– Это как же? – присвистнул Бубецкой. – Ты человеку голову отрезал, а вины на тебе нет?
– Дак я ж не по своей воле. Мне Лукьянов велел…
– Это не снимает твоей вины. Убийство человека – есть действие осознанное, так что за него ответственность будешь нести в соответствии с уголовным законом.
По лицу Толчеева было видно, что такого поворота событий он не ожидал. Он явно опешил, заметался по стулу с криками:
– Так я ж не сам! Он же мне велел!
– Урлов! Арестовать его и в сарай впредь до разбирательства дела.
– Слушаюсь. Лукьянова допрашивать будем?
– Будем, но к нему отправимся сами, чтобы не спугнуть.
Затемно шли все трое дворами на другой конец деревни, где жил староста вотяков. Имения были большие что не могло не привлечь внимания Бубецкого.
– А богатые тут крестьяне!
– Это верно. Вотяки еще до императора Александра Освободителя на больших угодьях работали… А вот это видите именье? Самое большое? Это убитого Зернова.
– Однако… А у Толчеева есть ли угодья?
– Так ему не положено, он кузнец, не крестьянин. Да и потом он не вотяк, а анык…
Бубецкой кивнул головой и вспомнил, как вдова Зернова сказала ему то же самое. «Он анык… А Зернов был вотяк, у которых много теперь земли…»
– А чем обычно аныки промышляют?
– Да отхожим промыслом – кто в кузнице, кто прасол, кто бондарь. Они на земле-то и не работали вовсе, вот и остались теперь почти без ничего.
Бубецкой вмиг посерьезнел и заспешил. Урлов и Анисим переглянулись в недоумении.
– Куда это он?
– Вашбродь, куда спешить-то?
Но он не отвечал, а только скорее торопился попасть к Лукьянову. Вопросы, которые Иван Андреевич стал задавать старосте, немало удивили его провожатых, поскольку, на их взгляд, не имели к расследованию прямого отношения.
– Скажи, а много ли у вотяков земли?
– Уж теперь так хорошо, что вся земля, кою вотяки возделывали, в личность перешла. Слава Богу, господин пристав не возмущается…
– А чего мне возмущаться? У меня указания такого не было!
– А у аныков?
– Дык ыть совсем нету.
– А они что-нибудь говорили по этому поводу?
Лукьянов махнул рукой.
– Вечно всем недовольны. Я тут дён 10 тому с их старостой встречался, с чульинским. Так он грозился силой у нас начать отымать. Мол, говорит, если правительство нам по рукам не бьет, что мы отымаем, то и у нас стало быть можно. А я ему возразил, говорю, что мы крестьяне, сами эту землю обрабатывали, и потому только правительство нас защищает, а они кто такие? Им на кой ляд да с какой стати?
– А как зовут этого чульинского старосту?
– Знамо как. Толчеев Алексей.
Гости изменились в лице. Следующий вопрос был формальным, его можно было и не задавать:
– А Фома Толчеев..?
– Знамо, сын его.
Все трое вернулись к приставу. Бубецкой послал Папахина допрашивать арестованного и стал ждать. На этот раз все было сделано быстро – то ли от внушающего ужас вида Папахина, то ли от колющей правды глаза, а Толчеев быстро сознался в том, что именно его отец велел ему убить Зернова.
– А то, что у Зернова больше всех земли имеется и он вотяк, они, батька сказывал, завсегда жертв приносили. Вот если и сейчас начнут делать это, люди напугаются, половина побросает земли да убежит, а вторая половина перестанет за вилы браться, чтоб земли вотяков защищать. Вот и получится, что земли-то опять в передел пойдут. Ну тут уж мы своего и не упустим!
– То есть получается, что вы все это разыграли, чтобы землю получить? А что же, иначе никак?
– А как? Правительство, староста сказывал, только вотякам и велело их отдавать!
– Послушай, я комиссар правительства и ответственно заявляю, что оно вообще никому ничего не велело отдавать.
– Да как же это? А манифест? – вскинул брови Папахин.
– Манифест манифестом, но никакого особого декрета на сей счет издано не было, а значит считается господствующим порядок, который был установлен при царском режиме.
– А отчего же тогда не велели земли обратно отдавать? – поинтересовался Урлов. – Почему мне не велели противодействовать?
– А Вы сами не понимаете? Реформа полиции в разгаре, у Вас в подчинении кроме одного жандарма ни одной живой души, а из вон сколько и все с оружием в руках. Вот убьют они Вас завтра, так власти здесь и опереться не на кого будет!
– Так значит против закона такое распоряжение дал губком…
– Против закона, но во спасение Вас, Вы уж его поймите. Это правительственный недосмотр, губком тут ни причем… Ладно, ведите арестованного обратно в казарму, и всем спать. Завтра будем телеграфировать в Петроград и оформлять все, что сегодня добыли.
Сам Бубецкой не спал всю ночь. В голове его вертелась строчка из прочитанного в камере Евангелия, в которое он, конечно, не верил, но относился к нему как к историческому документу: «Кровь оскверняет землю, и земля не иначе очищается от пролитой на ней крови, как кровью пролившего ее».
