– Если я Вас правильно понял, Вы ведете речь о смене курса?
– Я бы ее, может, и завел, если бы все альтернативные вожди не представляли из себя еще более тупиковые варианты, нежели чем Керенский.
– А о чем тогда?
– А ни о чем. Все равно наши с Вами разговоры ни к чему не приведут, так что считайте это философским отступлением. Все-таки не каждый день выпадает случай поговорить с таким удивительным человеком как Вы…
– Господа, – вмешался Брусилов, – я вижу наш святой отец не спешит составлять нам компанию. Что ж, если гора не идет к Магомету… может мы сами, тго? Уж очень погоды хороши, воля Ваша, как в юности, на месте трудно усидеть.
Они вышли на улицу. Митрополит беседовал с кучкой солдат, но, завидев троицу, поспешил подойти к ним.
– Вот, святой отец, – сказал Петлюра, – пан комиссар привез вести из Петрограда. Боятся там нас с вами… – последние слова произнес он не с усмешкой, а скорее с горечью – человек, поднимавший боевой дух солдат на местах, явно ожидал не такой оценки своей деятельности из столицы.
– Чего же в действительности опасается господин Керенский и его товарищи?
– Они опасаются усиления национализма в частях, чему Вы и Ваши приближенные немало сопутствуете.
Шептицкий улыбнулся в бороду лукаво, взглянул исподлобья на Ивана и вполголоса заговорил:
– Хотите, я развею все сомнения Ваши и Временного правительства, а заодно отвечу на главный, мучающий всех вопрос…
– Этим Вы меня очень обяжете, святой отец.
– Начну я с того, что расскажу о действительных причинах всего, происходящего в России…
– Вы о революции изволите?
– Не совсем. Революция сама по себе начинание неплохое, ибо уж слишком далеко зашла самодержавная власть в защите своих собственных интересов и игнорировании всех остальных. Но проблема в том, что на протяжении последних ста лет активной борьбы со вспышками внезапно пробудившегося в русском человеке после войны 1812 года правосознания Россия начисто лишилась идеи как таковой. У России много оружия, но нет солдата. Потому практически проиграна война. Потому и революционные преобразования так тяжело идут, буквально прорываясь сквозь стены людского непонимания. Лишенный какой бы то ни было национальной идеи (скомпрометировавший себя царизм не в счет) человек уже ничему и никому не верит, всюду ему видится подвох. Оттого и стало воевать-то ему не за что. А теперь посмотрите на то, что происходит здесь. Были ли случаи дезертирства? Нет, генерал Брусилов не даст мне солгать. В то же время – вся остальная линия фронта, от и до оккупированная введенными правительством солдатскими комитетами буквально стонет от неповиновения и мародерства. Все это нам здесь неведомо. Здесь поддерживается боевой дух солдат. А за счет чего? Когда Россия как огромная и единая, великая наша родина по одной ей понятным причинам принять и обогатить человека не может, ищет человек родины малой и там питается – пусть временно, но в достаточном количестве – и чувством гордости, и долга, и ответственности, и связи с родной землей. В основном весь Юго-Западный фронт, как Вы успели заметить, состоит из национальных частей – здесь словаки, сербы, чехи, поляки, украинцы. И каждый, с Божьей помощью, питает в себе те черты и свойства, что делают его гражданином и патриотом – неважно какой волости или края – а России в целом. Поклоняться идолу России сейчас невозможно, он слишком слаб и всюду подточен. А человек так устроен, что поклоняться кому-то ему нужно всегда – без веры в завтра, в будущее, в лучшее ни одно действие не будет иметь логического завершения. Вы знаете об этом не хуже моего, тридцать лет Вы жили только этой верой и надеждой. Вы верили в революцию. Сейчас никто в нее не верит. Но не потому, что она плохая, а потому что русский человек за годы царского гнета очерствел настолько, что еще долго придется делать ему добро и подачки, чтобы он наконец оттаял. А во что же верить? Только в национальную идею, которую мы и стараемся привить солдатам. И коль скоро у нас это получается, в подшефных нам войсках царит относительный порядок – этого Вы также не можете не замечать. А если бы потребовалось сдаться, предать – много ли для этого надо? Вы и сами видите, что власти на местах у украинского населения куда больше, чем у петроградской власти. Взяли бы и вас не спросили. Только зачем? Украинец, в отличие от русского, который бьет своего командира, ворует, мародерствует и наконец оставляет товарищей погибать на поле сражения, потому что ему, дескать, надоело воевать, понимает, что не по дороге ему с немцем. Не придется счастливо и сыто жить при варяге, когда самому управляться на своей земле можно и должно. И этой автономией, о которой мы так много говорим и пишем последнее время мы лишь хотим дать понять, что только самоуправление, исходящее от хозяина земли – русского человека – способно восстановить страну и привести ее в то положение, в котором она на худой конец пребывала на момент начала войны. Не более.
На минуту Бубецкой вспомнил простые и односложные слова православного священника, с которым виделся на днях в Мултане – как далеки эти два служителя религии были друг от друга, как разнились их слова, образ мыслей, да и подходы к решению одних и тех же проблем. Сколько просвещения, сколько истинно европейского духа, составляющего издревле дефицит для русского слуха было в этом поджаром священнике, который если и походил на священника, то только ризой да бородой. Митрополит говорил разумно настолько, что не оставлял аргументов для оппонента. В то же время Бубецкой понимал, что не имеет права сейчас просто сдаться – это означало бы дискредитацию политики правительства в глазах солдат, чего допустить нельзя.
