ак и призвали, и с тех пор и Юго-Западный фронт, и Восточный прошел, в самом Брусиловском прорыве участвовал… А тогда, сразу после операции, в 1916 году ранили меня немцы здорово на Восточном фронте. Да и как ранили… газом отравили. И провалялся я в лазарете до самого февраля 1917 года. А там – батюшки! – революция, Вашбродь, и такая тут жизнь пошла… эх, любушка… Солдатские комитеты… Это значит, все, царизму конец, а с ним – и офицерской над нами власти. Сами таперича приказы обсуждаем, сами решаем чаво исполнять, а чаво нет, а ежели кто не согласный – к стенке его и дело с концом.
– И что же многих поставили?
Папахин улыбнулся в усы:
– Да уж было дело. Я сам лично одного командира расчета из винта вдарил…
– Хорошенькое дело! За что же это?
– А он пайку солдатам дюже маленькую выдавал, а офицерам в два раза больше.
– Так это же по уставу положено!
– Да плевать мы хотели на энтот устав! Кто кровь свою проливает? Кто Родину от немца защищает? Солдат, а не офицер. Офицер в штабе сидит, так куда ему сил девать, на что ему такая пайка?! Вот и рассудил комитет, что пайку уравнять, а после и вовсе для офицеров сократили в половину солдатской! А этот все равно – знай себе больше отмеривает. Ну мы ему раз сказали, другой раз, а на третий раз заваруха у нас вышла. Ну мне хлопцы и говорят – я громче всех спорил – «А ударь-ка его, брат Папахин, из винта!» Ну а меня просить два раза не надо. Я ежели за дело революции – всегда на такие веселые дела готовый. И ударил! Медаль дали…
– Ты что же, и в комитете был?
– А то, как не быть. Первый секретарь солдатского комитета шестнадцатой армии Восточного фронта!
– А как же потом в столице оказался?
– Так нехитрое ж дело. Тимоха наш, Кирпичников, что всего фронта комитетом командовал, в Петрограде почитай революцию и начал. Ну и меня выписал… Скучная, я Вам скажу, жизнь тут у нас пошла. Власти никакой. Хоть меня и в Совет солдатских депутатов делегировали, а все же тут на все озирайся да оглядывайся, да слова не скажи, да мысль не выскажи. То ли дело фронт – чуть что не по нам, сразу за наган али за шашку. Мало ли офицериков золотопогонных порубали в кровь… А тут только руки поднимай… Нет, жизнь скучная. Все ж таки я думаю, что каждый должен своим делом заниматься…
– Что ты имеешь в виду?
– Ну солдатское дело, ясно, воевать, а депутатов – голосовать.
Бубецкой рассмеялся:
– Эх, если бы все, включая министров правительства, рассуждали так же как ты, что бы за жизнь наступила. Масленица просто!
– Вот и Вы так судите, и правильно. Коли Вы стало быть поверенный там али следователь – Вы и расследуйте, а я так понимаю, что для защиты к Вам приставлен. Оно ведь знаете, вотяки какие бывают. Вот с нами служили трое – ох и злые. Двоих то немец взял, а вот один в комитете в одном командовал. Так он офицерам своим руки-ноги рубил, а после только казнил. Злой до жути.
– Из фабулы дела, которое мы с тобой едем расследовать, нрав вотяков немного обрисовывается.
– А чего они там, супостаты, учудили?
– Ритуальное убийство. В жертву человека принесли.
– Ну я ж говорю – дикари. С ними только во, – Папахин выхватил из ножен шашку и положил ее на столик перед Бубецким. – Или во, – ту же манипуляцию произвел он со своим наганом.
– Ну это лишнее…
– Ничего не лишнее, Вашбродь. Времена счас такие, что вернее уж занадобится, чем пылится в кобуре будет.
– И еще, Анисим. Не называй ты меня Вашбродь. Напоминаю тебе, что твоя революция отменила сословия, стерла их, теперь все равны и права имеют одинаковые.
Папахин снова улыбнулся:
– Так то привычка. Ну не гневайтесь, отучусь.
В Вятку приехали в шестом часу утра. Двое с половиной суток длилось путешествие, и оно, будучи лишенным каких бы то ни было удобств, порядком измотало как Бубецкого, так и привыкшего к лишениям Папахина. Посему они проехали на извозчике с вокзала в доходный дом и проспали там до самого вечера, пока не явился за ними становой пристав Урлов – тот самый, что обнаружил покойника. Он должен был сопроводить их в Мултан.
– Послушайте, а кого-нибудь уже задержали по этому делу?
– Ясно, задержали.
– Кого же?
– Девчонку, что труп обнаружила.
– И где она теперь?
– В Мултане, в сарае сидит. Я к ней жандарма приставил.
– Зачем же ее-то?
– А кто ее знает, может она и убила? Ее первую на месте поймали. Причем сам поймал, – последние слова произнесены им были с чувством какого-то особенного удовлетворения.
– Ну и дурак, – не сдержался Бубецкой.
– Отчего?
– А оттого! Как тебе 15-летняя девчонка могла отрезать голову? Знаешь, какая тут силища нужна?! Болван, освободить по прибытии немедленно. И извиниться.
– Ну уж еще чего, велика птица!
– Ты что, комиссара не слушаешь, сука?! – взревел Папахин, инстинктивно хватаясь за эфес шашки.
– Ну ладно, ладно, будет сделано…
– Личность убитого установили?