«Надо бы обсудить все это со священником», – подумал он и тут же улыбнулся странности посетившей его мысли. Раньше он никогда не вступал в сношения с представителями православной церкви, считая их мракобесами, да и сейчас его мнение не изменилось. Но уж очень много жизненного услышал он сейчас в этой почему-то запомнившейся ему фразе, что захотелось поделиться ею с тем, кто услышал и понял бы его.
Глава одиннадцатая. «Побежденный ученик»
На зеркало неча пенять, коли рожа крива
Утром следующего дня Иван Андреевич отправился в местную церковь. Маленькая часовня стояла на краю деревни и дорожка, ведущая к ней, была запорошена снегом, забросана какой-то грязью, из-под которой пробивалась застарелая трава. По всему видно было, что местные жители не особо жалуют посещение этого учреждения, а с приходом новой власти, как видно, и совсем забыли сюда дорогу. Иван Андреевич едва не утонул в грязи, пока дошел до нее.
Войдя внутрь, он словно бы окунулся в полумрак, царящий здесь, как входят ночью в воды реки желающие поиграть со смертью. Резкий запах ладана и еще чего-то – не особо выразительный и не терпкий, но доселе незнакомый ему – сразу обдали вошедшего с головы до ног. Он вспомнил, что в последний раз посещал церковь только в детстве, и наверное поэтому она не произвела на него такого мрачного впечатления, как сейчас. Сегодня же – конечно, не из-за церкви, а из-за целой череды мрачных и противоречивых событий, случившихся с ним в течение последних дней – здесь ему показалось как-то особенно отвратительно и страшно, особенно удушливо и нетерпимо. Молельное место поневоле стало венцом этой вереницы ужасов – сначала разгромленный Петроград, потом бардак, царящий в правительстве и не особо скрываемый от населения, потом ужасы самоуправства солдатских комитетов, известные ему пока еще со слов Папахина, потом это убийство и его истинные причины…
Из размышлений его вырвал голос священника, показавшегося откуда ни возьмись.
– О чем задумался, сын мой?
Так часто бывает – когда инициативу в разговоре или дискуссии перехватывает собеседник, как бы сразу забываешь, о чем хотел спросить и играешь уже по его правилам. Так случилось и теперь.
– Да как Вам сказать… Как-то очень много всего… и почему-то кажется, что все это неправильно…
– То, что случилось здесь?
На секунду Бубецкой задумался. Он знал, что священнослужители неплохие психологи, и потому впускать их в святая святых торопиться не следует.
– Мы знакомы?
– Сказывали мне прихожане, что ты из столицы приехал убийство расследовать.
– Это так, но должен сразу предупредить – пускаться в откровения по этому поводу я не собираюсь.
– А я у тебя и не спрашиваю. Да и не за этим ты пришел сюда. Меня можешь звать отец Тихон.
– Иван… Иван Андреевич… А зачем же, по-Вашему, я пришел?
– А затем, что не события, творимые в мирской жизни не нравятся тебе и отталкивают тебя – они как раз пока тебя прельщают, ты ведь эти идеи давно в себе носишь. Не нравится тебе что-то другое – что в твоей душе происходит.
– Откуда Вы знаете?
– По глазам вижу. Вроде бы и правильно все, так, как раньше при царе в запрещенных книжках писали, за что боролись адепты этих книжек… Но ведь внутри тебя другой мир, правильный, на верных принципах основанный, из старой закваски сделанный, на прежних временах. И потому не можешь ты примириться с тем, что воцарились эти идеалы. Ты кого угодно можешь обмануть, только не себя – ты-то знаешь, где-то внутри себя, что неправильно все это, не туда ведет. А вернее, в никуда…
– Я в свою очередь могу Вам тот же диагноз поставить. Церковь новая власть задвигает, умаляет ее роль, и потому, конечно, Вы ее не одобряете.
– Я не чиновник, чтобы одобрять или не одобрять. Я не политику вершить поставлен. А уж какая там власть – все одно церковь всегда стоять будет, в любые времена. Это может синодальным прокурорам не сладко живется, а мне все одно – что при царе, что сейчас. Я простой человек… Да и прихожан у нас сам видишь, раз, два и обчелся.
– А почему так? Ритуальные верования?
– И они тоже. Но ведь любое верование, любая конфессия, кроме истинной веры – маска, за которой слабый человек недостатки свои прячет.
– Это как?
– А так. Настоящая вера жертвенности требует, участия, отдачи множественной и повсеместной. Или следовать ей во всем, или на пушечный выстрел не подходи. А дьявол соблазняет язычеством – оно тем и удобно, что подстраивается под адепта. Если под церковь и ее правила ты подстраиваться должен – и пословица наша, мудрость народная, про уставы монастырей говорит, ты ученый, помнишь, – то под секты да ритуалы языческие не надо, они сами под тебя прогнутся. А нет – сам свои выдумаешь. Ты думаешь эти люди, вотяки, они своим язычникам всегда поклонялись? Нет, все началось в таких масштабах после реформы 1861 года, после крепостного права. Раз закона нет светского, значит нет и божеского, несведущий народ рассудил. И кинулись кто во что горазд – церковь позабыли, она ж строгая, поста требует, от грехов отказа. Зачем, когда можно к языческим божкам убежать, они не взыск