, то были Арделлидис и Фадиан.
Впрочем, Эсгин и Раданайт прервали разговор, пока не оставили скульптурную композицию «Страстный поцелуй» позади.
— Можно, конечно, устроить так, что у тебя появятся медицинские показания для аборта, — сказал Раданайт, подумав. — Но для этого придётся давить на врача или подкупать его. В принципе, я могу это уладить, но есть риск, что информация об этом может просочиться, и скандала не миновать. А скандалы мне сейчас совсем ни к чему: для переизбрания на второй срок мне нужна безупречная репутация. Есть другой вариант — препараты, провоцирующие выкидыш. Свободно они не продаются, нужно назначение врача, но, думаю, состряпать поддельный рецепт тебе по силам и по карману. Впрочем, если возникнут проблемы — что ж, рискну… Попробую помочь.
Эсгин слушал это с нарастающим чувством дурноты. Ничего, кроме пустоты и холода на душе, у него не осталось. Продолжать это? Жить, чувствуя от себя запах разложения? Терпеть гангренозный процесс души? Или отрезать гниющую её часть, тем самым дав шанс выжить тому, что в ней ещё осталось здорового? Если он решится, то резать придётся — он чувствовал и знал это — без наркоза.
— Есть ещё третий вариант, — сказал он. — Я не буду избавляться от ребёнка.
Серино уже пожалел, что выбрал себе в пару Даргана. И вот почему.
— Послушай, есть такая штука — синдром холостяка, — разглагольствовал тот. — Человек просто не может уживаться с кем-то, в семейной жизни видит одни лишь недостатки и неудобства, и постепенно одиночество входит у него в привычку, которая пускает такие глубокие корни, что потом бороться с последствиями становится крайне затруднительно, а в запущенных случаях порой даже невозможно. У меня есть основания подозревать у тебя начало этого синдрома. Симптомы тревожные, поверь. Тебе двадцать восемь лет, а у тебя до сих пор нет друга! И подозреваю, ты об этом даже не задумываешься, старик.
Серино слушал, стиснув зубы. Конечно, в чём-то Дарган был прав: в личной жизни у него царила тревожная пустота. Вид счастливых парочек с детскими колясками вызывал у него щемящую грусть, и, ложась каждую ночь в свою одинокую постель, он думал, думал и думал… Но нравоучений Серино терпеть не мог, особенно когда поучать его брался младший брат, вообразивший себя великим знатоком и врачевателем душ. А тут ещё они наткнулись на Арделлидиса с Фадианом, которые, вместо того чтобы спешить к центру лабиринта, страстно целовались, позабыв обо всём на свете.
— Гм, прошу прощения, — сказал Дарган, боком обходя их. — Мы тихонько пройдём мимо. Мы вас не видели.
Оставив позади милующуюся парочку, Дарган и Серино с полминуты шли молча: Серино хмурился, а Дарган с усмешкой поглядывал на него.
— Думаю, эти придут последними, — сказал он.
Серино задавался вопросами: почему Эсгин выбрал короля? И почему он сказал, что скоро уволится? Что его так мучит?
— Эй, ты где витаешь? — засмеялся Дарган. — Смотри, мы у развилки. Куда свернём, налево или направо?
Серино сказал:
— Направо.
Лейлор плакал, сидя на траве и обхватив руками колени. Такого ужасного дня ещё не было в его жизни. Он спрашивал полоску туч у себя над головой, что ему делать, но они хранили серое безмолвие и, по-видимому, в скором времени намеревались пролить дождь. Состоявшие из мелких глянцевых листьев стены лабиринта сочувственно возвышались над ним, но ничем не могли помочь, а трава просто бездумно росла, периодически подстригаемая садовниками. Никто не понимал, мир продолжал крутиться и суетиться, одни звёзды рождались, другие гасли, материя существовала во времени, выливаясь в несметные множества живых и неживых форм, которым не был дела до Лейлора с его горем.
Нет, двум существам всё же было до него дело.
— Дружок, что с тобой? Что случилось, почему ты плачешь?
Лейлор увидел чёрные сапоги и синий плащ с атласной каймой по низу, а рядом — стройные ноги в такой же, как у него самого, новейшей модели туфель с саморазворачивающимися узорами по голени, — только не золотых, а серебряных, а позади них к траве спускался светло-голубой плащ. Обладатель чёрных сапог и синего плаща склонился и протянул ему руку:
— Ну-ка, вставай, голубчик!
Это был лорд Райвенн, а с ним, в серебряных туфлях, был Альмагир. Им, красивым, добрым, светлым и любящим, Лейлор мог бы поведать своё горе, но внутри у него сидел страх: а если они его осудят? Если скажут, что отец правильно сделал, что отобрал у него холлониты?
— Милый, что случилось? — обеспокоенно спрашивал лорд Райвенн, крепко держа Лейлора за плечи добрыми и тёплыми руками.