– Я во многом с Вами согласен, святой отец, но за покровом национальной идеи Вы все же не должны забывать и идею русскую, не должны забывать о русском солдате, о русском человеке, о России как таковой. Нельзя полностью погружать ментальность человека в национальную идею, иначе это чревато отрывом от той грандиозной идеи мирового могущества, которая сплотила Россию во времена Киевской Руси и до сих пор является важнейшим сдерживающим фактором, объединяющим разных по полу и вероисповеданию, по происхождению и статусу людей в едином порыве борьбы с врагом.
– Замечательно сказано, – пожал ему руку Шептицкий. – Именно об этом, с Вашего позволения, мы и поговорим с солдатами. Алексей Алексеевич давеча обмолвились о подготовке наступления. Так уж позвольте нам принять посильное участие в поднятии боевого духа солдат, а уж после сами увидите результаты.
Бубецкой улыбнулся. Митрополит ушел от ответа на его последнюю реплику, но винить его сейчас в этом не стоило – в борьбе с врагом все средства хороши, пока она всех объединила, пусть и ценой сепаратизма, а потом гляди она все и спишет. Шептицкий отправился к солдатам, а Бубецкой достал портсигар и втянул в себя свежий вечерний воздух малороссийской весны и крепкого табака, вспоминая какие-нибудь строчки певца здешней земли Гоголя о природе этого дивного края, в котором ему довелось побывать.
Глава тринадцатая. «Ревет и стонет Днепр широкий…»
Душе моя убогая, чого марно плачешь?
Чого тобi шкода, хиба ты не бачишь?
Хиба т не чуешь людского плачу?..
То глянь, подiвися, а я полечу…
Прибыв в бердичевскую ставку, Анисим Прохорович Папахин сразу почувствовал себя не в своей тарелке. Огромное количество презираемых им от всей души «золотопогонников» и та чванливая любезность, которую они и Бубецкой проявляли друг к другу, вселяли в него тоску. Вокруг комиссара вился Брусилов, какие-то приехавшие хохлы да еще и поп, которых Бубецкой вроде бы презирал и которым вообще не по дороге было с новой властью, и в таком окружении, по здравому разумению Анисима Прохоровича ему делать было нечего. Компанию великосветской даме, зачем-то привезенной Иваном Андреевичем с собой из Петрограда сразу начали составлять услужливые офицеры из свиты Брусилова, что не могло не произвести на нее впечатления – из нее уполномоченный вышел бы так же, как из Папахина прима Большого театра. Здесь малограмотный солдат с топорными манерами опять-таки оказался не у дел. Тогда он по старой армейской привычке решил пообщаться с нижними чинами – и заодно, как сам подумал, начать выполнять приказ Гучкова по организации в частях солдатских комитетов.
– Здорово, братки, – приблизившись к группе курящих у бивачного костра солдат, начал Анисим. – Закурить-то есть?
– Здравия желаем, товарищ уполномоченный.
– Да ну бросьте вы, еще чего удумали. Я ж тоже здесь служил, в Шестой армии, пока ее в 1916 годе не расформировали. Потом на Восточном был, газами ранило. В лазарет попал, а оттуда в Петроград лечебницу. Там значится революцию и встретил.
– Здорово, – крякнул молодой солдатик, сидевший у костра, – значит, Вы у самых истоков революции стояли?
– Именно, именно у истоков. И потому смотрю я на вас, ребятушки мои, и сердце у меня как у деятеля революции, кровью обливается.
– Отчего так?
– А оттого что закабалили вас тут совсем. Как с вагонного окна на все энто дело глянул – волосы дыбом встали. Кругом офицерье, золотые погоны, да ваше благородие, да здравия желаю, тьфу… Смотреть противно! И оттого подумалось мне, а знаете ли вы, братки, что на фронте-то делается?
– А что?.. – с блеском в глазах спросил тот молодой солдатик. Его оборвал взрослый ефрейтор с рыжими усами, сидевший чуть поодаль:
– Да сиди ты. Знаем. И потому не хотим у себя такого бардаку.
– Да ты чего?! Это ж политика правительства, солдатские комитеты кругом создавать. Чтоб значит нам, солдатам, жить легче было.
– Знаю я, чем они там в энтих солдатских комитетах занимаются. Сначала командирские приказы обсуждают да плюют на них, а после вовсе с фронта сбегают! А защищать кто будет? Детей, жен, матерей наших? Ты может в Германии али в Восточной Пруссии служил, так тебе там и некого защищать, а мы все местные, украинцы! Мы убежим, а их, – он махнул рукой за спину, словно там кто-то стоял, – кому? Немцу на растерзание? Ну уж нет, нам такая политика без надобности, хоть она от правительства, а хоть от самого Господа Бога! А как уйдут – так давай народ грабить да тем промышлять! Да разве мы на то солдаты? Разве на то мы здесь поставлены Родину защищать, чтоб эту же Родину через свое оружие да силушку по миру пускать?!