– Так точно. Ефим Зернов, крестьянин местный.
– Анализ крови брали?
– Брали. Пьян.
– С кем пил накануне, что жена говорит?
– Эх… кабы жена… так мы ее-то и не допросили, сволочь такую…
– Вот и хорошо. Утром ее ко мне на допрос, девчонку освободить. Анисим, будь неподалеку, после допроса будет к тебе распоряжение!
В Мултан приехали ночью, расположились на станции. Поспать удалось часа два, не более – с наступлением рассвета Бубецкому не спалось, не терпелось скорее приступить к расследованию.
– …Дык вечером, когда я его и видала-то последний раз, был он с Фомой Толчеевым, с Чульи кузнец. Они у нас в кабаке-то вперед пили, а потом в Чулью пошли. Студова и не воротился кормилец наш…
– Был ли еще кто с ними? – прерывая причитания вдовы, спрашивал Бубецкой.
– Нет, вдвоем только.
– Анисим!
Из-за двери взошел Папахин.
– Слушаю, Вашбродь.
– Бери Урлова и поезжайте в Чулью. Найдите там кузнеца Толчеева и тащите его сюда.
– Есть!
Когда Анисим ушел, вдова погибшего решила пожаловаться пришлому человеку на свою тяжелую судьбу.
– Да ведь чего они, Ваше благородие?! За что ж моего-то?
– Уж не знаю. В телеграмме, поступившей на имя министра юстиции, сказано, что подозревается ритуальное убийство. Бывало у вас раньше такое?
– Давненько не было. Лет уж как сорок не было. Да и сама-то не помню – разве бабка сказывала. Да, давно уж, взяли одного, кишки у него взяли. Тогда холера была, уж много как народу выкосила. Ну старики собрались, подумали да и решили. Дак ведь они не так решили-то, а прежде спросили у того, у кого… согласен ли он? У них, у старых вотяков, такое предание есть, что только кто согласный живот свой отдать, только того и брать можно. А мой-то, Ваше благородие, ни в бога ни в черта не верил, не мог он согласиться на такое. Да и если Вы, к примеру, на Толчеева думаете, то он-то уж точно не мог такого сотворить.
– Это почему?
– Жертвы-то вотяки приносят, а он не вотяк вовсе, а анык. А у них такого обычая отродясь не было…
Факты Бубецкому сопоставить воедино было пока трудно. Убил, скорее всего, Толчеев – это было понятно. А как же дальше? Зачем он это сделал? Пьяное убийство? Не похоже, по этому делу голов не отрезают. Ритуальное, как сказала вдова Зернова, исключается, да и сам Бубецкой с трудом верил в эту версию. Так зачем же тогда? Ах, чего ж так долго задерживаются Анисим с приставом в Чулье! Ну да пока есть время, решил Бубецкой почитать привезенный с собой из Петрограда сборник приказов и декретов Временного правительства. Особенно его внимание привлек декрет о земле. В нем ничего не говорилось об изъятии помещичьих земель, хотя намедни Керенский заострил его внимание на том, что именно в этом состояло одно из обещаний, данный чрезвычайным комитетом советам солдатских депутатов. «Странно, – подумал Иван Андреевич, – почему это не сделано?»
Он сидел на станции в комнате, занимаемой становым приставом в моменты его пребывания в Мултане. Здесь же на столе лежали бумаги пристава. Бубецкой стал их читать и наткнулся вдруг на телеграмму, посланную Урловым в Вятку, в губернский комиссариат о том, что на его территории, в том числе в Мултане и Чулье крестьяне захватили самовольно с выгоном помещиков чуть ли не больше половины всех помещичьих земель в округе – в покое оставляли только тех, кто мог дать вооруженный отпор. В телеграммах пристав спрашивал губернское начальство о своем порядке действий в таком случае. Ответ начальства тоже немало занял Ивана Андреевича: «Беспорядков не поддерживать и не плодить, но и за отхем земли не наказывать». Бубецкой мысленно улыбнулся: «Однако, как странно решается земельный вопрос… И точного разрешения нет на конфискацию всех земель, но и противодействия самовольным захватам не оказывается должного… Очевидно, что губком сам не мог до такого додуматься – значит, такая мотивировка ответов исходит из Петрограда… Что же мешает раз и навсегда разрешить эту проблему на законодательном уровне?»
Пока Бубецкой пытался в уме решить сию глобальную проблему, на пороге появились Анисим с Урловым. Впереди себя они вели связанного по рукам и сильно избитого крестьянина.
– Вот, Вашбродь, Толчеев как есть. Чуть не сбег стервец, с товарного поезда насилу сняли…
– Понятно. Били?
– Да уж как собаку, – начал было Толчеев, но был прерван Папахиным:
– Заткнись, подлец. Властям супротивишься, за это и убить могли. Скажи спасибо.
– Хорошо, садись, Толчеев. А вы пока свободны, спасибо. Но будьте здесь же. – И продолжал, обращаясь к арестованному: – Как тебя зовут?
– Толчеев Фома Алексеев, кузнец из Чульи.
– За что тебя задержали, понимаешь?
– Как не понять, уж объяснили. Только не я это.
– А кто?
– Лукьянов Ефим Григорьев…
– Кто это? – спросил Бубецкой, обращаясь к Урлову.
– Староста вотяков. 90-летний старик, навряд ли он убивал.
– А я и не сказал, что он убивал. Он мне велел, а значится, вины на мне нет.