Значит, задумался Иван Андреевич, они правы. Правительство с одной стороны обещает конфискацию, с другой – по понятным причинам не делает. В обстановке этого неправового хаоса одни люди захватывают землю в собственность безо всяких правовых оснований, но с молчаливого согласия властей, лишая других возможности существовать не просто сносно, а принципиально. И как же это назвать?
Конечно, убийство есть крайность, перегиб, какого быть не должно. Но с другой стороны, вспомним дело Засулич. Человек, идя на убийство, оказывается доведенным до отчаяния. Прав Кони, не из баловства и не по злому умыслу или корыстному побуждению совершилось именно это, конкретное убийство. А ввиду отчаяния. Значит, не видит человек иного исхода, кроме такого, и даже рисковать готов. А все почему? Потому что власть бездействует. С одной стороны провозглашаем демократическую республику, а с другой создаем вразрез с законом ситуацию, при которой один человек оказывается не защищен ни с какой стороны и выброшен на самую обочину жизни…
– Вашбродь! – вырвал его из цепких лап рассуждений Папахин.
– ?
– Там это… народ собрался. Газету-то утром еще из Малмыжа привезли, а тут пара грамотных есть, вот и прочитали.
– Ну и что?
– Ты в окно-то глянь…
Бубецкой подошел к окну. Картина, которая открылась его взгляду, привела его в ужас и напомнила ему о страницах средневековых романов, которые он читал еще в университете. Под окном станции стояло человек двадцать с вилами и факелами и что-то невнятно кричали.
– Они… что… – только и сумел пробормотать он.
– Так немудрено понять. Возмущаются. Это аныки.
Только он договорил, как в окно комнаты полетел камень. Папахин вскипел и схватился за шашку.
– Ну суки!.. – он выскочил на двор, один, с шашкой наперевес и что было сил закричал: – А-ну, сволочь, кто против власти супротивляться?! Сей час разрублю! Ухоооодь!
Голос Папахина и его внешний вид были настолько устрашающими, что толпа, состоявшая из не менее чем двадцати человек, вмиг утихла и стала расходиться. Анисим еще постоял на крыльце какое-то время, размахивая шашкой и матерясь. Когда все ушли и он остался в гордом одиночестве, к нему спустился Бубецкой. Протянул ему портсигар. Закурили.
– Ну вот это сейчас было лишнее, Анисим.
– Чего?
– Не следовало их так пугать и тем более бросаться на них с шашкой.
– Хе… Ты видать, Вашбродь, от жизни-то шибко в крепости оторвался. Их двадцать было и готовы они были тебя растерзать как энтого самого…
– И все-таки это резко. У нас не царская власть, чтобы так вести себя с народом, даже если бы он нам и не нравился. Тебе следует быть более сдержанным.
– Оно-то конечно… – опустил взор Анисим. – Звиняйте…
«А все же я правильно поступил. Отчитать его следовало – хотя бы затем, чтобы в голове не откладывалось впечатление, что шашка его верная подруга, иначе завтра на меня же ее и поворотит… А хотя парень молодец – храбро сражался в бою, это видно. И положиться на него можно… Все-таки, хороших людей больше, чем плохих, что бы там этот поп мне не проповедовал…»
Они еще не успели докурить, как на горизонте замаячила повозка и на том же крыльце появился Урлов.
– Как съездили? – радостно обнимая его, спрашивал Бубецкой. На том не было лица – дорога, усталость, да и плохие новости сделали свое дело. – А мы тут едва в бой не вступили…
– Новостей хороших нет, Вашбродь, – сказал он грустно, протягивая Бубецкому телеграмму. Он прочитал: «ЗАДЕРЖАННОГО ОТПУСТИТЬ СЛЕДСТВИЕ ПРЕКРАТИТЬ ТЧК ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ПЕТРОГРАД ПАПАХИНЫМ ДЛЯ НОВОГО ЗАДАНИЯ ТЧК ЛЬВОВ».
В сердцах Иван Андреевич скомкал телеграмму. Папахин даже не спросил, что там написано, но по лицу товарища понял, что его худшие опасения оправдались.
– Отпускать? – спросил он.
– Отпускай, – бросил Бубецкой и взошел к себе.
На утро комиссар и его помощник уселись в телегу и на худых лошадях отправились до Вятки, а оттуда обратно поездом в Петроград. В дороге обоими владело уныние, так что лишнего слова сказать было практически невмоготу. Разочарование и обида владели одним и как по электрической цепи передавались другому. В мыслях у Бубецкого было представить Анисима по возвращении к награде. Тем более эта мысль укрепилась, когда, прибыв в Петроград, они узнали, что Урлова местные аныки все же убили после их отъезда.
Конец второй части
Часть третья. «На линии огня»
Глава двенадцатая. «Юго-Западный фронт»
Если бы наши солдаты понимали, из-за чего мы воюем, нельзя было бы вести ни одной войны!
