С того момента, как новая власть освободила его из заточения, Иван Андреевич толком не спал – исключение составила только сегодняшняя ночь. То ли от переизбытка впечатлений и событий, свалившихся на него в течение этого дня, то ли просто от того объема накопившейся за тридцать лет усталости, а то ли просто от того, что в Петроград приходила наконец весна сегодня он спал как убитый. Во сне он видел бал зимой 1887 года, правда, почти не разобрал присутствующих там лиц, но в целом все выглядело очень красиво и как-то ностальгически заманчиво. Проснувшись утром, он поймал себя на мысли о том, что хоть и тяжело ему было все эти годы, а все же так хороши, так чисты и светлы его воспоминания о событиях, предшествовавших его заключению, что если бы спросил его Голос с небес, согласен ли он вновь пережить те страдания, чтобы отмотать жизнь свою назад, то ответил бы не раздумывая согласием.
Позавтракав, Иван Андреевич подошел к окну своей комнаты и настежь раскрыл его. Керенский не сказал, во сколько явится Папахин, а потому Иван Андреевич принялся ждать его с самого утра. Никаким другим делом он не планировал сегодня заниматься, кроме как вдыхать свежий морозный воздух, как всегда в марте кажущийся таким юным и теплым, что недолго подхватить простуду и наблюдать за тем, как его любимое время года возвращается в его город…
– Доброе утро, Иван Андреевич, – старческий дрожащий голос из-за спины показался ему до боли знакомым. Это не мог быть Папахин. Но кто же? Велико же было его удивление, когда он увидел на пороге комнаты своего университетского учителя.
– Анатолий Федорович, голубчик! – бросился Бубецкой обнимать Кони. Старик отвечал ему так же тепло. Видно было, что за годы разлуки Кони сильно изменился – лицо его, хоть почти внешне и осталось нетронутым, носило на себе печать какой-то усталости. Как видно, его чуткая к событиям на Родине натура не могла оставаться безучастной в минуты горячих потрясений.
– Как Вы, дорогой Иван Андреевич? Я вот только на днях узнал, что Вас отпустили и сразу поспешил сюда…
– Как же Вы узнали?
– Не мудрено – Госсовет еще действует и я хоть и занимаюсь там вопросами жертв войны, а амнистия, сами понимаете, не могла пройти мимо меня. Вот услышал краем уха и немедленно поспешил…
– Правильно сделали. Я думал о Вас все эти годы.
– Стоило ли оно того? На Вашу долю выпали несчастья, которые способны уничтожить человека физически и морально, а Вы, как я вижу, полны сил.
– Это обманчивое впечатление. Я, признаться, думал, что умер еще тогда, весной 1887 года, да и сейчас не вполне еще уверен в том, что живу и чувствую все правильно. Какое-то сомнительное ощущение… Только тем и держусь, что поступил на службу к новому правительству и уже сегодня отправляюсь в качестве комиссара в Вятку.
– В Вятку? Право же, я удивлен. Что же Вы станете там делать?
– Расследовать ритуальное жертвоприношение.
– Уж не о мултанском ли деле речь?
– Именно. А Вы о нем в курсе?
– Шапочно, но должен Вам сказать, что здесь дело не совсем о ритуальном убийстве. Вернее, может оно и ритуальное, но подноготная его несколько отличается от версии, которой придерживается официальная власть…
Весна в Вятке в этот год была хоть и ранняя, но холодная. Сказывалось почти полное отсутствие снега зимой- зима промерзла так, что обычно стойкая к холодам Марфа закутывала ноги прежде толстыми платками, а после обувала плотные самотканые ичиги. То ли поэтому, а то ли в силу врожденного иммунитета получалось у нее не заболеть в такую непогоду, да вот только помнила она, как занемог и уже третий месяц не вставал с постели старый Феофан, их сосед. При его богатырском здоровье эта нехорошая, злая зима умудрилась подкосить его, и так все это было страшно, что казалось вот-вот и каждого из них ушлая болезнь обдаст своим холодным дыханием, свалит с ног и каждую минуту будет напоминать о смерти даже ей, молодой еще девушке.
Потому-то и спешила она так сегодня, что холод кристаллизовался в весеннем воздухе и не давал даже дышать. Хотя может статься, что дыхание ее перехватывало именно от спешки. Потому и решила она пойти не в обход, а более короткой дорогой, идущей через лес.
Обыкновенно ничего не происходило с ней на этой дороге – только вот батька, покуда был жив, еще говаривал, что лучше б обходить ее стороной, а то больно там пьяных много по лесу шастает. Но, рассудительно подумала Марфа, даже если кто и был в такой мороз ночью в лесу, то сейчас, под утро, верно уж или околел, или побрел себе своей дорогой, долго-то ведь при таком морозце не посидишь в чаще.
Спешила, не видя ничего под ногами – да и темно еще было, как-никак зима еще не до конца уступила права наступающему марту, как вдруг споткнулась обо что-то тяжелое и мягкое. Верно, бревно, подумала она, и пошла дальше, но вдруг что-то остановило ее. «Мягко уж больно для бревна-то», – подумала она, и решила вернуться – но ненадолго, просто, чтобы посмотреть, что лежит в такую погоду и в такой час на земле.
