– Это, по-Вашему, химера?
– Она самая.
– А какова же истина?
– А истина такова, что никакого равноправия и равенства ни в одном обществе не существует в принципе. Их нет как категорий. Их не было во времена Христа, в Киевской Руси, в пореформенную эпоху, да ни в одной стране мира в конце концов их не было! Они выдуманы для того, чтобы руками одних захватывали власть другие! И тогда равенство снова распадается по принципу «все равны, но некоторые равнее». И снова появляются правящие классы, и уже другие революционеры подбивают народ на другую революцию.
– Это преемственность поколений, историческая закономерность.
– Ерунда! – вскипел Корнилов. – Нормальные общества растут и развиваются эволюционным путем. И у нас так было триста лет. Триста лет обходились малой кровью. По Тургеневу – один человек умирал во имя великого народа, ну двое, ну десять. Но великий народ оставался цел и невредим. Сейчас все поставлено с ног на голову… Да, о чем это я. Опасность этого явления состоит в том, что народ, поверивший в идеи равенства, равноправия и справедливости очень скоро вообще перестает быть контролируемым. Когда революция становится его исторической традицией, закономерностью, как Вы изволили выразиться, он из обычного – простите – стада превращается в стадо бешеное. Уже не существует ни одной силы, способной его унять. И тогда приходится – еще раз простите – его просто вырезать, потому что он утрачивает черты человеческого социума, превращаясь непонятно во что. Первый опыт 1825, 1905 годов мы подавили. Сейчас – будь проклята эта война – упустили момент. Следствие – разбушевавшаяся толпа вспомнила свою традицию, будь она неладна. И уж коль скоро подавить не вышло, нужно было унять методом частичных уступок. Ложь. Ложь во спасение – с тем, чтобы снять ажиотаж, разрядить обстановку, но все равно планомерно двигаться к цели.
– Какова же цель?
– Восстановление государственности.
– За счет расширения участка боевых действий?
– Отнюдь. Пока только за счет подготовки июньского наступления, если Вы обо мне говорите. А там – как Бог даст. И еще. Сокращение числа солдатских комитетов, ограничение их власти. Будут возмущаться – будем сечь и вешать. Но проблема даже не в них. На отдельных, нежизнеспособных участках, пусть себе на здоровье играются. Проблема в украинцах.
– Что Вы имеете в виду?
– Не слишком ли много Вы им тут власти дали?
– Я им никакой власти не давал. Они пытались договориться об автономии с Петроградом, но все их попытки ни к чему не привели. Съезд же происходил без моего прямого участия. Так что, господин генерал, власть они взяли. Ни я, ни Брусилов не давали им ее. А взяли они эту власть, если хотите знать, опять-таки за счет непродуманной правительственной политики. Пообещали много – не дали ничего. Как Вы изволили заметить, ложь во спасение? Вот теперь сидите тут и ждите, когда она Вас спасет. Вас и тех, кто Вас сюда прислал, – Бубецкой ощутимо начинал терять терпение.
– Э, голубчик, нет уж, – рассмеялся Корнилов. – Я Вам не Алексей Алексеич. Нам теперь полномочия хорошие даны, можно и повесить особо рьяных, если будет такая необходимость. И поверьте, я с ними церемониться не стану.
– Повесить? Украинцев? Помилуйте, вы политически слепы. Они здесь у себя дома, и выразить неповиновение им раз плюнуть. А если еще и перейти на сторону врага – то уж тогда точно царские методы Вам не помогут.
– Царские – не помогут, это верно. Хотя б потому, что Его Величество, находясь в Могилеве, палец о палец не ударил, чтобы повесить меня, Шульгина, Милюкова, Львова, Кирпичникова и прочую шваль, которая подумала об измене в дни февраля. Поверьте мне, прояви он здесь больше настойчивости и последовательности – пусть не как его тезка, но хотя бы как папа, который, помнится, отправил Вас за мысли, ныне приведенные вышеперечисленными мерзавцами в жизнь, на пожизненный срок – и ничего бы этого не было. Каждый бы занимался своим делом – Вы сидели бы в тюрьме, народ бы пахал землю, депутаты заседали в Думе, и все были бы счастливы.
– А Вы, Шульгин, Милюков и прочие названные – болтались бы на виселице.
– Неважно. Опять-таки по Тургеневу. В масштабах России всем бы от этого было только лучше…
– Вы меня извините, но Вы кажетесь мне сумасшедшим.
– Почему? – в искреннем недоумении вскинул брови Корнилов.
– Потому что путь царизма никуда не вел, и это очевидно как теперь, так и тогда. Страна нуждается в реформах!
– Возможно, но не в таких. Внушить батраку, что он господин – это не реформа. Это трагедия и для батрака, и для господина. Для господина чисто физическая, он умрет, и только. А вот батрак некоторое время будет думать, что он и впрямь власть предержащий. Но история, природа и законы Божьи – это Вам не баран начхал. Они все равно возьмут свое – рано или поздно. Историческая справедливость – как единственно существующая категория – все равно восторжествует. Все вернется на круги своя. Батрак станет пахать землю, а господин – стегать его кнутом. Трагедия же этого батрака будет состоять в том, что он всю жизнь будет свято верить в предательство и гибель идеалов, проклиная всех и вся на своем пути, и не понимая в то же время, что не его обманули, а он сам захотел и позволил себя обмануть. Не будет исхода этому гневу – кнут господина будет занесен над ним 24 часа в сути, 7 дней в неделю – и станет он точить его изнутри. Может, и настанет еще час в истории, когда не плуг, а пулемет окажется у него в руках – ненадолго, опять-таки. И первый, кого он убьет, будет его вчерашний товарищ – тот, кто этой химерой сделал его несчастнейшим из людей.