Весна в Петроград пришла особенно рано. Непривычно в конце марта было и Бубецкому, и освоившемуся в столице за последние месяцы Папахину видеть, особенно после размытых и неопрятных деревенских пейзажей, практически полностью вымерзшие лужи, освобожденные холодными ветрами от слякоти дороги, насквозь проветриваемые улицы. Озябший, стылый воздух весны 1917 года, так стремительно ворвавшийся, как и недавняя революция, в российскую столицу обнажил как будто всю ее беспомощность – ямы и рытвины на дорогах, знавших разве что брусчатку со времен Петра Великого, швы и трещины на стенах домов, до того укрытых инеем, ударенные морозом деревья, не успевшие еще покрыться первой порослью молодой листвы, но уже встретившие и принявшие на себя беспощадный удар северного ветра.
С непривычкой глядя на эти весенние пейзажи, не внушавшие первый раз за много лет никаких добрых надежд, шли Бубецкой и Папахин в Зимний дворей. На входе их встретил адъютант Гучкова.
– Иван Андреич? Александр Иваныч хочет поговорить с Вами и просил чтобы Вы сразу по прибытии во дворец посетили его.
Князь и Папахин переглянулись и молча последовали за провожатым. В кабинете Гучков сидел, зарывшись с головой в какие-то бумаги. Вид у него был бледный и удрученный, но при виде Бубецкого он несколько оживился и вышел из-за стола, чтобы горячо пожать ему руку.
– С возвращением Вас, Иван Андреевич! От лица Временного правительства России благодарю Вас за отлично проделанную работу…
– Судя по газетным откликам, Ваши слова далеки от истины, – потупил взор Бубецкой.
– Ну когда мы обращали внимание на лай из подворотни? Мы же с Вами русские дворяне, и нам не пристало вступать в пререкания с прессой, чья главная задача – лаять на новое правительство – была внедрена с представлениями о демократии. Видите ли, русский человек априори во все времена рассматривает демократию как вседозволенность. Свободы и анархия в представлении россиянина стоят на одной доске…
– Может быть, Вы и правы, Александр Иваныч, но в данном случае не прислушиваться к мнению общественности – верх самонадеянности. Глашатаем этого мнения в нашем случае стала не абстрактная, лающая, как Вы изволили выразиться, пресса, а Кони и Короленко, которые помимо общественного авторитета, пользуются моим безграничным уважением.
– Короленко – понятно, а Кони – царский чиновник. Его-то за что уважать?
– Ну хотя бы за то, что в моей памяти еще свежи события 1878 года.
– Вы об оправдании Засулич? Так ведь, во-первых, много воды утекло, а во-вторых, существенно изменилась обстановка. Еще вчера Кони мнил себя революционером каких свет не видывал, вступая в неприкрытую конфронтацию с Набоковым и Победоносцевым по любому удобному поводу. Однако, стоило революции победить, стоило ему взвесить все за и против не теоретически, так сказать, а практически, как его эйфорию как ветром сдуло. Вот он уже и не рад потере всех дворянских привилегий, хотя еще вчера, как он считал, ему нечего терять и в борьбе за торжество законности он готов чуть ли не голову сложить. За это креслишко в Госсовете он держится как за спасительную соломинку в океане революционных будней, и оставили-то мы этот орган сугубо из жалости к нему, понимая, что, не будь его, сидеть бы ему уже на Вашем месте в крепости или – чего хуже – болтаться на виселице.
– В Ваших словах чудовищная правда, – пробормотал Бубецкой, внимательно вглядываясь в собеседника. – Вы даже сами не представляете, насколько Вы правы. И Кони тут совершенно ни причем. Дело в том, что добрая половина из тех, кто вчера, как Вы говорите, готов был голову сложить во имя дела революции, сегодня, видя все реалии действительности и тот разрыв, который образовался между идеей и ее воплощением, готов в той же мере повернуть вспять. И держу пари, что и Вы временами не далеки бываете от этой идеи…
На этот раз в точку попал Бубецкой – Гучков опустил голову и прошел вглубь кабинета.
– Отчего такое упадничество в голосе, Иван Андреевич?
– Ну хотя бы от того, что перед моими глазами во время давешней командировки предстала ясная картина следствия противоречий между обещаниями народу и правдой. Обещали одну аграрную политику – в результате получилось нечто иное, а следствием всего этого стало массовое кровопролитие. И речь даже не об удмуртских крестьянах, а о том количестве невинных жертв, которые влечет за собой черный передел, стихийно организуемый на местах крестьянами без какого бы то ни было – отрицательного или положительного – вмешательства государственной власти!
– Это все понятно, – заблеял Гучков, пытаясь отмахнуться от Бубецкого как от назойливой мухи, – однако аграрная политика находится вне сферы моего влияния. Я прекрасно понимаю, о чем Вы говорите, но вопрос этот требует детальной и тщательной проработки, а в стенах этого кабинета в таком составе нам не удастся ничего сдвинуть с мертвой точки…
– Тьфу, говорильня, – не сдержался Папахин.
– Простите, Анисим Прохорович, Вы имеет свой взгляд на этот счет? – издевательски посмотрел на него хозяин кабинета.
– Да мне-то что, я не из крестьян, я солдат, мне земля не полагается. Я только за правду – обещали, значит, надо дать. А то что ж, понимаете…
– Товарищ Папахин прав, с этим надо что-то делать. Вы, наверное, не помните, а я отлично помню, какие настроения господствовали в народе после «половинчатых» реформ Александра Освободителя.