– Честь имею, господин генерал, – отрекомендовался Корнилов. Брусилов распахнул навстречу ему свои объятия, они были давно знакомы и оттого взаимно рады были видеть друг друга.
– Здравствуйте, Лавр Георгиевич! Безмерно рад Вашему приезду!
– А моему? – бесцеремонно вмешался Савинков. Ему, очевидно, доставляло удовольствие, что теперь он едва не на равных с теми, кто еще вчера мог его запросто повесить и от которых он шарахнулся бы при встрече как черт от ладана.
– И Вашему, Борис Викторович, – без улыбки, сухо и вежливо произнес Брусилов.
– Будет Вам, Алексей Алексеевич. Не лукавьте – давно бы повесили меня, будь на то Ваша воля… А вот Вас здесь видеть мне и впрямь приятно, – протянул Савинков руку Бубецкому.
– Чем же я заслужил такое отношение? – по лицу Ивана Андреевича было видно, что его скорее тяготит, чем радует такое обращение.
– Ну как же, помилуйте. Вы – живая легенда революционного движения. 30 лет в Петропавловской крепости за сорвавшееся убийство Александра III – это уже биография, какой при нынешних временах можно только позавидовать.
– Во-первых, Вам неплохо было бы сначала рекомендоваться… А во-вторых, милостивый государь, слова Ваши звучат как оскорбление. Из них проистекает вывод, что власть в стране захватили преступники, и для них определяющим фактором является количество лет, проведенных в тюрьме. Чем их больше – тем выше степень твоей общественной значимости. Была бы в стране смертная казнь, я как должностное лицо велел бы Вас расстрелять, уж простите.
– Тогда и я по порядку, – смеясь в усы, начал Савинков. – Рекомендуюсь. Комиссар Временного правительства Борис Савинков, в прошлом эсер и террорист, Ваш коллега. Второе. Смертная казнь введена вчерашним декретом Временного правительства, в том числе для дезертиров. И третье. Извините меня за мою чрезмерную браваду, слишком устал в дороге, не соображаю, что говорю.
– Однако, сколько новостей, – умилился Брусилов.
– Это еще не все, – ответил Корнилов. – Впрочем, об остальном позже. Мы страшно устали, Алексей Алексеевич. Не отдохнуть ли нам с дороги?
– Непременно, прошу Вас, господа.
В кабинете, за бокалом вина и чашкой чая, Корнилов объявил цель своего приезда.
– Вчерашним декретом Временного правительства Вы назначены Верховным Главнокомандующим, и потому отбываете в Петроград в распоряжение министра Керенского. Я назначен командующим фронтом. Вот приказ о Вашем назначении.
Брусилов трясущимися руками развернул его и начал читать:
«Принимая во внимание порожденный войной и революцией дефицит военных специалистов высочайшего уровня и нуждаемость в них как всего правительства, так и военного министерства, приказываем: назначить генерала от инфантерии Брусилова Алексея Алексеевича на должность Верховного Главнокомандующего Российской Армией и Флотом, освободив от занимаемой должности. Назначить командующим Юго-Западным фронтом генерала от инфантерии Корнилова Лавра Георгиевича, освободив от должности командующего Петроградского военного округа. Петроградский военный округ – упразднить. Председатель Правительства, князь Львов».
– Там на обороте еще записка.
– Так… Читаю… «Дорогой Алексей Алексеевич! Как Вам уже известно, мое назначение не прошлось без инсинуаций. И главная из них состоит в том, что я не имею ни малейшего опыта как военный руководитель. Нуждаюсь в Вас больше, чем в воздухе. Прошу, приезжайте скорее, у нас с Вами теперь слишком много дел. Керенский».
– Поздравляю Вас, Алексей Алексеевич!
– Благодарю Вас, но… – было видно, как смущение на лице генерала медленно, но верно сменяется радостью. – Как же я тут все оставлю?
– Что я слышу? Уж не засиделись ли Вы на своем месте? Не превратились ли из генерала от инфантерии в чиновника от инфантерии?
Корнилов своей шуткой разрядил обстановку – все рассмеялись. А через пару часов Брусилов вовсю собирался, примерял парадные мундиры, солдаты паковали его дорожные сундуки, все метались по всей ставке, а Корнилов с Бубецким обсуждали стратегию военного развития России, запершись в его новом кабинете.
– Насколько мне известно, Лавр Георгиевич, Ваши военные и политические взгляды далеки от либеральных, – ухмыльнулся Бубецкой.
– Это да, я против разрухи. А проводимая до сих пор политика ее только приумножала. Много придется теперь поработать.
– Уж не о комитетах ли Вы говорите?
– И о них в том числе. И об унижениях перед врагом.
– Что же, будете и с этим бороться?
– Позвольте, а разве Вам нравится все происходящее? – лукаво прищурился Корнилов.
– Но я чиновник правительства. И создание комитетов, и мирные переговоры с немцами – есть основные направления деятельности этого правительства, которые не оно само выдумало, а принуждено исполнять с подачи советов. Такова, если позволите, государственная политика в высшем смысле. Как же можно манкировать ею на отдельных участках? Здесь она нам выгодна и мы будем ее придерживаться, а здесь – уже невыгодна, и мы вовсю принимаем на вооружение царские порядки.