Чутье не подвело ее – осторожно приблизившись к неподвижному бугру, рассмотрела она тело. Вернее, нижнюю его часть – ноги. Верхняя же была накрыта зипуном. Осторожно подергала Марфа за ногу – не отозвался человек. Тогда приоткрыла зипун… То, что увидела она там, посильнее любой простуды сковало ее члены с головы до ног и заставило просидеть на ледяной земле еще добрых полчаса – человек, о которого она споткнулась, лежал тут без головы.
Мысли спутались в ее голове и первое, что пришло в голову, было какое-то глупое «А чего это он без головы тут делает?» Собраться с духом смогла она только совсем замерзнув, когда сидеть на сырой земле не осталось больше сил. Только тогда и решила не продолжать путь к бабушке, а возвращаться домой. Потому она решила это сделать, что становой пристав сегодня стоял у них в Мултане, и нужно было срочно сообщить ему о находке.
Разбудив станционного смотрителя, она едва внятно попросила его позвать спящего пристава – шок и холод сковали ее маленькие губы.
– Ну чего приперлась в такую рань? – откашливаясь и недовольно ворча, спрашивал пристав.
– Дяинька, дяинька, там… Без головы лежит…
– Ну что ты мелешь, говори как есть, кто там без головы?!
– Человек.
– Где это?
– На дороге в Чулью.
– Ты лесом что ли шла?
– Да.
– А чего не в обход?
– Далеко да холодно.
– Тьфу ты, мать твою…
– Идемте, а.
– Ну и чего я туда пойду?
– Несть его надо.
– Куды?
– Не знаю, – опешила Марфа. Она думала, что становому приставу лучше должен быть известен порядок действий в таких ситуациях, но его нерадивость никак не позволяла его голове включиться на полную мощность. Наконец он все же начал понимать, что случилось, и согласился пойти с Марфой в лес.
Она хоть и выросла в глухой деревне, а отродясь не слышала ругательств, какими покрывал весь белый свет становой пристав, завидев ее утреннего знакомца без головы. Потом, выговорившись и малость успокоившись, он велел ей бежать в деревню и поднимать мужиков. К вечеру телеграмма о случившемся была в Вятке, а к утру следующего дня – в Петрограде.
– И что же, по-Вашему, это может означать?
– Я думаю, что здесь дело нечисто. Если речь идет о ритуальном жертвоприношении вотяков, то почему раньше – в прошлом, позапрошлом годах – ничего не было слышно о похожих находках в тех же краях?
– Трудно сказать…
– Я думаю, тут не без происков. Кто-то упорно хочет скомпрометировать местную власть, и не гнушается даже таким кровавым способом это сделать. Так или иначе, при расследовании я прошу Вас применить крайнюю осторожность, и не забывать о том, что сейчас всюду и везде политика, всюду и везде революционный и политический уклон. Не спешите с выводами, а проанализируйте все, что услышите и увидите на месте.
– В общем, я для того туда и командирован…
– Хорошо, что Вы помните об этом, голубчик.
Когда Кони ушел, Иван Андреевич задумался о его словах.
«Уж не сошел ли старик с ума? Нрав местный всегда отличался крутостью, убить могли не только по ритуальным мотивам, но и по бытовым, ссора там семейная или еще что… Как видно, мне заключение все ж пошло на пользу – отрешенность от политических событий последних дней лишает взгляд призмы социальной или экономической. Уж слишком все здесь красным цветом окрашено, что и там где нету и слова о революции чудится старшему поколению ее след…»
Так или иначе, Ивану Андреевичу было крайне неприятно, что его учитель подвергся такому влиянию увиденных событий на свое миросознание. Он мысленно поругал себя за то, что допустил критику в его отношении, но дальше этой мысль его в данном направлении не зашла, ибо дверь его комнаты со стуком отворилась и на пороге появился двухметровый, рослый, ладно скроенный усач в солдатской униформе без погон и вооруженный до зубов. Лицо, не омраченное печатью интеллекта, выдавало в нем типичного служаку, но в глазах не было злобы – а значит, роду племени был простого. Это несколько успокоило Ивана Андреевича.
– Кто Вы? – спросил он гостя.
– Дак ыть известно кто, Вашбродь. Папахин, Анисим Прохорыч. Солдат. Ныне комиссар. Вам помогать прислали. Едемте?
Из доходного дома оба отправились прямиком на Финляндский вокзал, откуда уже их путь лежал в Вятку. Ехать поездом было без малого три дня, а развлечений железная дорога практически не предоставляла никаких, потому попутчики развлекали друг друга изложением собственных биографий. Куррикулюм витте Ивана Андреевича была, конечно, не в пример увлекательнее жизни Анисима, но на примере истории последнего Иван Андреевич сделал интересный вывод о том, как история России красной нитью проходит сквозь судьбу каждого человека. Конечно, к такому выводу он пришел еще в студенческие годы, изучив запрещенного Герцена и его «Былое и думы», но, согласитесь, куда увлекательнее открывать Америку самому, нежели чем предоставлять это незнакомому исследователю.
– Я-то сам с Лямбургской губернии, с хутора Степановского. Из крестьян значится. На фронте с самого 1914 года – как, почитай, война-то началась, т