Бубецкой с молчаливым осуждением смотрел на своего собеседника. Он не мог поверить в то, что слышал – не может русский генерал так ненавидеть народ, который сам же защищает, не может желать ему смерти.
Корнилов улыбнулся:
– Вам, должно быть, неприятно все это слышать? А вот вспомните Вы меня, когда освобожденные Вами же батраки да крестьяне Вас же на вилы и подымут… Я не снимаю с себя ни капли ответственности, я вернее всего, буду после Вас следующим. Но я хотя бы знаю это. Что ж, теперь и Вы знаете… Предупрежденный – вооружен!
Беседа с новым командующим произвела на Бубецкого тягостное впечатление. С тяжелыми мыслями покинул он кабинет в ставке и пошел с папиросой в зубах в сторону подвижного состава, на котором спустя несколько минут генерал Брусилов должен отбыть в Петроград.
«Уж не поехать ли мне с ним?» – подумал Иван Андреевич, представив, насколько тяжело будет ему работать с вновь назначенным командующим. Перед ним стоял не то, чтобы далекий от революции человек, но кое-где и враждебный ей, и опасный для нее. И если этого не понимает Керенский, то он, Бубецкой, понимает это очень хорошо.
Вдруг сзади его окликнули.
– Иван Андреевич?
Он обернулся – его нагонял Савинков.
– Быстро пошли, не догнать.
– Ага, убежать хочется.
– Никак с новым командующим поговорили?
– Имел такую неосторожность.
– И как? Впечатлило? – ухмыльнулся Савинков.
– Керенский ослеп? Или плохо соображает?
– Ну будет, не пылите. Такие люди сейчас фронту нужны – сами понимаете, наступление на носу, а боевой дух на нуле и расхлябанность повсеместная. Может, хоть ему удастся как-то привести солдат в чувство?
– Ну да. Особенно после того, как их полгода из этого чувства выводили.
– Что верно, то верно, много ошибок допустили на начальной стадии. Но ничего не поделать – работать над ними надо, и для этого-то и нужны Корнилов и такие как он. Я разделяю Ваши эмоции, я человек революции ничуть не меньше Вашего, а то и больше. Но так же, как и Вы связан властью по рукам и ногам – и понимаю, что иногда, чтобы в целом следовать идее государственной политики, ее духу, нужно чем-то жертвовать… Да, кстати, Вы ведь наверное не знаете меня совсем… Вот, – Савинков вытащил из внутреннего кармана френча маленькую книжечку и протянул ее Бубецкому. На обложке Иван Андреевич прочел: «Б. Савинков. Конь бледный. Повесть».
– Однако, – уважительно кивнул головой князь, – Вы еще и литератор? Приятно видеть в наших одичалых местах образованного человека.
– Благодарю, но я не это хотел сказать, – зарделся Савинков. – Я принимал участие в подготовке покушения на великого князя Сергея Александровича в 1905 году, мне чудом удалось избежать суда. Эта книга – о Каляеве, исполнителе смертного приговора. Я неслучайно тогда на перроне сказал о биографии. Ваша мне известна, а моя – теперь у Вас в руках…
Оба улыбнулись.
«Однако, – подумал Бубецкой, – как неверно я сформировал первое впечатление об этом человеке. Кто бы мог подумать, что он такая умница… Приятно очаровываться и неприятно разочаровываться… Ладно, надо держаться в стороне от эмоций, спокойное восприятие человека и действительности – лучше всего». На этой мысли он решил пока не озвучивать Савинкову свои воззрения в его отношении.
– Позвольте, я Вам подпишу, – Савинков взял экземпляр повести из рук Ивана Андреевича и стал что-то писать на форзаце паркеровской ручкой. Иван Андреевич воспользовался паузой в разговоре и спросил:
– Простите, как Корнилов приехал сменить Брусилова, так Вы приехали, чтобы сменить меня?
– Ну что Вы, отнюдь. По распоряжению Керенского мы оба остаемся в ставке.
– В чем же будут заключаться наши функции? Не будем ли мы по сути дублировать друг друга?
– Ничуть. Вы проявили недюжинное мастерство при работе с украинцами, и потому остаетесь куратором этого направления…
– А Вы? Что будете делать Вы?
Савинков оторвался от книги и внимательным взглядом посмотрел в глаза собеседника.
– Вы же, кажется, только что общались с Корниловым?
– Именно.
– Вы же понимаете, что без достаточного надзору, без достаточной узды он тут дел натворит?
– И опасаюсь этого.
– Вот я и приставлен, если угодно, чтобы блюсти его.
– А сможете?
– Уж поверьте, моя бы воля – так болтался бы Лавр Георгиевич выше вон той колокольни.