– Вы меж тем не ответили на мой вопрос, – жестко парировал генерал. – Я ведь спросил не просто так. Мне известно, что Ваша полемика с правительством, благодаря которой Гучков направил Вас сюда, состояла именно в том, что Вы рассматривали как пораженческие настроения тот факт, что руководство страны стремится прекратить войну как можно скорее хоть бы на каких условиях.
– Какое имеет значение мое личное мнение…
– Имеет, – отрезал генерал. – Огромное. Хотя бы потому, что Вы не замарали себя участием в этих советах, Вы не принимали участие в работе чрезвычайных комитетов, не бросались тупыми лозунгами, не давали несбыточных обещаний, и потому вправе говорить то, что считаете нужным, и отстаивать свою точку зрения.
– Возможно, но я уже не раз столкнулся с теми ужасными последствиями, которые несет в себе партикулярное отношение к правительственным указам. Доверие народа к кабинету министров падает. Керенский – я это понимаю – пытается рокировками и сменой должностей устранить этот недостаток. Вот и сейчас. Вы приехали сменить Алексея Алексеевича, но помяните мое слово, скоро Вы же смените его и на том посту, на который его направляют.
– Главковерх?
– Именно. Не потому Керенский его убирает его со стратегической позиции, что нуждается в его советах в Петрограде; Брусилов солдат, и солдат великий, а главная задача солдата – воевать, особенно на стратегических участках, а не просиживать штаны в кабинетах, что мастерски делают Гучков, Милюковы и тому подобные. Потому он решил сдвинуть его отсюда, что сейчас вся Россия смотрит на Юго-Западный фронт. Провал июньского наступления на этом участке чреват полным проигрышем в войне. И сколько бы народ ни кричал о необходимости перемирия, этот проигрыш не прибавит авторитета Временному правительству. Но рокировка – эта, как и любая другая – не решит всех проблем. Главная из них состоит в том, что, задекларировав одно, мы это, как у нас водится, делаем подчас другое. Я не знаю, помните ли Вы царствование двух Александров. Я помню отлично. И потому говорю, что подобные уроки история нам, революционерам, уже давала. Только усвоили мы их, как видно, плохо…
– Что ж, патетическая речь. Только Вы ошиблись слушателем – я не митингующий социал-демократ, и мне нечего ни добавить к Вашему выступлению, ни оспорить в нем. Я солдат и подчиняюсь правительству точно так же, как и Вы. Направления государственной политики очерчивает мое руководство, и Керенский в том числе. Моя же задача не держать в этот момент карандаш или мольберт, а беспрекословно выполнять те конкретные тактические указы, которые он мне выдает. Но вот, пожалуй, парировать я Вам смогу. Я стоял и с Керенским, и с Шульгиным, и с Милюковым плечом к плечу в феврале-месяце, когда мы вместе брали Петроградский гарнизон, а потом вместе созывали съезды, выслушивали их требования и вынуждены – просто вынуждены – были подчиняться им хотя бы для того, чтобы хоть как-то сдержать разбушевавшуюся толпу и установить хотя бы относительный порядок в стране…
– Минуту, – поправил Бубецкой. – Никаких гарнизонов Керенский с Милюковым не брали. Они спокойно сидели в Государственной Думе и смотрели, чем все кончится, кто прольет больше крови, кто ближе к поражению и чью сторону вовремя принять… Талейрановскую истину о том, что «вовремя предать – это не предать, а предвидеть» эти господа усвоили хорошо уже тогда…
– Может быть, может быть. Они не брали. Но поверьте – не от них зависел исход того или иного решения или действия. Вы сейчас так легко говорите здесь о том, что проводимая ими политика безжизненна и непоследовательна. Да и она не может быть последовательна, потому что решения, которые, как принято думать, принимали они, в действительности исходили совершенно от других.
– От кого же?
– От толпы. Вы что же, всерьез думаете, что я, генерал царской армии, герой войны, легенда войсковых частей, по собственной инициативе или под давлением какого-нибудь чиновничка из правительства арестовал царскую семью? Известно ли Вам о том, сколько времени я затратил потом, чтобы привести в порядок свои нервы? Сколько ночей я не спал после всего этого? А, меж тем выхода у меня не было. И не потому, что Керенский или Милюков дали мне такой приказ, а потому что на волю выпустили джинна, который принял облик разбушевавшейся толпы и грозил разрушением и уничтожением всему живому в стране, занимающей чуть не половину земного шара.
– Кто же выпустил его?
– Это слишком долгий разговор, и ответа у меня нет. Это вы, политики, лоббисты, революционеры, образованные люди, должны искать ответ на этот вопрос. Я о другом. Сейчас вы проповедуете истину о том, что революция, дескать, рушится как карточный домик, что ничего хорошего в ней нет. А я это понял уже тогда, в феврале. Понял, глядя в глаза обезумевшей толпе людей, которым Вы и такие, как Вы заронили в голову зерно сомнения. Вы последние полвека только и делали, что внушали крестьянину с сохой, что он может и должен управлять государством. А зачем? Для чего нужно это равноправие? Ни крестьянин, управляющий государством, ни вставший вместо него к плугу помещик или дворянин, не обеспечат на этом новом для себя месте той производительности, которую обеспечил бы, занимая место свое. Но это уже экономическое последствие. А социальное – и самое страшное – состоит в том, что в этот обман очень скоро начинает верить сам крестьянин. Величайшая химера равенства и равноправия захватывает умы десятков миллионов людей и делает их своими рабами почище, чем помещики, закрепощавшие и закабалявшие крестьян.